Постиндустриальное общество — это информационное общество

Такое, несомненно, невозможно: никому, никогда и нигде еще не удавалось повернуть время вспять. Формы общежития, о возвращении к которым мечтают ревнители “доброго старого времени” в России, означают меньшую свободу, меньшую ответственность, но и меньший риск при большей защищенности128, по которой тоскуют больше всего. В России явно обозначилось стремление обменять полученную свободу на прокорм. Однако возродить эти формы уже нельзя, а вот затормозить движение вперед и вызвать застой и деградацию — вполне возможно.

А потому феномен “тоски по прошлому”, с удручающей неизбежностью встречающийся на исторических переломах и свидетельствующий о них, требует пристального внимания.
Постиндустриальный мир и постмодернизм ставят под вопрос всю существующую систему ценностей, символов и смыслов, что, естественно, вызывает защитную реакцию. В основании этой системы лежат (или лежали) религиозно-этические представления, а ее носителями выступают, в числе прочих и даже в первую очередь, люди верующие, не без основания считающие себя ее хранителям, а с нею — и хранителями того, что им представляется духовной основой единственно правильного мироустройства.
Постмодернизм же рассматривает веру как метанарратив и фактически сводит ее к личному мнению: она имеет право на существование, но как “частное дело”, равное любому другому. Можно быть верующим, можно быть неверующим — это не имеет никакого значения. Вера не более чем симулякр, и в этом смысле христианство, например, ничуть не лучше любого другого убеждения.

Не случайно эпохе постмодернизма соответствует религиозное движение “Новый век”, представляющее собой мешанину восточных культов, некоторых христианских положений, магии, астрологии, оккультизма и т.д. Список открыт, в нем всему найдется место: “Новому веку”, как и постмодернизму, свойственны всеядность и небрезгливость.
Постиндустриальное общество — это информационное общество, а информация — это прежде всего текст. Рассматривая мир как текст, постмодернизм предлагает ограничиться только знаками (“означающими”) и не стремиться постигнуть “означаемое”, не задаваться “пустыми” вопросами о реальности, лежащей за знаками. Как пишет М.Эпштейн, постмодернизм утверждает: “Мол, на самом деле есть только игра означающих, а означаемые — это чисто умопостигаемые проекции, которые не упираются ни в какую реальность, даются в модусе постоянной отсрочки.

Но отсрочка — это травматический термин, это отсрочка адекватной реакции на событие. В травме нет понимания того, что произошло, есть зафиксированность на некоторых означающих, а означаемые как бы уходят из памяти”129.
Естественно, что люди религиозные и верующие усматривают в таком подходе покушение на самые основы их миропонимания и мироотношения. Они видят в происходящем эрозию религиозных принципов, практик, истин, на которых верующие основывают интерпретацию своего прошлого, личной идентичности, перспектив на будущее. Сомнению, осмеянию и отвержению подвергается все, и даже ключевое понятие — Бог — рассматривается лишь как знак в ряду других знаков.

С ним можно “играть” в пределах текста, а вот ставить проблемы смысла, реальности, бытия и т.д. — запрещено: это, как утверждают постмодернисты, подавляет, унифицирует и закабаляет личность. Постмодернистское письмо не случайно считается также и “контртеологической деятельностью” (Ролан Барт), одна из целей которой — низложить Бога и все Его ипостаси.
Стремление тотального отвержения всего наработанного ранее связывают с нашим временем, с приходом постиндустриального общества, но такой вдумчивый наблюдатель, как А.И. Солженицын, не без основания замечает: “... на разных исторических порогах это опасное антикультурное явление — отброса и презрения ко всей предшествующей традиции, враждебность к общепринятому как ведущий принцип — повторяется снова и снова”130.
К новому времени относят распространение неверия, атеизма, нашествие которого на западный мир связывают в первую очередь с модерн-проектом, с наступлением “века разума”. Однако неверие — вещь очень древняя, еще Псалмы свидетельствуют: “В надмении своем нечестивый пренебрегает Господа: “не взыщет”; во всех помыслах его: “нет Бога!” (Пс 9,25)131. Что же касается уходящих веков Нового времени, якобы принесших общее безбожие, то тут не все просто.

Нельзя отрицать важных изменений в жизни христианской церкви как институции: налицо падение ее роли и интереса к ней, отток значительной части верующих и т.п. Но все же уходящий век модерна был не столько антирелигиозен, сколько антиклерикален; вера не исчезала, но перемещалась из храма в сердца людей, где ей вообще-то и надлежит быть. “Церковь не в бревнах, а в ребрах”, — это еще наши староверы знали. Увеличение роли self-monitoring’а за счет уменьшения влияния институций и интеллектуализированного богословия нельзя приравнивать к падению влияния и значимости религии.
Выводы о наступлении всеобщего безбожия во многом основываются на данных “социологии религии”, приобретшей непомерно высокий статус в религиозных изысканиях и якобы способной дать “достоверную”, “научную” картину религиозной жизни. Однако к вере эта дисциплина имеет лишь косвенное отношение, так как даже не задается вопросам: а что же такое вера? Религия несводима к социологии, судить о ней по посещаемости церквей, по ответам на вопросы о том, какую роль вера занимает в жизни опрашиваемых, и т.п.- это то же самое, что судить о музыке по наполняемости концертных залов, по поведению исполнителей, дирижеров и слушателей, по их ответам на вопрос о роли музыки в их жизни и т.п. — и при этом сознательно отказываться слушать саму музыку.

Социологи религии описывают (конструируют?) какие-то социальные связи вроде бы как-то связанные с верой, но достоверность этих описаний остается сомнительной. Несомненно же то, что любой вопрос социолога религии обязательно несет в себе информацию, которую приписывают отвечающему132. (Это особенно касается излюбленных вопросов наших социологов религии: “Верите ли вы в Бога?” и “Считаете ли вы себя православным?”)
Как бы то ни было, вряд ли правомерно утверждение, что религиозная составляющая в жизни людей размывается и вымывается. Уменьшение числа верующих, даже если оно имеет место, само по себе не говорит об ослаблении веры. В христианстве существует понятие “остатка”, “малого стада”, которому дано Царство (Лк 12,32), 144 тыс. “запечатленных” из Откровения, которые спасутся; и во многих деноминациях пребывание в “малом стаде”, “малом числе” есть ручательство за истинность веры, а отнюдь не повод для беспокойства.
Не раз бывало в истории, что длительная устойчивая тенденция к снижению авторитета веры вдруг сменялась Пробуждениями, напрямую невыводимыми ни из каких социально-экономических факторов. Достаточно вспомнить появление пиетизма в Германии или методизма в Англии: по мнению авторитетных исследователей, именно он уберег Англию от потрясений конца XVIII века, так глубоко затронувших Францию. Российские протестанты говорят о Пробуждении, охватившем Россию во второй половине XIX в. (штунда на Украине, евангельское движение в Санкт-Петербурге, баптистское в Закавказье) и приведшем к возникновению русско-украинско-белорусского баптизма, составляющего (наряду с баптизмом американским и европейским, преимущественно немецким, а также баптизмом Азии и Африки) одну из самостоятельных частей мирового баптизма.

А что касается мира ислама, то еще 25-30 лет назад никто не мог предположить столь близкого и столь мощного взрыва религиозных чувств, которые и сейчас играют решающую роль в Pax Islamica.
В ареале христианской цивилизации менталитет людей, пусть ушедших из веры, по-прежнему определяется этическими, мыслительными и иными установками как раз христианства, и вряд ли допустимо говорить о полном разрыве с ним. Даже активное богоборчество не совсем уводит человека от веры, как заметил протестантский богослов: “Враждебность человека к Богу неоспоримо доказывает его принадлежность к Нему. Где существует возможность ненавидеть, там и только там существует возможность любить”133.

Вообще же допустимо полагать, что общество с пусть немногочисленными, но убежденными христианами с точки зрения веры предпочтительнее, чем “христианское общество”, в котором все пребывают просто потому, что так заведено или так предписано от рождения.
Прогнозы относительно неминуемого исчезновения веры по мере “торжества разума”, делавшиеся на протяжении всего модерн-проекта, не подтвердились. Вера не сводится к психотерапии, она не невроз и не проявление инфантильности или нехватки мужества, как полагал Фрейд. Идея Бога никогда не оставляла людей и вряд ли оставит.

Всегда были, есть и будут люди, трепетно переживающие “встречу со Священным”, остро ощущающие “тревогу бытия” и “захваченность абсолютным”, слышащие “зов трансцендентности”.
Тем не менее постиндустриальное общество, а особенно постмодернистские интеллектуальные и иные построения, вполне обоснованно воспринимаются как угроза и верующими, и институциональной церковью. Примат горизонтальных связей над вертикальными, отчетливо проявляющийся в эпоху постмодернизма, с их точки зрения, означает опасный отрыв человека от Творца. Идет обессмысливание жизни, образуется вакуум — и вакуум этот, как видится людям религиозным, стремятся заполнить демонические силы, которым надо сопротивляться.

Чаще всего сопротивление проявляется в росте религиозного фундаментализма.

Содержание раздела