d9e5a92d

Естественное право, сельское хозяйство, laissez-faire и единый налог


В 1750г. физиократии  еще не существовало. В центре внимания всего Парижа и еще более Версаля она находилась в период с 1760 по 1770г. К 1780 г. практически все (исключая завзятых экономистов) забыли о ней. Яркую, промелькнувшую и угасшую как метеор историю ее успеха можно будет легко понять, как только мы осознаем природу и степень успеха физиократов, т. е. как только мы в точности поймем, что именно имело столь громкий успех в течение более двух десятилетий, как был достигнут успех и почему.

                Выше, в главе 2, мы охарактеризовали Кенэ, как философа естественного права. В действительности теории Кенэ о государстве и обществе представляли собой не что иное, как переформулированную схоластическую доктрину. Девиз Ex natura jus, ordo, et leges (из природы право, порядок и законы) мог быть, хотя, по-видимому, не был заимствован у св. Фомы Аквинского. Физиократический естественный порядок (ordre naturel) (которому в мире реальных явлений соответствует позитивный порядок (ordre positif)) есть идеальное веление человеческой природы, осознаваемое человеческим разумом. Разница между Кенэ и схоластами в этом случае не в пользу Кенэ. Мы видели, что святой Фома и в еще большей степени поздние схоласты, такие как Лессий, отлично понимали историческую относительность состояний и институтов общества и всегда отказывались отстаивать неизменный порядок вещей в мирских делах. Напротив, идеальный порядок Кенэ неизменен. Более того, в своей статье о «Естественном праве» (Droit naturel) он определял «физический закон» как «упорядоченный (regle) ход всех физических явлений, который несомненно наиболее благоприятен для рода человеческого», а «нравственный закон» как «правило (regle) для каждого человеческого действия, соответствующего физическому порядку, который несомненно наиболее благоприятен для рода человеческого»; вместе оба закона образуют «естественное право», они неизменны и являются «наилучшими из возможных законов» (les meilleurs lois possibles). Ученые схоласты ограничивали подобные принципы областью метафизики и не применяли их непосредственно к исторически обусловленным формам. У Кенэ они непосредственно применены к определенным институтам, таким как собственность, а политическая теория Кенэ и аналитически, и нормативно зависит от монархического абсолютизма некритическим и неисторическим образом, что, как мы видели, было совершенно чуждо схоластам.  Теперь мы знаем, как хорошо прижилась старая система естественного права в XVIII в. и насколько приемлемой в основных чертах она оказалась для культа разума (1а raison). Следовательно, одна из форм этой системы, разработанная Кенэ, за исключением некоторых несущественных деталей, соответствовала интеллектуальной моде времени: все легко поняли эту часть его учения, сразу же согласились с ней и обсуждали ее со знанием дела. Кроме того, в отличие от других поклонников la raison, Кенэ не питал враждебных чувств ни к католической церкви, ни к монархии. Культ la raison со всей его некритической верой в прогресс был лишен у него антирелигиозных и политических «клыков». Нужно ли говорить, что это приводило в восторг двор и общество?

                Сельское хозяйство занимало центральное положение как в программе экономической политики Кенэ, так и в его аналитической схеме. Этот аспект его учения также хорошо соответствовал духу времени. В ту эпоху все были увлечены сельским хозяйством. Этот энтузиазм проистекал из двух различных источников, подпитывающих друг друга, хотя в действительности они были совершенно независимы. Во-первых, революция в области аграрной техники повысила актуальность сельскохозяйственных проблем. Во Франции вопрос не стоял так остро, как в Англии, однако в парижских салонах он обсуждался не менее активно, чем в лондонских. Во-вторых, нелогичная ассоциация естественных прав человека с прославляемым первобытным состоянием общества и не менее нелогичная ассоциация последнего с занятием сельским хозяйством сделала сельскохозяйственную тему популярной в гостиных, что, несомненно, не имело никакого отношения к учению Кенэ, но тем не менее лило воду на его мельницу. Добавим еще один мазок к картине. Квартира доктора, разрабатывающего свои ученые догмы, находилась в чердачном этаже Версальского дворца, недалеко от источника всех продвижений по служебной лестнице, т. е. от покоев мадам де Помпадур. Честолюбцы, находившиеся на более низких ступенях лестницы, едва ли упустили из виду это обстоятельство, и некоторые из них могли решить, что час скуки в квартире доктора был невысокой платой за доброе слово, оброненное в покоях мадам. Мармонтель совершенно не скрывал этого, и можно смело предположить, что он был не единственным человеком, сделавшим это открытие.

                Подобные вещи имеют значение во все времена, хотя в разных обществах власть имущие разными способами покровительствовали развитию доктрин, не усваивая их и не придавая значения их действительной научной ценности, если таковая имелась. В понятиях данной конкретной среды успех Кенэ был прежде всего салонным успехом (succes de salon). Высшее общество беседовало о физиократии в течение какого-то времени, но вне пределов этого круга мало кто обращал на нее внимание; разве что некоторые насмехались над ней. Была мода на физиократию, но не было физиократического движения, такого, каким было (и остается) марксистское движение. В особенности следует отметить отсутствие связи физиократии с интересами класса земледельцев. В таком случае что же можно сказать о политическом влиянии физиократов, о котором мы так много читаем? Как быть с их исторической ролью в борьбе с привилегиями, злоупотреблениями и всеми ужасами протекционизма? Если из всего сказанного до сих пор читатель сделал вывод, что влияние физиократов было равно нулю, значит эта часть нашего изложения и причина, в силу которой мы занимаемся здесь этими вопросами, остались для него непонятными. Такая дисциплинированная и склонная к пропаганде группа, как физиократы, не могла не оказать какого-либо влияния. Возьмем, к примеру, такую группу, как наша Лига борьбы за избирательные права женщин. Она является винтиком нашей политической машины, которым не может себе позволить полностью пренебречь ни один реалистический анализ политики нашего времени. Суть в том, что именно такого рода влияние оказывала и группа физиократов, и ее значение как движущей силы политики было незначительным. Это можно установить, кратко рассмотрев рекомендации Кенэ.

                Для наших целей число рекомендаций можно сократить до двух: laissez-faire, включая свободу торговли, и единый налог на чистый доход от земли. Чтобы правильно оценить компетентность Кенэ как экономиста-практика, нужно отделить в обеих рекомендациях необязательные теоретические украшения от лежащего в основе здравого смысла. Кенэ преподносил политику laissez-faire и свободной торговли как абсолютные нормы политической мудрости. Но эти императивы следует рассматривать в контексте враждебности физиократов к любым привилегиям и многим другим явлениям, которые представлялись им злоупотреблениями, в том числе и к монополии. Поскольку все эти недостатки не могли быть устранены без значительного правительственного «вмешательства», Кенэ побуждал правительство к политике активного вмешательства, а вовсе не к бездействию. Более того, хотя Кенэ полностью отвергал государственное регулирование и контроль, уместно заметить, что он сталкивался с регулированием, унаследованным от прошлого и не соответствовавшим условиям текущего момента. В подобном случае абсолютная норма laissez-faire становится относительной и рекомендованная политика сильно отличается от максималистских требований доктрины laissez-faire. И, наконец, мы не должны забывать, что в 1760 г. французское сельское хозяйство не было заинтересовано в протекционизме; реальная опасность регулярного значительного импорта пшеницы отсутствовала, а свободная торговля сельскохозяйственными продуктами могла бы привести только к росту цен на них. Вскоре у нас будут основания усомниться в том, что Кенэ стал бы последовательным защитником свободной торговли, если бы писал свои труды в 1890 г. Подобным же образом в вопросе о едином налоге мы должны отделять идеи, подсказанные здравым смыслом, от сопутствующих украшений, которые делают его рассуждения по данному вопросу смехотворными. Идея установления единого налога на чистый доход, для того чтобы упростить и рационализировать французскую систему налогообложения, была несомненно разумной. Однако основывать систему налогообложения исключительно на таком налоге не более чем доктринерство. Дело в том, что базирование этой системы исключительно на налоге на чистую земельную ренту предоставляло Кенэ возможность применить свою теорию, согласно которой чистая земельная рента — единственный существующий вид чистого дохода, так что любой налог в конечном счете берется именно с нее. Прежде всего, эта теория может быть несостоятельной. Но даже если бы она оказалась состоятельной как абстрактное предположение, ее применение для решения практического вопроса налогообложения было бы неоправданным, поскольку простого наличия фрикций в системе достаточно, чтобы наряду с земельной рентой появились другие виды чистых доходов. Однако вышесказанное отнюдь не уничтожает ценность фундаментальной идеи. Более того, предложение обложить налогом чистую земельную ренту, учитывая тот факт, что тогда она вообще не облагалась налогом, имело смысл, несмотря на разного рода необязательные пояснения, в окружении которых эта мысль преподносилась. Нельзя сказать то же о более поздних аналогичных предложениях, таких как проект Генри Джорджа. Следует отметить, что вклад физиократов в теорию государственных финансов, представленный в «Теории налога» Мирабо (Mirabeau. Theorie de 1'impot. 1760), является существенным. Эта работа, которую Дюпон назвал «превосходной», не делает особого ударения на едином налоге как на панацее, надлежащим образом подчеркивая значение административных реформ, получения доходов от государственного имущества, от чеканки монет, от почтового ведомства, говорит о важности специального налога на табак и соль — все это помогает снять излишний налет экстравагантности, присущий теории единого налога.

                Однако отметим, что в общей программе физиократов не было ничего существенно нового.

Традиционное утверждение обратного может быть объяснено:

1) понятным желанием историков группы защитить приоритет ее членов по отношению к А. Смиту, в чем они, конечно, были совершенно правы;

2) оптическим обманом, жертвой которого может стать любой историк, сосредоточивающий свое внимание на отдельной группе и не учитывающий в достаточной мере исторический контекст и вклад предшественников;

3) причудливой и своеобразной манерой Кенэ формулировать свои положения, чрезмерно подчеркивая отличие своих взглядов от аналогичных взглядов других мыслителей, проводя искусственные разделительные линии.

 

Так, мы знаем, что идея единого налога не нова; если вообще можно сказать, что Кенэ внес что-то новое в этот вопрос, то его вклад заключается в том особом повороте, который лишь немногие сочтут усовершенствованием. Можно утверждать, что физиократы были первой группой, выступавшей за безоговорочно свободную торговлю, хотя отдельные исследователи, такие как сэр Дадли Норт, предвосхитили их идеи. Но для нас это не существенно. Значительно важнее то, что по уровню понимания научных принципов, о которых здесь идет речь, многие современники физиократов, включая открытых противников, таких как Форбоннэ, им не уступали. Никогда не лишне повторить, что поддержка какого-либо отдельного практического вывода не является доказательством правильности или ошибочности лежащих в его основе идей относительно причинно-следственных связей экономических явлений. В действительности, если поставить под сомнение равнозначность идей Кенэ и его современников, выводы окажутся не в пользу Кенэ, поскольку прямолинейность позиций, хотя ее можно объяснить многими другими причинами, обычно указывает скорее на недостатки идей, чем на их достоинства.

                Тем не менее из взглядов Кенэ на экономический процесс и экономическую политику, какими бы они ни были, в принципе можно вывести весь арсенал либеральной аргументации XIX в. Однако все эти идеи дошли до ученых и политиков XIX в. в русле значительно более широкого потока, лишь небольшую часть которого составлял физиократический элемент. Сказанное относится также и к политикам Учредительного собрания и к политикам эпохи Революции вообще. Не более обоснованно мнение, будто Тюрго был обязан своим назначением или своей политикой (см. § 4) влиянию физиократов. Единственным примером их практического влияния могут служить эксперименты с единым налогом, проводимые Карлом-Фридрихом Баден-Дурлахом и Петером-Леопольдом, великим герцогом Тосканским. Однако уже отмечалось, что если в качестве святого покровителя экономического либерализма Кенэ получил большее признание, чем заслужил, то его заслуги как ученого-экономиста по сей день не оценены по достоинству, если не считать пылких восхвалений из уст его непосредственных последователей. Особенно редко профессионалы-экономисты признавали влияние, оказанное на них Кенэ или по крайней мере его приоритет — а только такое признание действительно чего-то стоит. Одна из причин состоит в том, что его аналитическая работа не была в достаточной степени осмыслена, поэтому последующие экономисты действительно были обязаны ему не столь многим, как можно было бы подумать. Другая причина — наличие в его учении определенной чудаковатости. Кажется, что на А. Смита повлияли обе причины: можно быть почти уверенным, что он не вполне осознал всю важность «экономической таблицы» и вне всякого сомнения он всеми силами старался избежать того, чтобы его имя связывали с какими бы то ни было чудачествами. Карл Маркс был единственным первоклассным экономистом, отдавшим должное Кенэ.

               




Содержание раздела