Героическая интерпретация смерти

Интерпретация жизни носит пролонгированный характер: в каждый период жизни что-то складывается неудачно, что-то достигается, что-то теряется, но интерпретация тем не менее у разных типов людей одних приводит к оптимистическому выводу ("нельзя опускать руки", "нужно терпеть" или "нужно бороться"), других к пессимистическому ("все равно старайся, не старайся", "всегда не везет", "все время все стараются подставить подножку" и т. д.). Есть люди, которые, живя ситуативно, флуктуируют в своих оценках: сегодня плохо, завтра хорошо, по принципу "черные и белые полосы". Однако даже эти микрообобщения имеют свое значение, приводя к умножению или вычитанию жизненных сил и времени.

Итак, время можно прибавлять и умножать, а также делить и... терять. Это своеобразная "математическая" величина жизни. Потеря времени это не только молодые старики, сидящие за карточными столами, играющие, собственно говоря, не в преферанс, а в необратимые игры, и обиженные судьбой и властью старики пенсионеры. Это не только сдвиг биографических жизненных стадий в силу несвоевременности их прохождения личностью (не успел вовремя жениться, сделать карьеру, вовремя умереть и т. д.) это прежде всего потеря личностных ценностей для себя, для
общества, науки и культуры, политической деятельности или скрытого, но полезного дела.
Именно эти ценности дают не только сознание свободы, сознание перспективы, но и ее переживание. Когда отсутствуют эти ценности, происходит их компенсация другими переживаниями. Почему мужчины эти наиболее "связанные радикалы" общества так проворно гоняют взад и вперед шары по зеленому полю, время от времени загоняя их в лузу.

Это своеобразная игра в жизнь куда торопиться, если процесс игры интереснее победы или поражения. "Я игрок", говорит один из знаменитых персонажей Лермонтова. "Игрок" называет свой трагический роман Достоевский, рисуя в его зеркале свое изображение. Это прекрасно проанализировал С. В. Григорьев [44].
Другой способ компенсации скептицизм, нигилизм, тонко отличающийся от пессимизма тем, что мы назвали "дистанциро-ванием" от жизни. Тип холодного, разочарованного человека герой Пушкина и Лермонтова холодностью своей ограничивает себя от участия в жизни, ее переживаниях равно радостных, волнующих и трагических. Он не в силах вобрать в свою концепцию, интерпретацию жизни саму жизнь и собственную экзистенци-альность, поэтому он такой же игрок в жизнь и смерть свою и чужую.

Он убивает в самом себе потребность в будущем, в перспективе, вере и надежде.
К трем выделенным ранее перспективам когнитивной, личностной и жизненной (связанной с дополнительным временем, придаваемым личности ее позицией), стоит добавить ту, которая характерна для российской ментальности в целом чувство веры и надежды. Это не доминирующая оптимистическая тенденция, но выражающая глубокое противоречие российской натуры: вопреки тяготам и страданиям жизни человек сохраняет веру в лучшее. Стоит задуматься над тем, что это уже не личностно-индивиду-альная, а социально-психологическая особенность национального типа.

По-видимому, эта вера не личностная уверенность в своем лучшем будущем или своем изменении к лучшему, а национально найденный компромисс душевного склада компромисс оптимизма и пессимизма. В этом компромиссе осуществляется тот же "выход" душевных сил, о котором писал Юнг применительно к культуре или религии Запада и Востока.
Чувство веры не перекрывает и не компенсирует реального сознания, интерпретации своей жизни как несчастной (о том, как и почему русские несчастны, потрясающе написала И. А. Джидарьян [48]). Но оно либо, как говорят, "надличностно", либо архетипично, т. е., напротив, принадлежит к глубинному национальному коллективному бессознательному. И полярность этих чувств отчаяния, несчастья и веры, надежды не погашает смысл каждого,
а, напротив, дает такой "люфт", "зазор", такую психическую экзистенциальность, которая помогает человеку сохранить жизненное равновесие. Это одна из тех пропорциональностей, которая дает стабильность жизни и спокойную умеренность личности. Нельзя сказать, что это маятник, колеблющийся от отчаяния к надежде.

Это особое жизненное состояние, более глобальное, чем частные состояния, описанные А. О. Прохоровым, дает личности нечто подобное ежедневному заводу часов жизнь проходит без взлетов и падений, без резкой смены жизненных чувств, жизненные силы тратятся равномерно, но личность не имеет ни ускорения, ни опережения, ни замедления.
Наиболее сложная грань вопроса о жизненной перспективе, естественно, связана с возрастным периодом жизни. Раннему возрасту свойствен естественный здоровый оптимизм и то, что называют легкомыслием, поскольку будущее представляется неопределенно, в мечтах. Но в конце жизненного пути, в период старости (изучаемый геронтологией, практически отсутствующей в отечественной психологии, однако прекрасно проанализированный, обобщенный по мировым источникам Л. И. Анцыферовой), соотношение жизни и смерти не может не повлиять на жизненную перспективу.

Л. И. Анцыферова прекрасно показала (мы бы назвали ее "гедонистической") стратегию проживания последних лет жизни, связанную с возможностью реализовать максимум свободы, получить максимум удовлетворения от полноты самореализации [14].
Другая стратегия вытекает из собственно этнокультурного или религиозного отношения к смерти, что также сохраняет человеку перспективу и питает, поддерживает его в последние трудные годы.
Таким образом, возможно разное возрастное, этнокультурное отношение к смерти, но в рамках каждого из них, в свою очередь, возникает личностное отношение. Именно это отношение глубочайшим образом раскрыл С. Л. Рубинштейн как обусловленное, с одной стороны, объективной диалектикой жизни, с другой интерпретацией своей жизни личностью, ее субъективной концепцией. "Существует не более или менее трагическое отношение к смерти вообще, а отношение, возникающее при раскрытии и осознании разного при разных условиях соотношения жизни и смерти, которое делает (или не делает) смерть трагической при разных обстоятельствах. Таким образом, возникает необходимость создания концепции жизни субъекта, человека, из которой уже вытекало бы как естественное, закономерное такое или иное отношение к жизни и смерти" [101, с. 80].
Героическая интерпретация смерти поразила С. Л. Рубинштейна в пьесе В. Вишневского "Оптимистическая трагедия", название которой оказалось для него наиболее глубоким и точным обозначением смысла его собственной жизни. Героизм как глубоко кол-
лективное чувство придает смерти смысл, ценность которого превосходит ценность собственной жизни, является ли она смертью "на миру" или в одиночестве.
Смерть интерпретируется как счастье, избавление от страданий вместе с жизнью, что стало огромной проблемой современной медицины, пытающейся выработать юридические и этические права для прекращения врачами жизни пациента, проблемой, ставшей сюжетом современного романа.
Но поразительную интерпретацию роли смерти как перспективы именно для оставшейся жизни дал С. Л. Рубинштейн. "Факт смерти, писал он, превращает жизнь человека не только в нечто конечное, но и окончательное... Смерть превращает жизнь в нечто внешне завершенное и ставит, таким образом, вопрос о ее внутренней содержательности. Она снимает жизнь как процесс и превращает ее в нечто, что на веки вечные должно остаться неизменным... отсюда и серьезное ответственное отношение к жизни в силу наличия смерти" [101, с. 81].
Здесь человек обращается к новой опоре, которая могла бы придать большую подлинность жизни, опоре, которую личность уже обретает не в себе, а в самой смерти. Какой парадокс! Казалось бы, смерть уничтожение, прекращение жизни. Но мудрейший психолог радикально преобразует этот смысл факт смерти должен усилить жизнь и человека. Каждый день его жизни должен быть прожит максимально полно и осмысленно не только потому, что его дни ограничены, но потому, что осознание смерти дает ему последнюю возможность обобщить свою жизнь, понять ее главный смысл и успеть его осуществить.

Здесь сама идея перспективы как расширяющегося вперед пространства и времени выступает как ретроспектива как направление от будущей смерти к настоящей жизни.
Чрезвычайно важен и другой аспект. В какой-то период своей жизни человек, обладающий рефлексией, зрелая личность, начинает абстрагировать себя как личность от объективного хода своей жизни и от своих объективных деяний, их плодов и результатов. Мысль о смертности человека как смертности его тела, но возможности продолжения его жизни "в другом", других в его "детищах", его идеях, позволяет ему совершить эту абстракцию.

Эта идея присуща не только религиозному сознанию как идея бессмертия души, продолжающей свой путь в другом мире, но и сознанию личности.
Любой человек, как говорит народная мудрость, должен в своей жизни посадить дерево, построить дом, вырастить ребенка. Идея непрерывности бытия человека как непрерывности поколений, продолжения рода человеческого является, по-видимому, одной из самых глубинных и мотивирующих.

Содержание раздела