d9e5a92d

Воображаясь героиней


Но, так или иначе, глубинная традиционная база российской культурной эволюции, существенно отрезанной от культурной эволюции народов Европы, включая и западнославянский ареал, оказалась истощенной и подорванной. Что, кстати сказать, оказалось удостоверенным кровавыми событиями церковного Раскола 1660-1670-х годов, Разинщины, Соловецкого сидения.
А культурные аспекты российской модерн-истории оказались не менее драматичны.
У нас, россиян, за плечами — две волны, точнее, два вала осознанной, государственно организованной модернизации, модернизации “сверху”:
1) модернизации “петрограндизма” (выражение А.И. Герцена) и
2) модернизации марксизма-ленинизма83.
Оба вала этой государственно-военно-бюрократической модернизации невольно привели страну к глубокому социокультурному коллапсу84. Первый — коллапс 1910-1930-х годов — был поразительно жесток и кровав; второй — коллапс 80-90-х — существенно мягче, хотя и он достаточно крут; степень его саморазрушений, разрушений и размаха, возможно, осмыслят историки будущих времен.
Закономерность обоих коллапсов — очевидна. Ибо прочная и конструктивная модернизация (она же еще именуется в историографии развитием, development) возможна лишь как относительно целостный, гибко координированный процесс, несводимый к нагнетанию военно-промышленных и управленческих структур. Ибо конечная суть модернизации — не только и даже не столько в наращивании машиноподобных, построенных по принципу формальной рациональности систем производства и управления, сколько в ином. Это иное было определено канадским антропологом Дж.У. Фернандесом как “микрокосмогония”, т.е. как процесс становления сколько-нибудь автономной и ответственной личности в контексте индустриально-урбанистических отношений85.

Действительно, индустриальные, градостроительные и управленческие системы могут не только исторически разрастаться и разбухать, но и сжиматься, свертываться, исподволь “деконструироваться”, — но вот микрокосмогонический процесс, действительно, при всех его потерях, способен к более высокой степени регенерации, нежели системы расшатанных или обрушившихся институтов и производительных сил. При всех его потерях, микрокосмогонический процесс способен, отчасти воспроизводясь в самых чудовищных условиях, вытягивать за собой последующие структуры культуры, социальности, истории.
Микрокосмогонический элемент в обществе — всегда в сокрушительном меньшинстве, но тем более он насущен. Это — словно малый, но качественно своеобразный кристаллик реактива, отчасти способный определить собой движения огромных химических масс. Как показали исследования русской школы популяционных генетиков 2090-х годов, именно против этого элемента вольно или невольно ополчались носители наиболее яростных тенденций в русской истории первой половины ХХ века — будь то разнопартийные застрельщики гражданских войн, будь то организаторы иноземных нашествий, будь то силы внутреннего идеологического и политического террора, будь то виртуозы экономического криминалитета или головотяпства: во всех случаях силы истребления и гнета стремились изничтожить или вытеснить из социокультурных горизонтов жизни тех, кто наиболее самостоятелен, совестлив, предприимчив, — тех, кому свойственно невольно выделяться из недифференцированной массы86.
Именно силами этих “микрокосмогонических” людей сложилась в Санкт-Петербургский период нашей истории, особенно во второе его столетие, когда особый оборот набрал первый модернизаторский вал, мощная элитарная, дворянско-интеллигентско-буржуазная культура, ставшая одним из стержневых элементов самосознания и исторической памяти России. И, не побоюсь сказать, — самосохранения России. Становление этой культуры было во многих отношениях связано с мучительной для общества, но продуктивной для мысли компрессией традиционных и модернизаторских пластов коллективного и индивидуального опыта людей.

Эта компрессия оказалась творческим вызовом и для теоретической мысли, и для художественного творчества; сама взаимосвязь импульсов теоретического мiроосмысления и художественного творчества определила собой всё лучшее, что было создано отечественной культурой на протяжении XIX — середины ХХ века87.


Издержкой этой великой, но во многих отношениях обреченной российско-интеллигентской культуры оказалась слишком высокая степень доверчивости к учительному писательскому слову, слишком глубокая погруженность образованной части общества в тогдашнюю “виртуальную реальность” художественных и публицистических текстов. Этот элемент “логоцентризма” своеобразно сказывался на многих чертах культурной жизни России ХIХ-ХХ веков. Облик литературного (т.е. явно вымышленного!) персонажа становился неотъемлемым мерилом человеческого облика живых, невымышленных людей; литературный персонаж, литературная конвенция становились как бы обязательной частью самомоделирования человека в учебном процессе и во внутренней жизни. Вспомним пушкинское, —
Воображаясь героиней
Своих возлюбленных творцов...88
Но, так или иначе, при всех ее “логоцентрических” крайностях, при всей пресловутой “литературщине”, эта намеренная обращенность российской модерн-культуры к ее литературным прообразам была несомненным источником не только российской “микрокосмогонии”, но и всей глубокой и многозначной социокультурной динамики страны последних двух веков. Когда образование, философствование, церковность во многих отношениях узурпировались государством, — писатель, т.е. создатель творческих вымыслов, создатель словесно-виртуальной реальности, оказывался в многозначном положении “учителя жизни”, а позднее, при советской власти, — если вспомнить сталинский жаргон, — “инженера человеческих душ”.
Книжный эталон жизни воспитывал людей не только раздражительных, разочарованных и претенциозных. Но этот эталон, содержавший в себе компрессированные моменты художнического и теоретического мiроосмысления, оказался неотъемлемой частью творческого самоопределения и служения миллионов образованных россиян — лучших писателей, художников, педагогов, ученых, агрономов, медиков, священнослужителей, инженеров, офицеров, администраторов. Правда, вот с меркантильной сферой, с деловой этикой, с рационализацией чисто экономических отношений дело оказалось значительно слабей: мешала слишком глубоко проникшая в сердце культуры компрессия старых, аграрно-патерналистских и новейших, социалистических сантиментов и установок89...
И всё же, по меткому замечанию Розы Люксембург, во многих отношениях именно через литературу XIX века в русскую жизнь хлынула как бы живая кровь европейского духа — идеи, наработанные Европой от Данте до Гете90. И если исходить из терминологии нашего исследования, то можно было бы сказать так: русский литературоцентризм исторически оказался неотъемлемой и существенной частью нашей модернизации.
Этот творческий, хотя и многозначный элемент русской и — шире — российской культуры, при всех его крайностях и эрозиях, обнаружил несомненную историческую стойкость; сжить со свету этот культурный пласт оказалось в конечном счете не под силу ни Победоносцеву с Пуришкевичем, ни Ленину91 со Сталиным, ни постсоветским их наследникам из властных, оппозиционных или криминальных структур. Но вот с “микрокосмогонией” среднего человека дело у нас обстоит сложней, если не сказать — печальней. Оно и неудивительно, ибо веками человек у нас оставался (и во многих отношениях продолжает оставаться) в статусе атомизированного государственного клиента92.
Государственная порабощенность личности и — соответственно — заданный этой порабощенностью процесс деморализации и разрушения личности не только блокировал кристаллизацию общества, но и бил рикошетом по самому государству. Вот как описывает этот процесс известный русский правозащитник и общественный деятель С.А. Ковалев.
Согласно С.А. Ковалеву, характерный для значительной части общества накал антимонархического, а затем и антисоветского синдрома в предшествовавшей русской истории, равно как и — добавлю от себя — накал “антидемократического” синдрома в истории нынешней, есть свидетельство того, что личность вольно или невольно замкнулась на государстве как на верховном распорядителе человеческих судеб и на верховном подателе материальных и духовных благ93; отсюда и столь гипертрофированная тоска по “правде-справедливости” (категория Н. К. Михайловского); внутренняя зацикленность на проблематике власти существенно обедняет интеллектуально-духовные горизонты и творческие возможности человека и общества: они как бы сами передоверяют ненавидимому им государству всю полноту суверенитета над своей внутренней жизнью и над возможностями своего самоосуществления94.
В моей же системе категорий это наблюдение С.А. Ковалева должно означать констатацию характерной для нашей массовой истории последних двух веков недостаточности и слабости персоналистического начала. Но последнее является одним из самых драгоценных среди многих и несхожих плодов модерн-эпохи.
Впрочем, продолжим разговор о сложности модерн-эпохи в России. “Модерн-эпоха” есть, на мой взгляд, эвристически необходимая для постижения глобальной и отечественной истории теоретическая абстракция. Но всё же абстракция. Недостаточность, недостроенность, несовершённость нашего российского модернизаторства обнаружили обе эпохи — и санкт-петербургская (эпоха самомодернизации — оставаясь при исходных своих посылках — аграрного и сословно-теократического общества), и советская.



Содержание раздела