Модерн-проект

В эпохи высоких традиционных культур образ мiра как значимого единства представал взору людей лишь наиболее тонких и углубленных — мистиков, моралистов, метафизиков и поэтов. Эпоха индустриализма обнаружила прозаически-жесткий аспект этого единства: колониальные захваты, развитие транспортных и почтовых коммуникаций, взаимосвязь этнодемографической динамики с основными направлениями сырьевых, финансовых и товарных потоков. И вслед за всем этим обнаружилось распространение в мiре рожденных в Европе эгалитарных и революционных идей, во многом ставивших под вопрос не только прежнюю дискретность мiра, не только специфику внезападных цивилизаций, но и традиционное наследие самой Европы.

Былая умозрительная, метафизическая универсальность мiра уже к середине XIX века превратилась, по словам Маркса, в универсальность эмпирическую6.
Труды последующих мастеров социогуманитарного знания (Б. Кроче, М. Вебера, Г. Зиммеля, В.И. Вернадского, К. Ясперса, А.Дж. Тойнби, Р.Дж. Коллингвуда, Э. Фромма, Ф. Броделя, Д. де Солла Прайса, Ю. Хабермаса, Ш.Н.

Айзенштадта и многих других) позволили конкретизировать и переосмыслить этот же многозначный процесс универсализации в категориях истории культуры. Вся эта совокупность трудов увенчалась в мiровой историографии разработкой культурологической категории модернизации, или модерн-проекта (Ю. Хабермас), — категории, соотносительной по отношению к тем историко-экономическим и историко-научным воззрениям, которые особо подчеркивают взаимосвязь истории хозяйства и технологии.

Категория модерн-проекта, речь о которой пойдет чуть ниже, ставит акцент прежде всего на собственно-человеческие (социокультурные и духовные) аспекты всеобщей истории последних трех веков.
Последние десятилетия, ознаменованные существенной культурно-исторической исчерпанностью, “усталостью” как индустриальной системы общежития, так и коррелятивного ей модерн-проекта, столкнули нас с новыми, мучительно-непривычными формами мiропонимания и творчества, — формами, обозначаемыми самым общим и нестрогим понятием постмодерна. В России уже сложилась основательная историография философских и культурологических идей постмодерна7; наличие этой историографии освобождает нас от обязанности систематического изложения этого круга идей и дает возможность сосредоточиться на темах, наиболее существенных для положенного нам разговора. Однако некоторые историографические экскурсы всё же будут в дальнейшем необходимы.
Вернемся, однако, к проблеме модерн-проекта.

I.
Модерн-проект.

Только вымоешь посуду
Глядь — уж новая лежит
Уж какая тут свобода
Тут до старости б дожить
Правда, можно и не мыть
Да вот тут приходят разные
Говорят: посуда грязная —
Где уж тут свободе быть
Д.А. Пригов8.

Eвропоцентризм — одно из самых ругательных слов в мiровой историографии и публицистике, а уж особенно — в публицистике последних, постмодернистских десятилетий. Но, как не отбиваться от этого факта, — мiр в своей истории последних веков, и последних десятилетий поневоле остается европоцентричным. Более того, бурные формы идеологического антизападничества, которые, со времен русского славянофильства и бенгальского ренессанса, сотрясают мiровое сознание, — всё равно, по направленности своей и по зависимости от евро-североамериканского вызова, лишь подкрепляют европоцентрический облик Нового времени.

Образ расшатываемый, колеблемый, проклинаемый и поныне. Но — остающийся непреложным. Зацикленность же на борьбе с Западом только подкрепляет его непреложность. Это относится и к нашей отечественной истории и к судьбам великих мыслителей-антизападников России — будь то Хомяков, Герцен, Бакунин, Данилевский, Леонтьев, Ленин, Бердяев, — не считая всяческих эпигонов.

Я уж не говорю о фигурах несравненно большего идейного масштаба — о великих “антизападниках” самого Запада — о Руссо, Марксе, Фрейде, Шпенглере, Сантаяне, Тойнби, Хайдеггере. Характерная для этих западных антизападников внутренняя критика евро-североамериканской цивилизации, становясь достоянием интеллигентов и политиков внезападных ареалов, тиражируясь и пересказываясь, взаимодействуя с местными эмоциями, навыками мысли и индоктринации, превращалась в критику внешнюю9.

В историографии первой половины — середины ХХ столетия, во многом обусловленной, с одной стороны, размахом идейных влияний марксизма и успехами форсированной индустриализации, а с другой — несомненной глобальной техноэкономической гегемонией стран Запада, модерн-проект отождествлялся по преимуществу с его индустриальной и технологической стороной: можно даже вспомнить в этой связи господствовавшее в социологии 50-60-х годов понятие “индустриальное общество”. Понятие, обозначавшее торжество индустриально-урбанистических отношений чуть ли не как венец истории. Однако сам многозначный ход истории второй половины ХХ века, в сочетании с новыми разысканиями и открытиями социогуманитарных наук (лингвистики, психологии, этнологии, социологии), всё более и более убеждал исследователей, что:
1) “триумфальное шествие” процессов индустриализации/ модернизации по земному шару далеко не однозначно и далеко не триумфально для любого из подразделений человечества; такого рода наблюдение касалось даже Северной Атлантики — очага и непрерывного генератора этих процессов;
2) модерн-проект далеко не сводим к его индустриально-технологическому аспекту; более того, он являет собою комплексное культурно-историческое явление, различные аспекты которого находятся между собой в сложной, хотя и весьма тесной коррелятивной связи.
Разумеется, модерн-проект обнаружил беспрецедентную в мiровой истории связь с современными формами материально-технического могущества. Модерн-проект обеспечил становление таких форм социокультурной организации, такую — если прибегнуть к терминологии лингвистов — ее “порождающую модель”, которая решительно противопоставила модерн-общежитие не только традиционным формам общежития, но и тем неотрадиционалистским, тоталитарным (“левым” и “правым”) извращениям модерн-проекта, которые слишком яростно и детерминистски пытались приспособить весь комплекс человеческой реальности к жестким и незрелым формам научной мысли и индустриальной организации10.
Действительно, традиционному или же (применительно к истории тоталитарных обществ) упростительно-неотрадиционному принципу сакральной власти, перераспределяющей в пользу собственную и, стало быть, в пользу своих клиентов и клевретов общественное богатство, модерн-проект противопоставил иной принцип социальной организации, — организации, строящейся на матрице рыночной экономики11;
cвойственной традиционному обществу строгой, как правило, сакрально закрепленной корпоративности модерн-проект противопоставил начала договорного, рационального и эгалитарного правосознания;
заведомо предписанному (как правило, прирожденному или же — в некоторых случаях, как это было с экзаменационной системой традиционного Китая, являвшейся своего рода формой сакральной инициации и открывавшей путь в сословие шэньши) традиционному статусу всех членов общества модерн-проект противопоставил принцип определяемого формальным законодательством в идеале безусловного и неразменного внутреннего достоинства всех членов общества. Этот стартовый принцип, вследствие которого социальный статус человека мог быть приумножен или же — наоборот — подорван вследствие “игр обмена” (Ф. Бродель), теоретически рассматривался как неизменное свойство (property)12 любого правоспособного гражданина13.
Cводим ли этот трехсоставный, точнее, трехматричный модерн-проект к какой-либо из своих составных? Едва ли. Детерминистская социогуманитарная наука прошлого воспринимала акт такого сведения как одну из необходимых своих процедур. А уж выбор процедуры подсказывался научной специализацией исследователя: скажем, убежденный политэконом выбирал первую матрицу, правовед — вторую, теолог, философ или искусствовед — третью. История социогуманитарии знает и множество попыток комбинирования этих определяющих матриц: здесь наиболее продуктивно потрудились социологи.

И именно они, соотнося свои наблюдения с методологическими достижениями точных и естественных наук второй половины ХХ века, обосновали не линейно-детерминистский, но трансакциональный характер социогуманитарного знания. Иными словами — поставили вопрос о несводимости сколько-нибудь сложных человеческих феноменов к какой-либо одной всеохватной матрице, к какому-нибудь одному теоретически выделенному принципу (или, в терминах Вл. Соловьева, “отвлеченному началу’’).
К сожалению, к настоящему времени еще не вполне исследован и осмыслен один особый ракурс модерн-проекта, который оказал немалое влияние на процесс становления современных обществ. Это — особый склад посткартезианского рационального мышления, сделавшего возможными успехи научной мысли и технологического роста XVIII-ХХ веков14. Условно говоря, это — ракурс науковедческий, позволяющий отчасти уяснить влияние рационального, формализованного и детерминистского научного знания на весь облик социальных и культурных сдвигов, характерных для всемiрной истории последних веков15.

Собственно, на приемах упрощенного научного мышления Нового времени, на принципах тогдашней “фольк-науки”16 и построены сложившиеся в Новое время и охватившие массовое сознание различных регионов и континентов идеологии, или, выражаясь нынешним языком гуманитарных наук, великие метаповествования, — такие как Прогресс, Всеблагая и Всемогущая Наука, Экономический успех, Нация, Социальность/Социализм. Метаповествования, во многом оказавшиеся бэконовскими идолами для культурных элит, не говоря уже о следовавших им массивах полуинтеллигенции и о возбужденных последними многомиллионных массах.

Содержание раздела