d9e5a92d

Дар, грабёж и торговля: историческая условность границ - Латынина


В свое время Адам Смит нарисовал простую картину прогресса. Сначала люди производят так мало, что у них едва хватает удовлетворить свои потребности. Они ничем не обмениваются друг с другом и живут натуральным хозяйством. Потом они производят больше, и у них появляются излишки для обмена. Они начинают торговать. Потом у них появляется еще больше излишков, и их торговля становится еще шире.

В начале XX века антропологи выяснили, что эта рациональная картина не имеет никакого отношения к реальным культурам.

Сам процесс обмена — вещами, словами и женщинами — занимает в жизни любого общества огромную роль, более того, создает это общество. Но такой особенный вид обмена, как торговля, хотя и известен во многих архаических обществах, занимает весьма скромное место и представляется как бы “антиобменом”. Гораздо больше, чем обмен товарами, распространен обмен подарками.

Из социальных институтов, связанных с обменом подарками, более всего знамениты описания Малиновским кулы на Тробриандских островах и описанный Боасом потлач североамериканских индейцев.

Жители Тробриандских островов образовывали многочисленные союзы, чтобы обмениваться украшениями, сделанными из раковин. Украшения эти бывали двух родов: шейные ожерелья из красных раковин и ручные ожерелья из белых. Союзы связывали цепочкой даров жителей достаточно отдаленных


островов и побуждал островитян отправляться за даром в далекие путешествия, которые совершались регулярно.

Кула никогда не сопровождалась немедленным взаимным обменом. Напротив, порядок в цепочке обменов был строго фиксирован и

однонаправлен, так что А дарил красное ожерелье Б, Б дарил его С, С дарил его Д, и только Д, Е или Ф дарил его А. Порядок обмена белыми ожерельями шел в обратном направлении. Размер дара, как нетрудно догадаться, зависел от положения наиболее ценимых ожерелий в невидимой сети обмена, раскинувшейся по островам. Многие из этих ожерелий были знамениты, временные владельцы хвастались ими на церемониях, но долго владеть ими было нельзя — это означало вызвать зависть и нарушить правила человеческого общежития.

Жители Тробриандских островов, прекрасные мореходы, хорошо знали, что такое торговля. Более того, отправляясь в церемониальное плавание, они иногда забирали с собой товары для продажи, но никогда не вступали в торговые отношения с теми, с кем были связаны церемониальными узами. Обмен подарками для тробриандцев не имел ничего общего с беззаботным радушием дикарей, не знающих частной собственности и торговли. Это был высокоспециализированный институт, не уступающий своей сложностью и тонкостью связей кредитным операциям флорентийских банкиров. Но в иерархии бытия обмен подарками стоял гораздо выше обмена товарами. Обменивающий товар приобретал товар же. Партнер по куле приобретал нечто более важное — славу и дружбу. Кула превращала потенциальных врагов в друзей, в товарищей по обмену. Основное качество товара -- его безличность. Основное свойство дара — его личный характер. Дар, в отличие от товара, является способом поддержания социальных отношений.

Внимательный читатель может заметить, что подпольная советская экономика, действующая по принципу “ты — мне, я — ему, он — тебе”, во многом походила на кулу. И там, и там речь шла не только, а может быть, не столько о приобретении товаров, сколько о приобретении сети друзей. Представляется чрезвычайно замечательным, что ответом на неорганичную социалистическую экономику явился не “капиталистический” обмен, а гораздо более архаичный тип обмена, имевший своей целью, помимо обмена вещами, создание сети, в рамках которой был возможен обмен.

Потлач североамериканских индейцев — другой способ обмена и распределения богатства -- представлял из себя публичную раздачу и истребление материальных вещей, устраиваемые вождями. Вождь доказывал, что он владеет большим богатством, раздавая его, и одновременно демонстрировал, что он владеет знанием и церемониями предков, так как богатство раздавалось участникам в строгом соответствии с рангами.

Некоторые варианты потлача в описании изумленных европейцев становились “торговлей наоборот”. У индейцев квакиютль частью церемонии становилась “продажа” весьма ценимых медных пластин или тазов в обмен на хлопковые коврики, игравшие роль денег. Вождь-владелец таза задирал своего соперника, уверяя, что тот недостоин владеть тазом. Иногда после того, как цена за таз доходила до полутора тысяч ковриков, он мог разбить его. Но если вождь соглашался на обмен, его соперник с торжеством восклицал, что вождь слишком презирает их, коль скоро считает, что у его клана не найдется более полутора тысяч ковриков за таз, и с торжеством добавлял еще двадцать ковриков. Точкой отсчета в такой торговле была не стоимость товара, а достоинство продавца и покупателя. Продавался не товар, а качества, в нашем представлении, нематериальные: достоинство, зависимость и дружба. И что самое интересное, эти качества действительно можно было оценить и продать.

Пол Самуэльсон назвал потлач “отклонением от стремления к прнобретению”. Но более всего бросается в глаза как раз рациональность поведения того, кто устраивает потлач: он, как и добропорядочный буржуя, тратит имеющиеся у него средства на наиболее выгодные для него цели.

Сравнив Дар и Продажу, мы обнаружим:

Продающий приобретает деньги.

Дарящий приобретает славу и дружбу.

Покупка/продажа есть частное дело

Дар – церемония вовлекающая в участие общество

Покупка/продажа – одноразовый акт.

Дар предусматривает установление постоянных отношении.

Покупка/продажа меняет вещь на вещь.

Дар меняет вещь на нечто нематериальное — первенство, превосходств и престиж.

Итак, уже в архаических обществах богатство становится одним и ключевых социальных понятий, но значит совершенно не то, что для нас. Вождю полагается быть самым богатым человеком племени, однако богатство его существует для того, чтобы быть роздано и съедено. Накопление богатства ведет к общественному неодобрению и погибели. Раздача накопленного богатства покупает славу и дружбу, которые могут быть вновь употреблены на приобретение богатства. Обмен предметами так же цементирует общество, как обмен женщинами, и, наоборот, неодобрение торговли можно уподобить запрету на инцест. И торговля, и инцест способствую разрушению социальной сети, из-за них пропадают втуне женщины, замужество которых делает врага другом, и предметы, дарение которых делает врага другом. Государство, то есть общество с определенными и существующими отдельно от процесса обмена социальными институтами, может позволить себе такую роскошь как рынок— то есть процесс обмена, не способствующий поддержанию социальных отношений. Общество, где социальные институты возникают и поддерживаются обменом, просто не может позволить себе рыночной экономики с ее безличными связями.

Неразвитость торговли вовсе не означает неразвитости обмена. Наоборот, язык дара гораздо богаче, гораздо жестче и иногда гораздо унизительнее языка денег. Деньги — универсальное средство обмена. Дар выражает статус обоих лиц, участвующих в дарении.

Смысл денег “в том, что на них может быть поменяно все, что вообще может меняться”, как пишет антрополог Люси Мер. Напротив, в архаических обществах существует разнообразное количество вещей, которыми обмениваются в различных социальных ситуациях и которые ни в коем случае не взаимозаменимы. Язык денег примитивен, язык подарков выражает очень много. “Я даю тебе еду,— пишет Э. Лич,— но что это за вид еды? Сырая или вареная? Мясо или не мясо? Мясо бизона или свиньи, или цыпленка? Если это мясо бизона, то из какой именно части? Из задней ноги? Шеи? Ребер? Печени? И так далее, почти до бесконечности. Ко времени завершения моих полевых работ мне достаточно было присутствовать на жертвоприношении какого-нибудь животного в качестве пассивного наблюдателя и смотреть, как мясо было распределяемо среди собравшихся, чтобы знать до мельчайших деталей точную иерархию и взаимоотношения всех присутствующих, которых могло быть до тридцати и больше”. Обедая в столовой корпорации “Shell”, Лич вряд ли бы вывел из количества денег, затраченных на обед, социальный статус присутствующих, хотя в столовой ЦК он бы достиг несколько лучших результатов.

Кула и потлач — очень разные церемонии. Основная цель кулы — создание равноправных дружеских связей. Основная цель потлача — укрепление престижа, доказательство, что ты первый. Но так же, как различные по своей природе покупка двухсот граммов сыра в лавке и долгосрочный целевой кредит принадлежат одной и той же рыночной экономике, точно так же куда и потлач принадлежат одной и той же даровой экономике.

Термин “даровая экономика” принадлежит Карлу Поланьи, согласно которому даровая экономика наряду с редистрибутивной и рыночной экономикой — один из трех типов экономики, соответствующих трем стадиям экономического развития. Даровая экономика характеризует догосударственные общества, в которых обмен выполняет прежде всего социальные, а не экономические функции. Редистрнбутнвная экономика — это экономика феодальных государств и бюрократических империй. Она характерна для любого общества, где власть господствует над собственностью и где носитель власти поставлен в выигрышные условия , когда дело идет об обмене.

Рыночная эконмика характеризуется равноправными и безличными отношениями обеих сторон.

Однако нетрудно заметить, что перед нами не столько сменяющие друг друга стадии, сколько сосуществующие типы. Система ценностей даровой экономики по-прежнему играет значительную роль в нашей жизни. Так, статус жены-домохозяйки выше статуса домашней прислуги именно потому, что жена чистит даром ту картошку, которую домашняя прислуга чистит за деньги. По той же самой причине социальный статус бесплатной жены выше статуса платной проститутки.

Самый интересный вопрос, однако, заключается в следующем: существует ли рыночная, экономика вообще, или она существует только на определенных уровнях описания? Была ли рыночная экономика при своем возникновении альтернативой экономике дара, взятки и грабежа или их развитием?

В начале четвертого века нашей эры тиран Сиракуз Гиерон, хорошо всем известный как покровитель Архимеда, желал посвятить богу треножник и Победу из золота хорошей пробы и долго не мог отыскать желаемого. В конце концов его послы оказались в Коринфе, в доме коринфянина Архитела, который скопил, покупая понемногу, большой запас чистого золота. “И вот он продал агентам Гиерона все, что они хотели, и затем, наполнив свои ладони доверху, добавил это как подарок. В ответ Гиерон послал из Сицилии корабль с зерном и множество других даров” (Афиней, 6, 232 а).

Архител был обыкновенным торговцем. Тем не менее он нашел более выгодным не продать, а подарить правителю Сиракуз некоторую толику желаемого. Подарок, видимо, принес ему не меньшую выгоду, чем продажа.

Рашид-ад-Дин, рассказывая о завоеваниях Чингисхана, сообщает нам: когда Чингисхан уже завоевал большую часть Туркестана, он разместил на дорогах стражников с тем, чтобы те охраняли купцов, “а все, что сочтут подходящим из их тканей и материй, присылали вместе с их хозяевами Чингисхану”. Как-то к нему привели трех купцов “Один из них выложил свои ткани. Все, что стоило десять либо двадцать динаров, он оценивал в два балыша либо в три. От этих нечестных речей Чингисхан пришел в гнев и сказал: “Этот человек думает, что ткани до нас никогда не доходили”. И велел показать ему различные сорта ценных тканей, имевшихся налицо его сокровищнице. Затем, переписав его ткани, их насильно у него отняли, а его самого задержали. Затем Чингис приказал явиться с тканями его товарищам.

Однако сколько он ни убеждал их, они не оценивали одежд и сказали: “Мы

принесли эти материн на имя государя”. Их слова понравились Чингисхану, и он приказал дать за каждую штуку зарбафта один балыш золота, а за карбас и занданачи по балышу серебра. Затем позвал того другого их товарища и оплатил ему в том же самом соотношении те его ткани, которые монголы отняли у него”.

В этом рассказе сплетается множество характерных деталей: Чингисхан, только-только начинающий свою карьеру завоевателя, возмущен, что торговец из цивилизованной страны не признает его статуса и не видит в грязном кочевнике властителя, которому полагаются не товары, а подарки. “Подарок” оказывается выгодней, чем продажа. И наконец, Чингисхан озабочен соображениями престижа, а не дешевой покупки. Он не грабит торговцев: он

уплачивает за ткани больше, чем они стоят.

В 1346 году компания венецианских купцов вернулась из Дели. Один из компаньонов умер по дороге, и его доля прибыли была разделена между его сиротами. Человек, финансировавший его путешествие, не согласился с таким решением, и следствием его несогласия явился судебный процесс, на котором потребовалось сделать чисто техническую вещь: полностью исчислить расходы и доходы от путешествия в Дели. Главным расходом купцов оказались не покупки, а взятки. А главным доходом — не продажа, а подарок султана. Девять тысяч безантов были розданы “баронам Господина”, согласно показаниям Марко Соранцо. Благодаря этому “подарку” купцы получили в подарок от султана двести тысяч безантов, и, отдав двадцать тысяч из них

на таможне, остались с почти двадцатикратной прибылью.

В “Тысяче и одной ночи” постоянно повторяется сцена прихода купца к царю и богатые подарки, которые купец приносит. Она совершенно точно отражает положение крупных купцов и в корне противоречит современному представлению о профессии купца. Арабский купец VIII-IX веков предпочитает дарить правителю города товар или продать товар ему за ту цену , которую тот назначит, чтобы потом иметь возможность продавать товар подданным за ту цену, которую назначит сам купец.

Арабский подарок давался открыто. Европейская взятка давалась тайно. Если европейские торговые руководства прежде распространяются о честности купца, то арабские просто не видят надобности различать затраты на приобретение товара и затраты на подарки и полны напоминаниями о том, что, как мудро напомнил еще в конце девятого века Абу аль Фадл из Дамаска, “масло продает пирог”.

Следует ли из этого, что на Востоке брали больше взяток, чем на Западе?

Трудно сказать. Несомненно другое: обмен подарками был на Востоке публичной, незапретной сферой деятельности и именно поэтому богатый арабский купец собеседник царей, занимал в арабском обществе несравненно более высокое положение, чем европейский торговец-бюргер.

Дар и его модификация — взятка — были основой, на которой возникали действительно крупные капиталистические компании, компании, которые делали не только экономику, но и историю. Мы не можем написать историю императора Карла V без упоминания того, что из 850 тысяч флоринов, уплаченных германским князьям для его избрания, 543 тысячи были предоставлены купцами и банкирами Фуггерами, и мы не можем написать историю Фуггеров без истории их связей с императором Карлой или венгерскими королями. Мы не можем описать саму историю возникновения торговли в варварских королевствах раннесредневековой Европы, не упоминая, что это была торговля предметами, лотом употреблявшимися в качестве подарков. В “Жизни Григория Великого” сообщается, что папа раздавал народу деньги и продукты, а редчайшие вещи, полученные из заморских стран, раздавал знатным людям.

Именно эта торговля, торговля предметами роскоши, явилась после коммерческой революции XI века источником капитализма. Городской и сельский рынок, на котором крестьянин продает своего борова, не столько основа капитализма, сколько его противоположность: на этом рынке продавец тождествен производителю, торговец, а стало быть, капитализм — отсутствуют.

Потлач — уничтожение имущества ради накопления престижа -- также не исчерпывается архаическим обществом. Европейское средневековое рыцарство почитало самые различные его разновидности. Джоффруа де Внжуа провансальский трубадур, описывает нам настоящий потлач, свидетелем которого он Стал однажды при дворе в Лимузине: один рыцарь велел вспахать поле и засеять его маленькими кусочками серебра. Вильгельм Второй, король Англии (1087—1100) отказался надеть сапоги, которые стоили всего три шиллинга, и удовлетворился лишь тогда, когда казначей принес ему сапоги, ничем не отличавшиеся от первых, но обошедшиеся в марку серебра, то есть тринадцать шиллингов и четыре пенса.

“Хвастовство” составляло непременную черту поведения средневекового человека власти. При женитьбе Эдуарда I в 1299 голу на Маргарите два лондонских фонтана били вином. При коронации Ричарда П в 1377 году к фонтанам, бившим вином, были присоединены десятилетние девицы, сидевшие в специально воздвигнутых башенках на пути короля и осыпавшие его золотыми листьями и позолоченными флоринами, по которым должен был ступать его конь. Когда Цезарь Борджиа появился при французском дворе, кони его свиты были подкованы золотыми и серебряными подковами, причем подковы нарочно держались слабо, чтобы лошади могли терять их, я люди — подбирать. Французы были шокированы — но не самим расточительством, а тем, что вся эта роскошь окружала выскочку, тирана, нувориша, которому она не полагалась по рангу.

Индеец квакиютль, который платит за медный таз больше, чем он стоит и провансальский рыцарь, который закапывает серебро в землю, не так редки и в наше время.

Не стоит очень тешится современной рациональность : возможно читатель этой статьи, пойдя на работу, наденет свой лучший костюм, который стоит гораздо больше денег, чем драные джинсы, но повышает его престиж, возможно, он даже погрузится в шикарный и капризный автомобиль, и, возможно, вечером стол, уставленный ради гостя деликатесами и кулинарными изысками, будет призван не столько утолить голод, сколько продемонстрировать высокий статус хозяина.

Коренная разница между поведением провансальского рыцаря и современного предпринимателя заключается, конечно, в том, что предприниматель готов пойти на большие траты ради престижа в области потребления, но еще не было случая, чтобы он ряди престижа переплатил втрое за товар.

Парадокс в том, что нерациональность потлача ничуть не больше нерациональности престижного потребления, которое обусловило охоту за пряностями, научило европейцев пить чай и кофе, стало одной из причин европейской торговой экспансии и в XX веке, согласно проницательному диагнозу Теодора Веблена, подтвержденному всей практикой рекламных агентств, продолжает оставаться самым плавучим из китов, на которых держится рыночная экономика.

После Фрейда традиционная психология потерпела окончательный и бесповоротный крах. Даже самый яростный противник Фрейда вряд ли будет рассуждать о мотивах человеческого поведения с той же безыскусной верой в целокупностъ разума, которая отличала французских просветителей и либеральных профессоров XIX века, отрицая странную способность различных слоев нашей души играть в прятки и поддавки между собой.

Но, странное дело, то, что уже невозможно в психологии, по-прежнему возможно в экономике. Неолиберальная экономика от Фридриха Хайека до Милтона Фридмана наследует все счастливые особенности экономической теории времен Адама Смита и рассматривает человека как существо, целокупное разумом и своим стремлением к успеху. Экономическая теория по-прежнему существует в дофрейдистском состоянии.

Глядя на другие исторические эпохи, мы не можем сказать, что способы употребления денег в них были ограничены по сравнению с XX веком. Скорее наоборот: деньги были гораздо, более общим эквивалентом. На деньги покупались такие вещи, которые сейчас на деньги купить невозможно. Законы франков и лангобардов устанавливали выкуп за убийство: деньги были эквивалентом человеческой жизни, и это свидетельствовало не о низком статусе человеческой жизни, а об очень высоком статусе золотя. Сегодня закон запрещает оценивать жизнь человека в рублях и валюте.

Индульгенции позволяли купить за деньги царствие небесное — операция, которую нынче не провернет ни “Инкомбанк”, ни “Barklay’s”. Покупка и продажа городов и королевств были так же часты, как завоевания и передача по наследству. Современное национальное государства нельзя продать ни оптом, ни в розницу. Продажа должностей была серьезной статьей дохода в самых организованных государствах прошлого: уже при Генрихе IV полетта (добровольный налог, который держатели должностей платили государству с тем, чтобы их должности могли быть проданы в любое время ими же указанному лицу) приносила два миллиона ливров в год, то есть десятую часть дохода. Ни одно современное государство не продает должности официально. Продажа налогов на откуп была государственной практикой Римской империи, Византии, Франции, Англии, Неаполя. В современном государстве сбор налогов не подлежит продаже в частные руки ни при каких обстоятельствах.

Мы даже не можем сказать, что частная собственность в Европе XX века развита лучше, чем в Европе XII,— скорее наоборот, мы видим, что при распаде империи Карла Великого по мере того, как графы и герцоги превращались из правительственных чиновников во владетельную знать, частной собственностью становились вещи, которые сейчас частной собственностью не становятся ни при каких условиях: армия, законы и налоги. Честь была также понятием материальным: когда Карл Лысый грозился учинить бесчестие, dishonor, изменившим ему вельможам, он просто имел виду конфисковать их пожалования — honores.

При этом пока деньги являются действительно всеобщим эквивалентом, пока они служат выражением социальной позиции и способом приобретения нематериальных благ, они пользуются всеобщим уважением. Даже торговля поставляет почетный материал для метафор и сравнений. Еще Петр Дамиан (1007—1072) пишет о Клюни: “О склад торговцев благодатью, где имеются лучшие из товаров... Счастливый рынок, где блага земные обмениваются на блага небесные и вещи преходящие обмениваются на вещи вечные... Благословенное торговое место, где вечная жизнь предлагается к продаже и может быть куплена любым человеком, как бы мало он ни имел”. В XIII веке сравнение подобного рода показалось бы кощунством.

Но после коммерческой революции XI века, после того, как деньги становятся средством приобретения товара, а не дружбы, и попадают в руки не вельмож, а нуворишей, немедленно является презрение к деньгам. Если Библия Отгона в IX столетии могла быть украшена изображениями золотых монет, то к началу XIII столетия мы видим на манускриптах изображения монет в совершенно другом контексте: вот озабоченная обезьяна, которая испражняется золотыми монетами в подставленный дьяволом горшок, вот, наоборот, обезьяна держит горшок, в который из задницы чудовища сыплются монеты.

Если до конца Х века главной в перечне грехов была гордость, то в XI веке грехом номер один становится алчность. По мере развития рынка отношение церкви к деньгам становится не снисходительней, а, скорее, нетерпимей. Ростовщичество позволяется в стране чиновников — Византии, и запрещается в стране банкиров — Италии. Морская ссуда, сохранившаяся с античности и предусматривавшая возврат ссуды с процентами только при условии благополучного возвращения корабля с товарами, первоначально признаваемая церковью на том основании, что прибыль кредитора есть не ростовщический процент, а компенсация за риск, вдруг запрещается в XIII веке. Господь, после гибели Римской империи с видимым равнодушием наблюдавший, как франки и лангобарды добывают сокровища грабежом и изменой, сразу после коммерческой революции вдруг с ужасом обнаруживает, что торговцы почти не имеют возможности спастись, ибо “почти все, что они имеют, они заполучили через обман, ложь и себялюбивое желание прибыли” (Гонорий Августодунский). Италия XI—XIII веков — страна, где блестяще развивается торговля и где на голову торговца же падают все небесные громы,— полностью противоречит марксистской концепции культуры как “надстройки” над базисом и полностью соответствует концепции Д. Белла о неравномерном и подчас даже противоположно направленном развитии экономической и культурной сфер.

Начиная с конца XI века в Европе возникает новый тип богатства. Он не связан с социальным статусом. Это богатство, на которое покупают вещи, а не верность; товар, а не царствие небесное. Оно возникает не из даров и налогов, а из производства и торговли.

Ключевой вопрос, однако, состоит в следующем: возникает ли богатство новых людей из “внеличного” рынка, или же реальная механика возникновення этого богатства тоже опирается на связи, доверие и покровительство?

Увы! Скромного труженика рынка, мирного купца, сидящего за конторкой и пересчитывающего деньги в XI-XII веке не существовало вовсе. Этот купец, купец, торговец, член коммуны есть изобретение историков XIX века, переносящих в XI век вражду между первым и третьим сословием времен Великой французской революции.

Сама коммерческая революция XI века была не следствием “естественного” роста городских коммун, но результатом норманнского завоевания Сицилин и крестовых походов, передавших средиземноморскую торговлю из рук арабов и византийцев в руки венецианцев, генуэзцев и пизанцев. Замечательно, что когда молодым итальянским коммунам понадобились слова для обозначения торговых товариществ, они не сочли нужным отличать торговые объединения от других типов общественных объединений, где преобладают родственные или дружественные связи. Само слово “компания” — от cum-panis (вместе едящие хлеб) — отражает дружеский характер связей торговых партнеров. Слово societas употребляется в Европе XI— XII веков в применении к торговому объединению, как и к любому другому — политическому, религиозному. А когда деятельность того или иного торгового объединения оказывается вредной, например, в монополии, оно клеймится словом conjuratione -- заговор.

Связи сохраняют приоритет над прибылью. “Ежели имеешь деньги не бездельничай и не держи их дома мертвыми, ибо лучше уж деятельность без прибыли, чем бездействие без прибыли. Ибо если ты действуешь, ты не приобретая ничего, не теряешь своих торговых связей. А если потерял ничего из капитала и не потерял торговых связей — и это достаточная прибыль”,— поучает флорентиец Паоло ди Кертальдо в 1190 году.

Ничто так хорошо не демонстрирует нерыночный характер раннего капитализма, как комменда — излюбленный в XI—XIII веках тип вложения капитала. Предшественники параллели конменды — вавилонский таппу, мусульманская мукарада, византийская хереокойнония и, отчасти, морская ссуда в эпоху эллинизма. Комменда состояла в том, что одна сторона ссужала деньги другой стороне, использовавшей этот капитал для коммерческого плавания и возвращавшей ее вместе с заранее определенной долей прибыли: три четверти прибыли в случае односторонней комменды, при которой кредитор финансировал все плавание и половина прибыли в случае двусторонней коммепды (при которой кредитор предоставлял две трети капитала ).

Комменду часто описывали как соглашение между богатым оседлым капиталистом и начинающим предпринимателем, у которого нет денег, но есть много усердия. Анализ документов показывает, что часто взносчиками были бедные люди, вверявшие свои небольшие сбережения очень богатому купцу. Оседлый взносчик и путешествующий менеджер иногда были настолько равны в состоянии и коммерческом опыте, что менялись ролями. Собственники и торговцы находили выгодным чередовать роли оседлой и путешествующей партии. Более того, “зачастую торговец брал с собою лишь часть капитала в дополнение к капиталу, данному другими торговцами в комменду, и вверял остаток капитала торговцам, путешествующим в другое место”. (Р. Лопес). Комменда не только позволяла торговцу не держать все яйца в одной корзине. Она прошивала общество невидимой сетью взаимных связей по вертикали и по горизонтали. Скромный венецианский бедняк, вверивший свои полдуката Корнаро или Дандоло, не собирался поднимать против них восстание.

Иначе говоря, даже комменда, это самое капиталистическое явлени средневековой Италии, не была целиком капиталистическим предприятием, с ее помощью умножались не только деньги, но и связи. Это был способ обезопасить себя и от неожиданно потонувшего корабля, и от шальной пули в Александрии, и от местной войны, и даже — не приведи Господи, изгнания.

Успех мелких купцов был обусловлен дружбой между равными, у крупных был обусловлен связями в верхах. История крупнейших европейских предпринимателей неотделима от политики подарков. Жак Ле Бон, и Жак …, Лайонел Кренфилд, Оппенгеймер были столько же королевскими фаворитами, сколь и гениальными предпринимателями Ссуды Фуггеров Карлу V были фактически безвозмездными подарками , в которых Антон Фугер уже не мог отказать императору. “В XVII столетии прибыль без власти и безопасность без могущества были немыслимы” -- отмечает Джеффри Паркер. Взлет и и крах банка Джона Лоу (так же как и современный ему и аналогичный по причинам скандал с Компанией южных морей , South Sea Bubble) нельзя анализировать, рассуждая лишь о чрезмерной эмиссии и опасности самой меркантилистской идеи земельного банка и не упоминая о том, что Лоу стал личным другом регента Франции; и что правительственное распоряжение принимать кредитные билеты частного банка Лоу в уплату налогов было обусловлено не только экономическими соображениями. Операции банкира Уврара были бы невозможны без покровительства Талейрана. В чем-то истории европейского предпринимательства не повезло: на предпринимателя как на одного из делателей истории обратили внимание тогда, когда в моду стала входить история, состоящая из цифр, а не событий, и в результате блистательные биографии полубанкиров-полуполитиков оказались покрыты толстым слоем статистического пепла.

Покровительство высших должностных лиц распространялось на операции, которые современный закон прямо отнесет к бандитизму: чего стоят причитания российской прессы о коррупции в высших эшелонах власти, если вспомнить о королеве Елизавете, лично участвовавшей в финансировании пиратской экспедиции Френсиса Дрейка и с удовольствием надевшей подарок Дрейка — корону из награбленных у испанцев камней; или скандал, разгоревшийся в 1701 году в английском парламенте из-за того, что лица, финансировавшие пирата Кидда — лорд-канцлер и первый лорд казначейства,— принадлежали на свои беду к партии парламентского меньшинства!

В центре идеологии Просвещения и правового общества была мечта об обществе людей, руководствующихся в своем поведении разумом и логикой, равных перед законом независимо от их положения в обществе и состояния. Это была утопия , противоположная всему обществу ancien regime, где человек руководствовался обычаем, а не разумом, вел себя не как индивидуум, а как представитель слоя или наследник рода, и где отношение к нему зависело от его положения.

Родившись как отрицание всего предыдущего порядка вещей, эта утопическая идеология сама в себе содержала зерно своей будущей критики марксизмом. Боящаяся открыто сказать, что богатство, измеряемое в деньгах, есть лишь один, хотя бы и самый важный, показатель социального статуса и источник дохода (наряду с престижем, образованием, связями), эта буржуазная утопия XIX века была совершенно беззащитна перед радикалами всех мастей, которые не уставали напоминать, что неравное имущественное положение влечет за собой неравные возможности и что бедняк и богач отличаются не только экономическим положением и суммой на банковском счету, но и возможностями получить образование, кругом друзей, уважением со стороны властей и так далее, что во всяком обществе капитал, то есть то, что “приносит доход путем прибыли, связанной с производительным использованием собственности”, ни в коем случае не ограничивается количеством земли, заводов и денег в банке. Что он обязательно включает в себя репутацию, связи, образование, во все века являвшееся наиболее неотчуждаемой формой собственности.

Люди это прекрасно понимают. Никто не читает, чтобы добиться успеха, Маркса, Вебера или Талькотта Парсонса. Читают Дейла Карнеги или любые другие современные учебники успеха. Карнеги объясняет нам, как делать друзей. Индийский брахман объяснит нам, что “добро, не вложенное в друзей, пропадает бесследно”. Между Карнеги и Панчатантрой гораздо больше общего, чем между Карнеги и Адамом Смитом. Так или иначе, все практические учебники преуспеяния, с их заслуженной популярностью, всегда диктуют стратегию поведения, опирающуюся не на рациональные, а на иррациональные особенности человека.



Содержание раздела