d9e5a92d

Мир и Образ мира

Когда я говорю: в устройстве нашего мира станем как дети и будем обо всем договариваться, я немного лукавлю. Как психолог-прикладник. У нас пока нет никакой возможности договари­ваться. И для того, чтобы она появилась, мне и нужно заполу­чить от вас самое первое и самое простое согласие, пусть даже бездумное пока еще. Пусть построенное исключительно на чув­ствах. Лишь бы было хоть что-то, на что можно было бы опереть­ся. Человек — настолько сильный Дух, что с ним ничего нельзя сделать помимо его воли. Он даже Бога запросто может не впус­тить в себя и не признать. Попробуйте сами оценить свою силу, исходя из этого имени — Человек-Богоборец!

Поэтому, чтобы хоть что-то получилось, мне нужно вести вас по согласиям. И не просто заручаться вашим доверием, а вызывать у вас исключительно разумные ответы, которые с не­избежностью подводят вас к решениям совершать определенные поступки. Это значит, что моя задача — всего лишь заставить вас думать в строго определенном направлении и удерживать это состояние до тех пор, пока не будут совершены все ходы мысли и вы сами не придете к тому решению, которое будет вашим и только вашим. Мне же остается лишь надеяться, что при этом оно совпадет с моим решением, и мы вместе приступим к одно­му и тому же делу.

И вот тут я попадаю в ловушку, которая и заставляет меня хитрить, потому что каждый из читающих эти строки уже знает, о чем я говорю, и нисколько не сомневается в том, что умеет думать и договариваться. И в общем-то он прав. Но поглядите на наших политиков, которые заняты только тем, что думают и договариваются, и вы поймете, что в их сознании имеются ка­кие-то помехи и тому, и другому. Для нас это означает, что все умеют думать и все умеют договариваться, но каждый делает это как-то по-своему, так что остальные его не понимают. Мысль изреченная есть ложь...

Как нам договориться однозначно, как действительно прий­ти к такому состоянию, когда мы увидим один и тот же образ, который и будем воплощать в жизнь? Как мне вырваться из той ловушки, в которую я сам загнал себя, предположив, что мы можем построить собственный мир всего лишь договорившись?

Пока как прикладник я вижу лишь один путь — предельно подробно описать тот образ мира и предприятия ему соответ­ствующего, который вижу я, и обсудить его со всеми желающи­ми заняться творением миров. А во время обсуждения выявить все разночтения предложенных образов и понять, чем они выз­ваны. Если разным пониманием того, как надо делать дело, то надо расходиться, потому что это означает, что мы хотим пост­роить разные миры. Если явными ошибками, то придется пра­вить того, кто их совершает — меня или тебя. А вот если неспо­собностью что-то понять или увидеть, то дело за психотерапией или тем разделом прикладной культурно-исторической психо­логии, который мы называем психотехникой. Проще говоря, тогда надо лечить самих себя, восстанавливая способность восприни­мать образы, создавать их, решать с их помощью задачи. В об­щем, лечить и восстанавливать все то, что входит в понятие «ду­мать». Можно назвать это Разумом.

Но если мы пойдем этим путем, неизбежно налетим на не­хватку чисто психологических знаний не только о том, что зна­чит думать, но и о том, как вообще устроена эта наша способ­ность, которую иногда называют Разум, иногда Мышление, а то и Сознание.

Причем нехватку не просто у читателя или у меня. Нехватку знаний об этом испытывает и вся колоссальная по размерам академическая психология. Настолько серьезную нехватку, что про­фессионализм в академической психологии, скорее, создаст по­меху в создании чего-то действительно жизненного. Видели ли вы когда-нибудь, чтобы на основе академической психологии было создано денежное дело? Если кто и становится богатым человеком, так это только тот, про кого можно сказать, что он прирожденный психолог, а не ученый. Иначе говоря, дело уда­ется делать тем, кто тонко чувствует людей и умеет управлять их поведением, а не тем, кто защищал диссертации по психологии. Им всем вполне можно задать вопрос, который задают подрост­ки тем, кто умничает: если ты такой умный, то почему ты не такой богатый?!

В книге по управлению не совсем уместно подробно излагать психологию мышления, но кое-что из основ мне ввести все-таки придется. И тут я должен буду сделать кощунственное пред­ложение. Я предлагаю в понимании этого явления отказаться от того, что считает правильным академическая психология XX века.

Почему? А потому, что это «правильное» не работает и по-настоящему ничего, кроме обилия диссертаций, не объясняет. А поскольку у нас нет задачи занять достойное место в сообществе ученых, а нужно нам создать прибыльное предприятие или це­лую экономику малого сообщества, то придется наплевать на все умные теории и использовать то, что действительно работает. И тут я склонен воспользоваться теми объяснениями, которые да­вали мне старики-мазыки. Может быть, кое-что из сказанного ими будет звучать даже дико для просвещенного уха, но сейчас не то время, чтобы кичиться снобизмом. Утопающему не грех хвататься и за соломину.

Так вот, дедки эти, которых в их деревнях считали доками и почти что колдунами, утверждали, что Сознание наше что-то вроде тонкоматериальной среды, заполняющей Вселенную. Ум же есть способность Сознания стекать со встречающихся ему плотностей. Рыба ищет, где глубже, человек — где лучше.

Сталкиваясь с жестким, холодным, горячим, голодом, жес­токостью, со всем, что уменьшает наше здоровье и убивает жизнь, наше Сознание воспринимает это как плотность и, словно вода с камней, стекает с него в мягкое, теплое, любящее, сытость.

При этом Сознание способно запоминать все, с чем сталки­вается. Оно именно та среда, в которой все, с чем ты входишь в соприкосновение, оставляет отпечатки или впечатления. Платон вслед за Сократом приписывал эту способность запоминать, со­храняя отпечатки, душе. При этом сами отпечатки он называл эйдосами, что на русский переводится как образы. Не будем сей­час обсуждать, едина ли природа платоновской «души» и «со­знания» мазыков. Важно одно, сознание способно создать образ для всего, с чем сталкивается, а потом способно хранить его, то есть помнить.

Это значит, что в Сознании имеются образы для всех видов «плотностей», с которыми ты сталкивался с самого рождения. А также образы всех видов взаимодействий с этими плотностями, в которые ты с ними вступал. Точно так же, как и всех видов «отекания с этих плотнос­тей», то есть всех видов преодоления помех твоему выживанию на планете Земля.

Старики называли способность Сознания стекать с плотнос­тей Умом. Иначе говоря. Ум — это способность находить воз­можности выжить в тех условиях, которые создает мир. Причем неважно, какой мир — Мир-природа или Мир-общество. Любой мир постоянно создает помехи нашему выживанию, и даже ког­да, как кажется, он их не создает, мы все-таки могли бы жить лучше, то есть в блаженстве. Значит, мы просто смирились с тем, что окружающий нас мир медленно изнашивает нас, уби­вает незаметно. Но смириться еще не значит не ощущать, что мир мог бы быть и лучше. Ум все время ищет возможность улуч­шить жизнь за счет преодоления смертоносных воздействий.

При этом Ум, по понятиям мазыков, делится на три части:

стихиальную или Стих, как они говорили, Разум и Мышление.



Стих оказывается прямой способностью стекать с любой плот­ности, преодолевая препятствие к выживанию, не запоминая его. Наверное, это сопоставимо с тем, что древние китайцы го­ворили о Дао.

Разум начинается со способности творить, хранить и исполь­зовать образы. Сталкиваясь с внешним миром, сознание ребенка (а «створожившимся сознанием» старики считали даже челове­ческое тело) приходит в первые взаимодействия с плотностями этого мира. И оно их запоминает, храня в теле память о боли. Я, думаю, именно это представление о том, как ребенок знакомит­ся с миром, и заставило стариков использовать именно понятие «плотности» для разговора об Уме. Первое болезненное противо­действие, которое осознается и запоминается ребенком — это всегда плотность. Плотность тканей материнского тела, плотность стола, на котором он лежит, плотность тканей, в которые он завернут и которые ослабляют боль от соприкосновения с плот­ностью дерева. Затем появятся всякие углы и выступы, о которые ребенок бьется, и которые несут боль, то есть предупреждение о том, что тело разрушается.

А потом появится горячее и холодное. И оно тоже будет раз­рушать тело и поэтому восприниматься болью. И через понятие  образа мира

«боли», горячее и холодное можно тоже условно назвать плотно­стью, которую надо обтекать, то есть избегать в жизни. Как и голод.

Сознание запоминает в виде образов все: и боль, и виды плот­ностей, и способы, которыми удавалось их обтечь. Лишь посте­пенно к разным видам плотностей прикрепляются их имена, бытующие в принявшей тебя культуре или в обычаях твоего на­рода, если говорить по-русски. Но это и есть вхождение культуры в Сознание, но отнюдь не вхождение Разума.

Разум может использовать для всех явлений мира и обычные имена, но при этом он все время видит те образы простейших взаимодействий, которые создавал сам до появления имен. С воз­растом это состояние видения плотностей и болей уходит глубо­ко внутрь, но никуда не девается, не исчезает. И ты, глядя на окружающий тебя мир, помнишь, как называются в нем все вещи, потому что так тебе удобней общаться с соплеменниками. Но видишь ты при этом не имена, а плотности и боли.

Проверь, ткни уголком этой книги себе в глаз. Попробуй это сделать действительно и повтори несколько раз, и ты почувству­ешь, что сначала делаешь это вполне легко, но на определенном расстоянии от глаза, назовем его расстоянием выскакивания боли, что-то выскакивает из твоего подсознания и тормозит твою руку. Я даже слышу, как в твоих ушах звучит смешок и вполне опреде­ленные слова: нашел дурака! Или — что я, дура, что ли, себе в глаз тыкать!

Конечно, после того, как расстояние выскакивания боли преодолено, можно осторожно довести уголок книги до глаза, но больно себе будет делать только сумасшедший. Да мне это и не нужно. Нужно было только увидеть, что за знанием того, как называются вещи этого мира, у нас скрывается знание боли, хранящейся в этих вещах, а значит, знание того, что своей плот­ностью эта вещь может причинить нам боль.

Вот это и есть самая основа Разума.

Мазыки называли ее Материком, потому что рождается она как отражение в сознании человека некоего «материка», земной основы. Если помните, материком зовут ту основу земли, на ко­торой лежит плодородная почва, в которой растут растения. Из Материка человеческого сознания вырастает вся человеческая культура. При этом я бы хотел обратить ваше внимание кое на что еще. Во-первых, на то, что эта основа состоит из множественных вос­поминаний ваших столкновений с вещами, предметами и явле­ниями этого мира, сохраненных в столь же многочисленных об­разах. Их можно назвать образами вещей и образами простейших взаимодействий. Но образы эти так плотно и многослойно наложились друг на друга, что разобраться в них и выявить началь­ные очень и очень сложно.

А во-вторых, я хочу, чтобы вы не забывали того «дурака» и тот «смех», которые внезапно выскочили, как только мы попро­бовали ковырнуть Разум поглубже и попроще. С одной стороны, чем проще — тем ближе к простейшим взаимодействиям. Это, вроде бы, ясно. Но с другой стороны, чем проще мы действуем, тем глупее выглядим в глазах людей. Додуматься — тыкать себе углом книги в глаз! — мог только дурак! Даже если это назвать психологическим экспериментом, все равно это вызывает подо­зрения! Или дикий смех, простите!

Вот это и есть самая страшная ловушка человечества. Способ­ность думать — это основная черта Разума, как считается. Но думать — значит решать задачи по преодолению помех нашему существованию. И учимся мы этому не в институтах. Дай бог, если за всю школу и все институты, которые мы кончаем, мы добавляем к уже имеющейся способности думать хоть один про­цент. В школе и институтах мы учимся не думать, а думать в соответствии с определенными образцами, принятыми в культуре или определенных обществах. Вроде научного сообщества. Иными словами, не думать мы там учимся, а загонять свою уже имею­щуюся способность думать в колеи определенных образцов, как их называют, алгоритмов. То есть принятых способов решать задачи.

Думать мы в своей жизни учились, лишь когда каждый миг сталкивались с чем-то неведомым, что причиняло боль, и искали способы избежать ее. Это в детстве, особенно раннем. Вся ос­тальная учеба — это лишь причесывание мозгов под моду соот­ветствующего столетия.

Но как мы воспринимаем ребенка, который учится думать и вляпывается во все встречное говно? Как дурака. Точнее, пока он совсем маленький, как милого, смешного дурачка, а чуть подрос — как безнадежного идиота. Это то-то существо, которое единственное из всего его окружения действительно живет ис­ключительно одним только разумом!

А разве взрослые, которые смеются над маленьким дурач­ком, не разумны? Ведь они-то ошибок не совершают. А вот для их состояния ума старики использовали слово Мышление.

Я уже рассказывал, что как только Разум находит способ пре­одолевать определенную помеху жизни, он проверяет его, а по­том закрепляет в жестком образе, который теперь должен всегда использоваться в подобных случаях, потому что он определенно дает решение и себя оправдывает. Такой жесткий образ ответа на определенное воздействие мира называется Образцом.

Из подобных образцов и состоят и то, что называется Мыш­лением, и вся Культура или Обычай.

Это значит, что человек, находящийся в Мышлении, гораздо реже ошибается, чем человек в Разуме. Разве что неправильно узнает то, с чем столкнулся. Но зато он и не думает!..

И как ни странно, но именно Разум неразрывно связан с Дураком. Вся жизнь Разума — это борьба с неведением, с Глупо­стью, но всегда Разум оказывается Дураком в глазах Мышления из-за своих ошибок.

Это выбор. Большой жизненный выбор для каждого. Думать или быть неуязвимым и безошибочным в глазах остальных людей... Это настолько лично, что я даже не осмеливаюсь предложить его вам. Пусть каждый сам решает, делать ли этот выбор и даже заме­чать ли его существование. Быть как все и не думать, а мыслить — требование не случайное. За ним неуязвимость и желание выжить в обществе себе подобных. Как можно призвать человека пойти против течения, которое только и ждет, чтобы убить его?!

Поэтому мы ограничимся обсуждением сугубо теоретических вопросов, связанных с понятием Разум. Тех. что обеспечивают способность договариваться и включать Разум тогда, когда это необходимо для решения определенной задачи. А это основной способ выжить в обществе людей — в основном жить по образцам и включать Разум тогда, когда сталкиваешься с задачей, в образ­цах не решаемой. Например, где перехватить до получки, когда у всех знакомых уже занял и не по одному разу? Или как извер­нуться и не платить, когда тот, кто давал, сам помирает с голоду? Итак, образы простейших взаимодействий с миром создают­ся каждый раз, когда ты, «еще совсем бессмысленным ребен­ком» сталкиваешься с этим миром в виде того, что заполняет окружающее пространство. То есть с вещами. Что происходит с этими образами дальше?

Они хранятся. Ясно, что в памяти. Но память понятие непро­стое. По мере того, как увеличивается количество и разнообра­зие подобных образов взаимодействий, память тоже начинает усложняться. Я не буду сейчас рассказывать о том, как из подоб­ных простых образов рождаются сложные, которые называются понятиями. Это неплохо описано в академической психологии, начиная с Пиаже и Выготского. Меня интересует другая часть памяти, потому что она оказывается несущей основой Разума.

Это — Образ Мира.

Постарайтесь увидеть, что ребенок все детство постоянно обо что-то бьется, трется, режется, обжигается... И все это окружаю­щее вначале внутри дома. Потом во дворе. Что запоминает ребе­нок? Точнее, что хранит его память?

Образ дома как места, где расположены Образы вещей и про­стейших взаимодействий со всем, что бьет, трет, колет, режет, обжигает, обмораживает, прищемляет... А также с тем, что гла­дит, дует, целует, ласкает, кормит, моет, греет...

Вот это и есть тот Мир, который лежит в памяти каждого из нас в самой глубине. Он постепенно расширяется до Двора, ули­цы, деревни, города, страны, планеты, вселенной... Впрочем, это уже не важно. Расширять можно как угодно. Разум закладыва­ется в Доме и на Дворе. На улицу выпускают только более или менее разумных детей. Там мы изучаем не столько простейшие взаимодействия, сколько простейшие взаимоотношения. То есть не Мир-природу, а Мир-общество. Но это уже совсем особый разговор.

Получается, что Образ Мира, лежащий в основе Разума, — вполне определенное психологическое явление, не имеющее отношения ни к каким картинам мира, в том числе и к научным. Как сказал бы академический психолог, эти картины мира — всего лишь концепции. Иначе говоря, наши представления о том, что есть мир. Образ же мира — это вовсе не представление и никакому намеренному воздействию, никаким изменениям не поддается. Если, конечно, не знать, как воздействовать. Но мы сейчас рассматриваем обычную психологию, а не особые зна­ния док.

И назывался этот первый Образ мира, состоящий из про­стейших взаимодействий с телами Матери и Земли, как вы уже, наверное, поняли, Материком.

Надо еще отметить такую вещь, что Материк, родившись в детстве, конечно, не застывает. Он медленно развивается, но не через обретение каких-то дополнительных представлений, а толь­ко через накопление боли от взаимодействий или взаимоотно­шений с другими людьми или обществом. В итоге мазыки гово­рили о нескольких Образах Мира, соответствующих разным возрастам человека. У всех их были свои имена и свои особенно­сти. Но к этому я вернусь позже.

Пока достаточно будет сказать, что Образ Мира — это наши знания об устройстве мира и о том, как в нем жить. Эти «знания» уложены в таком виде, что мы даже и не оцениваем их как зна­ния и даже вообще не замечаем. Тем не менее, они очень дей­ственны и правят всем. При этом самый ранний слой этих зна­ний целиком связан с прямыми взаимодействиями с природными явлениями. Но чем старше мы становимся, тем лучше мы позна­ем Мир-природу в доступной нам части ее, и тем меньше нале­таем на боль от природных явлений. Но зато все больше начина­ем познавать Мир-общество. И это познание точно так же идет через боль. Вначале телесную, которую причиняют нам другие люди, а потом и через душевную, значит, как бы нематериаль­ную боль. Пусть она нематериальна, но болит дольше телесной! Из нее-то и соткан Образ мира-общества. А предприятие свое, как и свое сообщество, нам предстоит создавать, в первую оче­редь, в Мире-обществе.

Так как же устроен мир, в котором мы живем? Что нужно знать, чтобы в нем выжить и выжить хорошо?

Во-первых, конечно, мы должны знать наш мир как Мир-природу. И мы его знаем в достаточном для жизни объеме. Но не более.

Все остальное мышление, а это большая часть, поглощено знаниями о том, как устроен Мир-общество. Это во-вторых. Мы в гораздо большей мере живем в нем, а не в природе. Поэтому просто забудем пока о природной основе нашего мира. Будем исходить из того, что мы живем в Обществе.

И первое, что надо знать об этом мире — это правила и права. Как сказал один маленький мальчик: А кто у нас в доме больше всех не имеет права? Вот на этом вопросе и держится все обще­ство. Через правила и права проявляется все устройство нашего мира, и весь наш мир познается с их помощью. Правила предпи­сывают и запрещают, права разрешают и защищают.

И, не вдаваясь в долгие доказательства, можно определенно сказать: и то, и другое — по сути, договорные явления. Причем, что в самом раннем детстве, что на уровне основного закона страны, мы постоянно договариваемся о правилах и правах. Они являются одним из самых поздних образований Образа Мира, но в силу этого и самым ближним к нашему взгляду. Они застят нам и свет, и действительное понимание устройства мира. По­этому изучать устройство мира надо с них, как, впрочем, и ис­кусство договариваться. Любые договоры между обычными людьми работают на этой земле лишь настолько, насколько в них вложе­на сила того или иного правила или закона.

Конечно, правила и права — это не прямые договоры. Чаще всего так получается, что нам их навязывают вместе с рождени­ем. И тем не менее, даже самые страшные режимы постоянно напоминают своему народу, что конституция — это закон, вве­денный по согласию народа и для народа. Впрочем, любой ре­жим старается показать, что он действует в интересах народа, даже если разворовал всю страну и многократно предал свой народ.

Однако ничто не отменяет того, что все законы и правила действуют по согласию с людьми, если мы посмотрим на это с психологической точки зрения. Даже если мы заявим, что никто с нами не договаривался ввести уголовное законодательство, тем не менее то, что мы его не нарушаем, означает, что мы этот договор приняли и исполняем. Пусть нас заставили его принять. Но выбор у нас был, и многие люди отказываются принимать подобные навязанные договоры. Правда, при этом они не менее вынужденно-осознанно принимают иные правила. Но это уже другой вопрос. Главное — все мы живем по тем или иным правилам, кото­рые определяют наши права и обязанности. Ведь правила, по сути, договоры людей между собой, но навязываемые через узел силы, правящий обществом, который называется правительством.

Задача правительства — поддерживать устройство нашего ми­ра-общества. А это значит, что это устройство самосохраняет себя с помощью правительства. По крайней мере, это совершенно верно в отношении той части общественного устройства, кото­рое называется государством.

Понимание государства как машины для эксплуатации од­них общественных групп другими, созданное коммунизмом, безусловно, во многом верно.

Государство — это машина, в том смысле, что под машиной мы понимаем любое приспособление, способное работать и без человека. Государство — это, я бы сказал, огромная машина по перегонке силы. Она, если искать какой-то наглядный образ, скорее химическая или двигатель внутреннего сгорания, чем простой станок. В ней множество труб-каналов, емкостей, вроде поршней. Людей в ней нет, в ней используется некая среда, ко­торую коммунисты называли массами. Массы людей перераспре­деляются по ходам и каналам государства между различными емкостями-силовыжималками. Там на них оказывают давление, и они начинают шевелиться, вызывая движение поршней. По­явилась сила — будет проделана работа.

Куда идет эта сила? На поддержание самой машины и на поддержание жизни тех же масс. Что плохо — машина эта из дурного сна или абсурдного фильма. Мало того, что она дико выглядит, но она ещё и насквозь дырява и неуклюжа. Сила, словно пар, садит изо всех её щелей и тут же разворовывается теми, кто не захотел подчиниться правилам. Их тоже целое общество или, своего рода, сходная машина по высасыванию первой машины. Все живут за счет этой силы, и все это бессмысленно.

Важно увидеть то, что оказаться вне государственной маши­ны вполне возможно. Хотя бы уехать в другое государство. Прав­да, при этом попадаешь в новую машину. Но если ты хоть однаж­ды начал видеть границы машин и их работу, ты уже свободен внутренне. Ты можешь творить собственную жизнь. Однако начать нам придется с умения договариваться. Те­перь, когда я в самых общих чертах обрисовал образ такого явле­ния, как Разум, можно задаться и вопросом о том, а что же такое договоренность? И мы увидим, что на поверхности, то есть в той части Образа Мира, которую мы можем назвать слоем Правил, договоренность — это что-то вроде бумаги, на которой двое договаривающихся письменно или устно условливаются о чем-то, что должно быть сделано, к примеру. Я осознанно гово­рю об этом подчеркнуто упрощенным бытовым языком.

Но если мы заглянем за этот слой в ту часть Образа Мира, которая ближе к простейшим взаимодействиям, то поймем, что договариваться мы можем, по сути, о двух вещах: или об Образе действия или об Образе вещи.

Когда мы договариваемся об Образе вещи, то на самом деле мы договариваемся об имени этой вещи или, точнее, какой об­раз нам привязать к определенному имени, чтобы другой нас понимал. Значит, вытаскивал из памяти тот же образ, когда бу­дет названо это имя. Не думайте, что это было понятно только каким-то особенным старикам-докам из мазыков. Это общее ме­сто для всей русской народной культуры. Прочитайте пару поба­сенок из сборника «Северных сказок» Н. Ончукова24, происходя­щих, кстати, все из того же Верхневолжья, что и мои мазыкские сборы.

Прибакулочка

Шел мужик из Ростова-города, стретилса ему мужик, идет в Ростов-город. Сошлись, поздоровались.

— Ну, что у вас в Ростове хорошего деитца ?

— А что у нас — пошел мужик на поле, понёс семе посеять, да дорогой просыпал.

— Это, брат, худо.

— Худо, да не порато.

—А что, брат, таково?

— А он просыпал, собрал.

— Это, брат, хорошо.

 — А хорошо, да не порато.

—А что, брат, таково?

— Он пошел на поле, семе посеял, ему навадилася черная попова комолая бесхвостая корова, у него семе-то и поела.

— А это ведь медведь был ?

— А какой медведь, полно на хер пердеть! Я прежде медведя знавал, медведь не такой: медведь серой, хвост большой, рот большой.

— А то ведь волк.

— Какой волк, хер тебе долг! Я прежде волка знал: волк красинь-кёй, низинькёй, сам лукавинькёй, идёт по земли и хвост волокёт.

— А то ведь лисича.

— Кака лисича, хер тебе под праву косичу! Я прежде лисицу •знал: лисича белинькая, малинькая, бежит, прискочит да сядет.

— А то ведь заец.

— Какой заец, хер бы тибе в задницу! Я прежде зайца знал, заец не такой: заец малинькой, белинькой, хвост-нос чернинькой, с кусти­ка на кустик перелетыват, сам табаркаёт.

— А то ведь куропатка.

— Кака куропатка, хер бы тибе под лопатку! Я прежде куро­патку знал: куропатка серинькая, малинькая, с ёлки на ёлку перелё-шывает, шишечки покляиват.

— А это тетеря.

— Кака тетеря, хер бы тебе запетерил! Я прежде тетерю знал:

тетеря белинькая, малинькая, хвостик черненькой, по норкам поска-кчват, сама почирикиват.

— А это ведь горносталь.

— А поди ты на хер, перестань. Да и прочь пошел.

Прибакулочка

Шел мужик из Ростова-города, стретилса ему, идет мужичек в /'остов-город; сошлисьи поздоровались.

— Ты, брат, откудова ?

— Я из Ростова-города.

— Что у вас хорошего в Ростове деитца ?

— А что, у нас Ваньку Кочерина повесили.

А за что его, милова, повесили ?

— Да за шею.

— Экой ты, братец, какой беспонятной, да в чем его повесили-то?

— А в чем повесили— в сером кафтане да в красном колпаке.

— Экой ты какой беспонятной— какая у него вина-то была?

— А не было вина-то, он, сударь, не пил.

— Экой ты беспонятной— да что он сделал-то?

— А что сделал— он украл у Миколы подковки, у Богородицы венок с головы.

— Эка, паря, милой Ваня, у его невелика была вина-то, да его и за это повесили.

Как видите, русская сказка, то есть русская народная культу­ра не только обыгрывает это сложное явление несоответствия образа вещи ее имени или непонимание образа происходящего действия, но еще и почему-то соотносит это непонимание или глупость с матерной бранью. Однажды мне придется рассказать об этом гораздо подробнее, но и сейчас необходимо сказать, что старики называли самую основу Разума Материк, прямо соот­нося ее и с взаимодействиями с матерями — родной матушкой и матерью Сырой землей — и с матерной бранью. Брань — это не ругань, это война. Матерная брань — это война Разума с Дура­ком. Можно сказать, что это заклятия на изгнания из нас Глупо­сти. Смех и Матерная брань — два обязательных спутника Разу­ма. Два волка, бегущие у ног этого Бога, или два ворона, сидящие на его плечах. Но об этом в другой раз.

Итак, Образ вещи может быть очень сложным, требующим действительного обсуждения в деталях. Но это значит, что его творят во время обсуждения. Мы как бы договариваемся во вре­мя любого бытового общения о том, какими должны быть обра­зы тех или иных вещей. На это уходит значительная часть нашей'' жизни. По сути, именно заключение этих договоров и есть обра­зование или обретение культуры. Культура — это договоры о том, какие образы должны соответствовать именам. Именам вещей или. именам действий.

Когда мы договариваемся об Образе действия, мы действи­тельно должны собрать воедино множество образов простейших взаимодействий или взаимоотношений, чтобы из них и с их по­мощью собрать Образ той вещи, о которой мечтали. Например, образ Рая, или своего Предприятия. И получается, что в основе всего искусства договариваться лежат простейшие образы — или образы вещей, как мы их со­здали во время самых ранних столкновений с этими вещами, или же образы взаимодействий с вещами. Назывались у мазыков такие образы Истотами. Истота если обратиться к Далю — это истина. Истотное — истинное. Самая основа Разума состоит из Истот, которые складываются в Образ мира. Именно он подсоз­нательно считается нами истинным или Образом истинного мира. Все остальное ощущается ложью, а неспособность отличать лож­ное от истотного — глупостью. Отсюда и рождается у Тютчева:

Мысль изреченная есть ложь... Образ, обретший слово...

И тут пример из Ончукова нам очень полезен. Одна и та же вещь, имеющая одинаковый образ у представителей двух обществ или двух культур, может иметь разные имена. Следовательно, разные имена, то есть разные слова, могут вызывать у членов разных сообществ разные образы. И чем проще этот образ, чем чаще встречается в обыденной жизни соответствующая ему вещь, | см вернее один человек будет считать другого дураком, если тот не понимает имени этой вещи. Точнее, узнает под этим именем другой образ. Глупость — это неспособность понимать простей­шие вещи! Но как неоднозначно все это с точки зрения при­кладного психолога!

Но этим сложности не исчерпываются. Если некая вещь на )гой планете существует в своем определенном виде, то челове­ческое сознание может сделать с этой вещи образ предельной точности. А может и не сделать. Стоит вспомнить суфийскую прит­чу о трех мудрецах, в темноте исследующих слона. Для одного слон оказывается шлангом, для другого — столбом, а для тре­тьего — веревкой. Значит, мы вполне можем налететь на то, что не понимаем друг друга или не можем работать вместе, если даже говорим об одном и том же.

Но настоящие сложности начинаются после того, как мы договорились о вещах или именах и уверенно знаем, что видим одинаковые образы. Теперь можно бы и действовать, но у каждого свои образы взаимодействия с этими вещами. И когда мне кто-нибудь предложит свистнуть тебе в ухо, я еще очень и очень подумаю, чем это для меня обернется. Почему? А потому что культура, в которой я рос, позволяет предположить, что «свистнуть в ухо» — это значит, издать громкий, пронзительный звук. Но вдруг мое предположение неверно и от меня ожидается что-то другое?

И культура играет свои шутки с образами простейших взаи­модействий. Но еще страшнее то, что сами взаимодействия у каждого записаны по-разному. Если даже мы снимем слой куль­туры, мешающий пониманию, и «свистнуть в ухо» будет для нас означать, что надо издавать свистящие звуки, а не бить, вдруг окажется, что один умеет свистеть очень громко, а второй, осо­бенно вторая, так и не научился этому за всю жизнь. Она не свистит, а шипит! И значит, для одного «свистнуть в ухо» вызо­вет образ свиста, а для другого — шипения.

И я вас уверяю, что мы все не имеем очень многих Образов действий из числа тех, которые считаются чуть ли не обязатель­ными для человека нашей культуры. Как и очень многих Образов вещей или состояний, считающихся прямо неотторжимыми от понятия «человек». У нас не культура, а сплошные дыры!

Значит, прежде чем договариваться, нам придется проверить, есть ли у нас инструменты для взаимопонимания по тем вопро­сам, о которых мы собрались договариваться. И если окажется, что их нет, придется сначала заняться их восстановлением.

Эта задача во многом и определяет то, как я буду вести даль­нейшее изложение.

Что же мы примем за исходные образы, по которым должны будем достигнуть полного и однозначного взаимопонимания при создании своего предприятия?

Законодательство. Законы, регулирующие всю предпринима­тельскую деятельность, и даже шире. Что значит шире и почему шире?

Это означает, что, приняв хоть какие-то из законов государ­ства к неукоснительному исполнению, мы вынуждены будем принять и те законы, которые позволяют этим законам суще­ствовать. А это, в первую очередь, основной закон любого госу­дарства или Конституция, в котором обычно обговариваются взаимные обязательства граждан и государства. Но что значит, выйти на уровень основного закона?

По сути, это означает, что ты начинаешь видеть государство равным себе и потому договаривающимся с тобой. Это, безусловно, расширение сознания. И как только вы его себе позволя­ете, вы тут же начинаете видеть и все пространство, в котором живет ваше государство. А оно есть мир, заполненный другими государствами. И значит, мы вынуждены будем принять к испол­нению и основные законы, управляющие взаимоотношениями между государствами.

Может показаться, что я беру слишком широко или вообще лезу туда, куда можно и не лазить. Лишнее это все!

Нет, не лишнее! Русские уже очень хорошо показали свое хамство, как только вышли на уровень свободного международ­ного предпринимательства. Если мы с вами хотим сделать про­граммистское предприятие, существующее, прежде всего, за счет заказов наших иностранных партнеров, мы должны начать рабо­тать на уровне норм международного права. А это означает, что нам потребуется и защита нашего собственного государства, и прекрасные знания того, что из себя представляют другие госу­дарства, и умение работать с капиталом, а не только с деньгами. Ни одно государство не уважает предпринимателя, который не может внутренне поставить себя вровень с ним, соблюдая все должное уважение.

Международный предприниматель. Это тот первый и началь­ный образ, который я предлагаю принять всем, кто действи­тельно захочет вместе с нами создавать задуманное предприятие. Если он принимается, то все остальные рассуждения уже можно будет проверять на соответствие этому договору.

Исходя из него в следующих главах я постараюсь дать самые общие образы того, что есть предприятие и его составные части, как это понимала русская производственная культура. А потом мы постепенно будем уточнять эти образы. Может быть, многое из сказанного покажется вам очевидным, но это и есть моя зада­ча — нарисовать вначале самые общие и общепринятые образы того, что такое предприятие и добиться по ним согласия, чтобы быть уверенным, что все понимают друг друга совершенно оди­наково.




Содержание раздела