Постмодерн и его “изм”.

Инициируемые силами евро-американского технологического, научного и общекультурного развития сдвиги во внезападных ареалах знаменовали собой расширение интеллектуально-духовных горизонтов общества, становление основ современных производительных сил и научно-образовательной инфраструктуры, а через них — и массовой базы освободительных движений, в той или иной мере отражавших чаяния человеческого самоосуществления и достоинства. Однако, отдавая должное всем этим тенденциям, подводимым под рубрику “прогресса”, — как можно забывать об издержках этого “прогресса”, — издержках, затрагивавших “Запад” и “Восток”, “Cевер” и “Юг”, затрагивавших и “верхи” и “низы” предсовременных и современных обществ на протяжении уже многих и многих десятилетий? Издержках, бесспорно сказавшихся и на нашей отечественной истории.
Существенной издержкой важнейшего среди детищ модерн-проекта — научно-технического прогресса — на верхних ярусах подчас даже не схожих между собой современных обществ выступали и продолжают выступать процессы гипертрофии систем управления, — в том числе и управления собственно-научными, военно-научными и научно-прикладными исследованиями. В рамках разросшихся систем администрирования концентрировались огромные финансовые, людские и информационные ресурсы. Такая концентрация — до тех пор, пока те или иные ее тенденции не приводят к тупикам и срывам, — продолжала и продолжает порождать процессы погони за властью, расширения власти, милитаризации, засекречиваний, слежки. Это — процесс как бы перманентного отчуждения управления знанием, обществом и человеком от знания, общества и человека.

По сути дела, от самой жизни. Процесс, функционально вырастающий из самой специфики модерн-проекта, но ложащийся непосильным бременем на человека, экономику и общество как в высокоразвитых, так и в развивающихся странах.
На протяжении своей трехвековой истории модерн-проект — во всех противоречиях, во всей боли своей исторической реализации — вскрыл, обосновал и подтвердил два непреложных основания человеческой социальности и культуры:
1) любая способная к развитию человеческая реальность так или иначе обречена процессу постоянного переосмысления своего содержания, статуса и предпосылок;
2) в процессе непрерывного самопознания и самодостроения человека и его жизненного мiра вектор свободы оказывается в конечном счете неупразднимым; так что императивы самообновления и свободы — будь то в социальности, науке или искусстве — оказываются взаимосвязанными и знаменуют собой состояние непрерывного и осознанного риска.
Это состояние можно так или иначе корректировать, можно так или иначе заклинать его при помощи суетливых и широковещательных инноваций, можно его откровенно предавать (с помощью идей “железного” детерминизма, культурной ностальгии, социального реванша и т.д.). Но вот уйти от него — нельзя21. Эта творческая и трагическая суть модерн-проекта с наибольшей лапидарностью и теоретической насыщенностью была выговорена М.К.

Мамардашвили: “Всё существующее должно превосходить себя, чтобы быть собой в следующий момент времени”22.
Модерн-эпоха, эпоха модерн-проекта, коренящаяся в старых формах научной рациональности и машинного производства и в процессах массово-тоталитаристского отчуждения этих форм, кончилась на наших глазах. Но ее вопросник, связанный с императивом самопреобразования мысли и культуры и с риском свободы в процессах самопреобразования, всё же остается в силе.
Исторические издержки модерн-проекта — общеизвестны и понятны: тенденции подмены духовного рациональным, а вслед за этой подменой — и тенденции подмены рационального подхода к реальности подходом чисто технологическим. Хотя технология — не вполне разум, но, cкорее, его процедурное и овеществленное инобытие. Горькие плоды этих подмен мы видим и в сфере социальной, и в сфере экологической, и в сфере культурной.

Область технологических приемов подавила область культурных смыслов. Принцип инновационности, казавшийся рациональной и смысловой основой модерн-проекта, стал восприниматься как постоянная угроза или в лучшем случае — как суета сует. Ситуация постмодерна, речь о которой пойдет далее, — как бы похмелье этих подмен.

Культурные пласты модерна и постмодерна обнаруживают не только мощный глобальный культуротворческий потенциал евро-североамериканской истории, но и ее несамодостаточность, невосполненность, ее недосказанную принадлежность к тому, что принято ныне называть глобальной структурой истории23.

II.
Постмодерн и его “изм”.

Известно нам от давних дней
Что человек сильнее смерти
А в наши дни уже, поверьте —
И жизни тоже он сильней
Д.А. Пригов24.

Результаты триумфального шествия модерн-проекта по просторам земли общеизвестны:

беспрецедентная универсализация производительных сил;
интенсивнейшие глобализованные информационные и культурные системы и системы массового досуга, основанные на электронных технологиях;
вследствие массовых миграций — беспрецедентное изменение этнодемографической композиции передовых индустриально-урбанистических обществ; на Западе эти изменения — явно налицо; исподволь они дают знать о себе даже в Японии. Возможно, столь глубоких этнокомпозиционных и религиозно-композиционных перемен Запад не знал со времен Великого переселения народов на разломе античной и средневековой эпох. Думается, что осмысление этих перемен станет на долгое время одной из важнейших тем мiровой историографии будущих времен (в том случае, если у мiра вообще будут будущие времена).

Во всяком случае, познавательный материал нынешних социогуманитарных наук еще не вполне достаточен для осмысления всего этого уникального комплекса явлений — социотехнических, социокультурных и интеллектуально-духовных (ideational)25.
Вся эта ситуация является — если вспомнить знаменитую книгу Элвина Тоффлера26, — воистину шоковой для складывавшихся тысячелетиями, — причем складывавшихся в условиях относительно однородных и относительно несложных обществ, — традиционных структур человеческого общения и сознания. Непривычные условия глобализованного мiра создают для человеческого существования непредвиденное множество сложностей и болевых точек; прежние, несравненно более простые и полузабытые отношения начинают казаться чем-то вроде потерянного рая. Так провоцируются в индивидуальном и массовом сознании комплексы бездомности (homelessness)27 и культурной ностальгии. Более того, эти комплексы сами оказываются подключенными к нынешним системам потребительской и потакающей гедонизму экономики, да к тому же они и сами становятся активным экономическим фактором в различных областях дизайна, легкой промышленности, строительства, индустрии развлечений и туризма.

Жадный спрос на “свою” и “чужую” экзотику лишь разогревает эти комплексы28.
Значение электронных технологий, в том числе информационных и рекреативных технологий, образующих один из центральных узлов современного глобального общежития, в плане истории мiровой культуры не может быть оценено однозначно. Экспансия этих технологий во многих отношениях знаменует собой рост информированности и эрудиции, расширение мiровоззренческих горизонтов нынешнего человека. Более того, новостные или иные телепрограммы могут оказываться для многих дополнительной школой понимания и сострадания.

Но это лишь аверс медали. Есть и реверс, о котором много пишется в нынешней литературе и который я не могу не подтвердить, будучи школьным учителем и университетским педагогом.
Действительно, “виртуальная реальность”, возникающая на телеэкранах и на дисплеях компьютеров, связана с вытеснением из жизненного опыта значительной части молодежи живой реальности, собственно-реальности. Телезвезда или собеседник по интернету во многом утрачивают свою человеческую жизненность и предметность: живой человеческий лик превращается в некое абстрактное электронное свечение, в эрзац-собеседника. Более того, иной раз анимационный персонаж из мультисериалов или компьютерных игр становится “роднее” и понятнее самых реальных людей из реального окружения. “Живее всех живых”, — как Ленин у Маяковского.
Виртуальные пространства компьютерных игр и коммуникаций превращают мiр в некое подобие моих сновидений, где я оказываюсь почти что полным и безответственным хозяином29: по своему желанию погружаю во тьму лица и пейзажи, отключаю неугодную мне информацию, забавляюсь жестокими трюками, по своему желанию или капризу разрушаю компьютерные замки и города, взрываю наскучившие мне автомобили и самолеты, изничтожаю компьютерных человечков, одним прикосновением к “мыши” исключаю из общения и ликвидирую в своей памяти неугодного мне собеседника из интернета... Знаменитый немецкий писатель Ганс Магнус Энценсбергер настаивает, что издержки экспансии электрVнных технологий в повседневном опыте молодежи усиливают в неокрепших психиках и сознаниях синдром аутизма, приводящий к беспамятному и чисто-некрофильскому, т.е. абсолютно разрушительному отношению к собственно-реальности30.
Опираясь на свой опыт педагога, работающего с аутичными детьми и подростками, я едва ли в праве подтверждать столь общий и апокалиптичный взгляд немецкого писателя, — но для меня несомненно то обстоятельство, что привороженный телевизором и компьютером аутичный подросток воспринимает собственно-реальность, равно как и большинство окружающих его живых людей, как некую досадную помеху своей внутренней жизни. А самой основой его внутренней жизни становится власть над электронными грезами. Нынешнее время — время как бы нового, поставленного на поток электронного вторичного фольклора, фэнтази. Проблема авторства, столь существенная для модерн-эпохи, здесь утрачивает былой смысл. Уникальность сюжетов и тем утрачивает былую ценность, а коллективные грезы и фантазии — достояние общее.

Электронная же их реализация мобилизует значительные массы людей. Правда, былых фольклорных зверей, хтонических чудовищ (змеев-горынычей) и чародеев, — тех самых, которые отражали структуры и страхи подсознания, — заменили чудища кибернетические, а былые чудеса эпоса и волшебных сказок сменились технологическими фантазиями.

Содержание раздела