d9e5a92d

Фраза совершенно бессмысленная


На первый взгляд, фраза совершенно бессмысленная, однако почти все студенты с легкостью ответили на вопрос, что за история прик лючилась между куздрой и бокром. Смеем надеяться, читатель тоже без особого труда поймет, что к чему, поскольку слова в этой фразе сопря жены по строгим г рамматическим правилам, а их (слов) фонетический рисунок придает драматическому событию неповторимый колорит. Совершенно очевидно, что куздра скотина колючая, взъерошенная и хищная, а эпитет "глокая" только прибавляет ей свирепости. Теперь вообразите, что вам показывают рисунок, на котором изображены два фантастических существа: одно ломкое, нескладное, с паучьими лапами, а другое гладкое, округлое и слегка рыхловатое. Любой человек, не лишенный элементарного лингвистического чутья, сразу же скажет, кто из них к уздра, а кто ман у ха. "Говорящими" являются нелепые стихи Льюиса Кэрролла из сказки "Алиса в Зазеркалье". Вот начало стихотворения "Бармаглот".
 
Варкалось. Хливкие шорьки
Пырялись по наве,
И хрюкотали зелюки,
Как мюмзики в мове.
Итак, мы приходим к выводу, что внутри звучащего слова спрятан его смысл, который обнаруживается довольно легко. Но зачислять всех в синестетики только на этом основании было бы неразумно. Обычному человеку нужно очень постараться, чтобы увидеть звук или услышать цвет. В большинстве случаев это все-таки метафора. А вот подлинный синестетик воспринимает звучание цвета не в переносном, а в самом прямом смысле слова.

Звук определенной тональности вызывает у него острейшее физиологическое переживание и цвета, и запаха, и вкуса. К числу таких ярко выраженных синестетиков как раз и относился уже знакомый нам Ш.
"Какой у вас желтый и рассыпчатый голос",  сказа л он однаж ды психологу Л. С. Выготскому. Любая музыкальная тональность обрастала у него бесчисленным количеством ассоциаций, которые и ассоциациями-то называть как-то неловко, поскольку они переживались с первозданной свежестью реальных объектов. Вот как об этом пишет в книге "Отпечаток перстня" С. М. Иванов:
 
"Ш. дали послушать один тон он увидел серебряную полосу, тон сделали повыше серебряный стал коричневым, а во рту появилось ощущение кисло-сладкого борща. Один тон вызвал у него образ молнии, раскалывающей небо пополам, а от другого он вскрикнул будто игла вонзилась в спину. Какие уж тут метафоры!

Гласные были фигурами, согласные брызгами, а цифры то молочными пятнами, то башнями, то вращающимися отрезками. Все имело свою форму, свое звучание, свой цвет и вкус…"
 
В своей "Маленькой книжке о большой памяти" А. Р. Лурия вспоминает, что однажды он, забыв, с кем имеет дело, спросил Ш., не запамятова л ли тот, как пройти к нему в институт. "Нет, что вы,  ответил Ш.,  разве можно забыть? Ведь вот этот забор он такой соленый на вкус и такой шершавый, и у него такой пронзительный звук…"
Как-то раз он пожаловался Лурии, что ему сильно мешает шум, доносящийся из соседней комнаты. Шум превращался у него в брызги и клубы пара, и эта клокочущая взвесь заслоняла таблицу, которую он должен был заучить.
Ш. обитал в удивительном мире, где значение слов почти целиком определялось их звучанием. Например, слово "самовар" устраивало его во всех отношениях. Самовар, объяснял он Лурии, это сплошной нестерпимый блеск, идущий, конечно же, не от самовара, а от буквы "с".

Фонетическая оболочка в данном случае никак не противоречит реальному предмету. А вот фамилия домашнего врача Тигер немедленно вызвала у него внутренний протест. "Тигер,  говорил Ш.,  это такая острая колючая палка, из-за е и р она втыкается вниз, а тут вдруг явился пышущий здоровьем румяный доктор". Неувязочка, однако…
Когда он вычитал в гоголевских "Старосветских помещиках" незнакомое ему дотоле слово "коржик", то сразу же составил о нем исчерпывающее представление, опираясь единственно на фонетическое строение этого слова. Когда же ему довелось познакомиться с реальным коржиком, он не смог его съесть: несовпадение вымышленного объекта с продуктом кондитерской промышленности оказалось настолько разительным, что Ш. едва не вывернуло наизнанку. Отметим, что этот пассаж в книжке Лурии выглядит довольно сомнительным, поскольку в фонетической структуре слова "коржик" без труда прочитываются и твердость, и округлость, и шероховатость.



Впрочем, никак нельзя исключить, что индивидуальные ассоциации Ш. были куда богаче и разнообразнее, чем наши представления.
Ш. с легкостью решал задачи, которые для нас трудны, потому что мы, как правило, не мыслим наглядно. Однажды ему предложили такую задачу: "На полке стоят два тома по четыреста страниц каждый. Книжный червь прогрыз обе книги от первой страницы первого тома до последней страницы второго. Сколько страниц он прогрыз?" Нам хочется ответить, что восемьсот, хотя мы шестым чувством угадываем здесь какой-то подвох. А вот Ш. моментально сказал, что ни одной, и был, разумеется, абсолютно прав.

И в самом деле коварный червяк прогрыз всего-навсего два переплета: чтобы в этом удостовериться, достаточно снять с книжной полки какой-нибудь двухтомник.
Любое слово немедленно рождало у Ш. живой выпук лый образ. Проблемы заучивания материала в нашем понимании для него не существовало: он просто фланировал по центральной улице своего родного Торжка и мысленно расставлял заданные ему слова-образы. Думается, излишне подсказывать читателю, что и прогулка была воображаемой. Удивительная память Ш. бережно хранила мельчайшие подробности тех мест, где он хотя бы раз побывал, а уж улицу родного города он знал превосходно.

Если требовалось воспроизвести перечень слов или что-то другое, он "прогуливался" по той же улице и собирал расставленное всюду виртуальное "имущество". Начинать условную прогулку можно было с любого места, поэтому Ш. с одинаковой легкостью читал бестолковый и громоздкий список как в прямом, так и в обратном порядке. Если материала было слишком много, для его размещения требовалось выбрать улицу подлиннее.

Например, московская улица Горького (ныне Тверская) вполне годилась.
"Река времен в своем стремленьи уносит все дела людей и топит в пропасти забвенья народы, царства и царей",  написал однажды Г. Р. Державин. Эти совершенно справедливые слова приложимы к кому угодно, но только не к Ш. Всемогущее время было не властно над его памятью. Он мог оставить рассованные по подъездам и подворотням слова-образы на год, 10 или 15 лет, а потом вернуться назад, чтобы увидеть: где они стояли, там и стоят по-прежнему.

Ш. помнил все до единого задания, которые когдалибо давал ему Лурия. "Да, да,  говорил он,  это было у вас на той квартире… вы сидели за столом… вы были в сером костюме… я вижу, что вы мне говорили". И запросто воспроизводил длинный ряд слов или цифр, предложенный ему 20 лет тому назад. Его память не имела пределов ни в объеме, ни в прочности.
Иногда, очень редко, выполняя задание, Ш. ошибался пропускал один или два предмета. Поначалу Лурия даже несколько воспрянул духом: оказывается, что этому титану ничто человеческое не чуждо. Но очень быстро выяснилось, что ошибки Ш. были ошибками внимания, а не памяти.

Он просто неудачно разместил некоторые слова. Карандаш он прислонил к штакетнику (и, проходя мимо, не обратил на него внимания), ящик сунул второпях в темную подворотню, а яйцо потерялось на фоне белой стены. Он не забывал, а не замечал.
Осознав потенциальные возможности своего дара, Ш. пустился во все тяжкие, сделавшись профессиональным мнемонистом. Он забросил работу в газете и стал выступать с публичными сеансами, демонстрируя свои уникальные способности. Однако на этом пути его подстерегали трудности.

Публике не было никакого дела, что шум в зале превращается у Ш. в брызги и клубы пара, заволакивающие все вокруг. Для заучивания ему часто предлагали незнакомые слова, бессмысленные сочетания цифр и звуков. Чтобы запомнить все это, ему приходилось опираться исключительно на переливы красок, звуковые нюансы, фактуру материала, оттенки вкуса и запаха. Совершенствуя свою эйдотехнику, он начал изобретать новые приемы запоминания.

Если раньше при произнесении какого-либо слова у него в голове возникал целостный образ, то теперь он стал отсекать лишнее, редуцируя законченную картинку к одномуединственному броскому элементу.
"Nel mezzo del camin di nostra vita/ Mi ritrovari per una selva oscura",  кричали ему из зала. Поскольку Ш. не знал итальянского, он и не мог определить, что это первые строки из "Божественной комедии" Данте: "Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…" Вслушиваясь в звучание незнакомых слов, он видел перед собой балерину Нельскую, скрипача (mezzo это какой-то музыкальный термин), папиросы "Дели", камин, указующий перст (di это, очевидно, "иди") и прочее в том же духе.



Содержание раздела