Возможность постановки экспериментов в Культурно-исторической психологии

Психология, в своем стремлении стать точной наукой, давно взяла, как ей кажется, на вооружение эксперимент. На самом деле то, что известно нам как психологические эксперименты, до последнего времени было по преимуществу экспериментами психофизиологическими, а по сути и вообще физиологически­ми, потому что требования к их проведению были заимствованы из естественных и точных наук. А это значит, что в основе подоб­ных экспериментов должно быть нечто, что фиксируется прибо­рами. А это как раз почти невозможно в отношении собственно психологической части экспериментов. '7

Что же касается культурно-исторической психологии и вооб­ще наук о духе, гуманитарных наук, к которым относятся и эт­нография с антропологией, составляющие значительную часть инструментария культурно-исторической (КИ) психологии, то тут прочно утвердилось мнение о невозможности экспериментов.

Высказывалось оно неоднократно на протяжении всех спо­ров о двух путях развития науки вообще. То есть о пути естествен­нонаучном и пути культурно-историческом. Показателем очевид­ности и неоспоримости этого мнения являются слова одного из столпов современной антропологии, основателя школы струк­турного анализа французского академика Клода Леви-Стросса. В 1961 году в «Путях развития этнографии» он заявляет как нечто само собой разумеющееся: «...в отличие от естественных наук изложенный далее подход к эксперименту в гуманитарных науках, на мой взгляд, является естественным развитием появившегося в русской антро­пологии в последнее десятилетие стремления «сознательно включать исследова­ния в "пейзаж" изучаемого общества». Я считаю это основополагающей чертой повой русской антропологии, а себя — сторонником этой школы, расширяю­щей ее в культурно-историческую психологию.

Представление об этом подходе можно получить из работ О. Христофоро-ной, А. Пондопуло, А. Сагалаева, И. Октябрьской и др.

науки гуманитарные не могут ставить эксперимент по собствен­ному усмотрению».

Что называется, маэстро дал маху. Это заявление сделано в самом начале шестидесятых, когда вовсю разворачивались кросс-культурные эксперименты в культурно-исторической психоло­гии. И вообще, все последующие десятилетия — это время поис­ка и постановки методологических основ эксперимента в общественных науках. Не буду перечислять лишних имен, а же­лающих отошлю к работам Майкла Коула и Стенли Милграма.

Леви-Стросс, наверное, великий антрополог. Но многие пос­ледующие исследователи пеняли ему за то, что он недостаточно методичен. Работы Стросса, безусловно, захватывают и дают со­вершенно новый взгляд на антропологию. Но все же они во мно­гом поэзия, произведения искусства, а не строгой науки, не­смотря на его потрясающую способность к систематизации.

Вот и в вопросе о возможности экспериментов в гуманитар­ных науках я усматриваю такую же непоследовательность. Тут, правда, следует оговориться. Стросс ни в одной из известных мне работ так и не заявит, что ошибался в вопросе об экспери­менте в гуманитарных науках. Это место оказалось для него оче­видностью, за которую он так и не смог заглянуть. Но он был великим исследователем и уже в ближайшие годы после этого заявления создал работы, которые, в сущности, опровергают его. И опровергают так, что дают методологические основания для построения совсем другой антропологии, а вместе с ней и культурно-исторической психологии. Попробую показать это.

Прежде всего, что такое эксперимент? Ведь мы привыкли воспринимать это лишь так, как понимают естественные науки.

Эксперимент, как дает это Словарь иностранных слов, проис­ходит от латинского «проба», «опыт» —

1) научно поставленный опыт, наблюдение исследуемого явления в точно учитываемых условиях, позволяющих следить за ходом явления и многократно воспроизводить его при повторении этих условий;

2) вообще опыт, попытка осуществить что-либо.

В этом определении явно ощущается влияние все того же естественнонаучного подхода. И самое главное, что ощущается сквозь это определение, это то, что пишущий его видит перед глазами, как обычно делаются эксперименты в науке. И это свое видение он и записывает как определение. А уже если быть мето­дически точным, то запись нужно было бы делать так: «Экспери­мент в современных естественных науках — это...» и далее по тексту.

Ну а если подходить к этому культурно-исторически, то оп­ределение выглядело бы, примерно, так:

Понятие «эксперимента» входит в науку в трудах Галилея и Бэкона. До этого оно означает лишь то, что обычное мышление понимает под словами «проба» и «опыт».

Первое полноценное методологическое исследование поня­тия «эксперимент» было проделано в начале XVII века Френси­сом Бэконом в трактате «О достоинстве и преумножении наук».

Что сделал Бэкон?

Во-первых, он дал классификацию всех возможных видов научных опытов: «Модификации экспериментирования высту­пают главным образом как изменение, распространение, пере­нос, инверсия, усиление, применение, соединение и, наконец, случайности экспериментов». Далее он подробно раскрывает содержание всех этих приемов исследования природы. Я бы, очень огрубляя, конечно, сказал об этом так: если ты хочешь исследо­вать какую-то вещь научно, возьми ее и попробуй проделать с ней все, что ты можешь вообще делать с какими-либо вещами. В общем, примени к ней все способы воздействия, которые толь­ко может вообразить твой ум, авось что-нибудь да и откроется для тебя неизвестного.

В каком-то смысле это и остается сутью всей научной мето­дологии экспериментирования до сих пор. Ну а если даже я оши­баюсь в тонкостях, то, по крайней мере, это определенно ос­тается сутью представлений неестественников о том, что такое эксперименты точных наук. Это в лучшем случае. В худшем, гуманитарий, запуганный естественниками, так боится высказывать о их методах свое мнение, что предпочитает сунуть его вместе с головой в песок и так и стоит в присутствии научной элиты.

Но классификация научных экспериментов — это только часть того, что сделал Бэкон. Сам он довольно скептически относился к бессмысленному экспериментированию. В той же работе он за­явил и важнейшее методологическое требование к эксперимен­тированию: «...можно предпринимать всевозможные эксперимен­ты: без всякой последовательности и системы — это чистейшее продвижение на ощупь; когда же при проведении эксперимента следуют какому-то определенному направлению и порядку, то это можно сравнить с тем, когда человека ведут за руку: именно это мы и понимаем под научным опытом».

Не буду подробно рассказывать о том, что двигало Бэконом, когда он заявлял это требование к научной работе. Могу сказать только, что из него родилась его наука наук — Новый органон. Этот инструмент правильного мышления задумывался как то, что даст ученым подсказку о направлении научного поиска и методах исследования природы.

Для целей нашего исследования достаточно будет сказать, что смысл всех этих усилий Бэкона был в том, чтобы заставить ученого, прежде чем приступать к опытам, понять, а что он хо­чет найти, зачем он исследует данное явление природы.

И вот тут мы можем вернуться к Леви-Строссу. Говоря о том, что в гуманитарных науках эксперимент невозможен, он должен был сделать оговорку: в гуманитарных науках невозможен есте­ственнонаучный эксперимент! Так это и не вопрос. Потребность в обладании естественнонаучной защищенностью гуманитарные науки начали испытывать только в этом веке, когда почувство­вали, что естественники выше ценятся в современном обществе. И это было крутейшей методической ловушкой.

Поскольку они были озабочены тем, чтобы жить не хуже ес­тественнонаучного сообщества, то, естественно, и не могли оза­ботиться собственно научными целями, то есть выработкой соб­ственной методологической базой «гуманитарного» научного опыта. Опыта, здесь понимаемого ближе к тому исходному значению

слова «эксперимент», из которого родилось естественно­научное понимание этого слова. И это, безусловно, предопреде­лило определенное отставание гуманитарных наук в XX веке не столько от естественных, сколько, на мой взгляд, от самих себя. То есть от того, чем бы они могли быть. Кризис современной психологии тому подтверждение.

А между тем в работах того же Леви-Стросса есть полноцен­нейший ответ на старое методическое требование Бэкона опре­делиться с намерением или вопросом: «Зачем?», прежде чем приступать к опытам. В докладе «Руссо — отец антропологии», посвященном памяти Жан-Жака Руссо и прочитанном в 1963 году, Стросс писал:

«Руссо был не только предтечей антропологии, но и ее осно­воположником. Во-первых, он дал ей практическую основу,  свое "Рассуждение о происхождении и основаниях не­равенства между людьми", в котором поставил проблему взаи­моотношений между природой и цивилизацией и которое можно считать первым научным исследованием по общей антрополо­гии; во-вторых, он дал ей теоретическое обоснование, замеча­тельно ясно и лаконично указав на самостоятельные задачи ант­ропологии, отличные от задач истории и этики: "Когда хочешь изучать людей, надобно смотреть вокруг себя, но чтобы изучить человека, надо научиться смотреть вдаль; чтобы обнаружить свой­ства, надо сперва наблюдать различия" ("Опыт о происхожде­нии языков", глава VIII).

Этот впервые установленный Руссо методологический закон, положивший начало антропологии, помогает преодолеть то, что на первый взгляд можно счесть двойным парадоксом: Руссо, предлагая изучать людей самых далеких, занимался главным об­разом изучением одного самого близкого ему человека — самого себя; через все его творчество последовательно проходит жела­ние отождествить себя с другим при упорном отказе от отожде­ствления с самим собой.

Эти два кажущихся противоречия, составляющие, в сущнос­ти, две стороны одной медали, и являются той трудностью, ко­торую каждый антрополог рано или поздно должен преодолеть в своей работе.

Когда антрополог приступает к своим исследованиям, он всякий раз попадает в мир, где все ему чуждо и часто враждебно.

Он оказывается в одиночестве, и лишь его внутреннее "я" спо­собно поддержать его и дать ему силы устоять и продолжать работу. В условиях физического и морального изнурения, вызванного ус­талостью, голодом, неудобствами, нарушением установившихся привычек, неожиданно возникающими предрассудками, о ко­торых антрополог и не подозревал, — в этом трудном сплетении обстоятельств его "я" проявляется таким, каким оно является в действительности: несущим на себе следы ударов и потрясений его личной жизни, которые некогда не только определили вы­бор его карьеры, но и сказываются на всем ее протяжении.

Вот почему в своей работе антрополог часто избирает самого себя объектом своих наблюдений. В результате он должен научиться познавать себя, смотреть на себя объективно и издали, как если бы то был посторонний человек. И тогда антрополог обращается к этому постороннему, другому человеку, заключенному в нем и отличному от его "я", стремясь дать ему определенную оценку. И это становится составной частью всех наблюдений, которые антрополог проводит над отдельными лицами и группами лиц, над внутренним "я". Принцип "исповеди", сознательно напи­санной или бессознательно выраженной, лежит в основе всяко­го антропологического исследования».

Далее Стросс пишет о методологических различиях между методами Руссо и Декарта, как считается, и создавшего есте­ственнонаучный метод. И пишет так, я считаю, что это прекрас­ное рассуждение должен знать каждый этнограф, антрополог или КИ-психолог. Поэтому я не буду его пересказывать, а приведу целиком:

«Для того, чтобы человек снова увидел свой собственный образ, отраженный в других людях — это и составляет един­ственную задачу антропологии при изучении человека, — ему необходимо сначала отрешиться от своего собственного пред­ставления о самом себе.

Именно Руссо мы обязаны открытием этого основополагаю­щего принципа — единственного принципа, на который могла бы опираться наука о человеке. Однако этот принцип оставался

недоступным и непонятным, поскольку общепринятая филосо­фия основывалась на декартовской доктрине "Я мыслю, следо­вательно, я существую" и была ограничена логическим доказа­тельством существования мыслящей личности, на котором возводилось здание науки физики за счет отрицания социологии и даже биологии.

Декарт считал, что от внутреннего мира человека можно не­посредственно переходить к внешнему миру, упуская из виду, что между этими двумя крайностями стояли общества и цивили­зации, иначе говоря, миры, состоящие из людей.

Руссо выразительно говорит о себе в третьем лице — "он" (разделяя иногда даже это другое лицо на две различные части, как в "Диалогах"). Именно Руссо — автор известного изречения "Я есть другой" (антропологи делают то же самое, прежде чем показать, что другие люди — это люди, подобные им самим, или, иными словами, "другой" есть "я").

Таким образом, Руссо предстает перед нами как великий новатор, выдвинувший понятие об абсолютной объективности. В своей первой "Прогулке" он говорит, что цель его "состоит в том, чтобы дать себе отчет в изменениях своей души и в их пос­ледовательности", а затем добавляет: "В известном смысле я про­изведу на самом себе те опыты, которые физики производят над воздухом, чтобы узнать ежедневные изменения его состояния".

Руссо открыл нам (поистине это удивительное откровение, несмотря на то, что благодаря современной психологии и антро­пологии оно стало более привычным) существование другого лица ("он"), которое думает внутри меня и приводит меня сна­чала к сомнению, что это именно "я", которое мыслит.

Декарт полагал, что на вопрос Монтеня: "Что я знаю?" (с которого и начался весь спор) — он может ответить: "Я мыс­лю, следовательно, я существую". Остроумно возражая Декарту, Руссо в свою очередь спрашивает: "Что есть я?"».

Итак, в чем же методологическая погрешность Леви-Стросса? На мой взгляд, в том, что, говоря о гуманитарных науках, он видит только привычный образ этнологического исследования:

антрополог или этнограф едет к каким-то другим людям и исследует их. Тогда вопрос о возможности постановки эксперимента в работе такого ученого непроизвольно превращается в вопрос о возможности экспериментировать над другими людьми. Тут наша гуманность или, иными словами, сущность гуманитария, при­ходит в возмущение и громко заявляет нет экспериментам!

Но если быть последовательным, то, заявив, что методоло­гические основы антропологии даны Руссо, следовало вопрос о гуманитарных экспериментах и решать в том ключе, который заявлен.

Иначе говоря, теперь уже возвращаясь к требованиям Бэкона о методе научного исследования, прежде чем приступать к опы­там, стоило заявить цель своего исследования. И она, как это:

прямо следует из всего вышеизложенного, — Познать себя. Еще точнее, познать себя сквозь иные культуры.

В таком случае речь идет не об экспериментировании над дру­гими людьми, а об опытном изучении себя с помощью иных культур. Стоит ли ставить вопрос о допустимости и возможности подобных экспериментов? Думаю, ответ дал сам Стросс, проци­тировав рассказ Руссо о том, как он ставил эксперименты над собой.

Вот таким должен быть, на мой взгляд, ответ на вопрос о методологических основаниях эксперимента в гуманитарных на­уках вообще и в культурно-исторической психологии в частности.