Третий лишний

(Астеник по-гречески "степос" сила, буквально: слабый, лишенный силы; но это название часто не соответствует действительности: и физическая и психическая сила астеника, худощавого тонкого человека, может быть очень велика.)
Астеник тоже смотря какой. Есть вариант, внешне лучше всего представленный персонажами Боттичелли, тип, который американцы назвали "плотоядным", искрящийся, раздражительный, с быстрым индуктивным умом, энергичный, остроумный, повышенно эротичный, склонный к туберкулезу. Может дать внезапный буйный психоз, но опасность шизофренического распада ничтожна, очень сильный тип.
Нет, решительно невозможно дать хотя бы приблизительное единое определение внешности шизотими-ка настолько они разные; и все же и все же! их узнаешь обычно сразу, даже среди neipoB или монголов.

Что это?
Мне казалось одно время, что дело в крупности черт, что лица, сработанные с достаточной долей добротной грубости, с плотной клетчаточной подкладкой, не могут принадлежать шизотимикам, что их физиономические атрибуты мелкая заостренность, мышиность, точечность. Астеники с крупными, закругленными чертами лица, казалось мне, более сингонны. Но встречались случаи, опровергавшие это.
Нет, вся штука именно в том, что это чувствуется каждый раз индивидуально, целостно, а отдельные опорные признаки переменны. Может быть, это какие-
то свойства кожи или сосудов, что-то гормональное, какая-то фактура облика, что ли. А чаще всего, наверное, все вместе. Никогда не забуду эту потрясающую астеничку, с тяжелейшей шизофренией, сальным, застывшим маскообразным лицом, с мелкими чертами и единственной фразой, повторявшейся монотонно девять лет кряду: "...Избегнуть мешать тайным системам"...
Да, тут работают, конечно, и статика и динамика.
Мимика глубоких шизоидов либо бедна, либо преувеличена до гримас (у циклоида она всегда гармонична и адекватна). У некоторых преобладает какое-то одно постоянное выражение, например сардоническая улыбка; поражает порой несоответствие между подвижностью одной части лица, например лба или рта, и неподвижностью других.
Речь невнятно-бормочущая, тихая и монотонная или деревянно-громкая, типа "книжного чтения"; иногда вдруг резко меняется регистр, делаются странные паузы и ударения. Молчание в момент, когда ожидается слово, слово когда кажется, что его не будет.
Позы однообразны, меняются редко, но резко. Походка скованная, неуклюжая, со слабым участием рук и туловища, или окрылешю-нервозная, стремительная, остро-четкая, с наклоном, с вывертом; особенно причудлив бег. Естественной закругленности, обобщенной целесообразности синтонного пикника нет и в помине. И это при том, что шизоиды, особенно астенического телосложения, превосходят всех на свете пикников своей ручною умелостью. Мелкие, точные движения им удаются явно лучше.

Среди них попадаются настоящие виртуозы тонкой работы в научном ли эксперименте, в технике, в живописи или в игре на инструменте. А вот певцов и эстрадников мало, можно сказать, нет.
Почерк шизоидов либо чрезвычайно отчетливый и акуратный, с раздельными буквами, либо причудливый и неправильный, неуверенно-детский, словно прижимающийся к бумаге; либо, наконец, "окаменелый". Очень часты зубчатые, острые линии. Шизоидный почерк был у Лермонтова, Ницше, Шумана, Скрябина, Аракчеева, Суворова диапазон, как видим, более чем широк.
При умеренной шизотимности (а иногда и при
шизофрении) все это может быть выражено слабо или совсем отсутствовать. Основное и здесь проявляется в личном общении. Незнакомый или малознакомый человек, а в ярких случаях и знакомый и самый близкий (при том, что сам он средний, в средней ситуации) никогда не чувствует себя с шизотимиком так просто и непринужденно, как с циклотимиком.

Ощущаются дистанция, напряженность, синтонностыо и не пахнет, хотя с обеих сторон могут прилагаться самые искренние усилия...
Ожидание неожиданного? Шизоид может быть даже чрезмерно общительным, и, однако, чего-то в этой общительности недостает. Или что-то лишнее?

Когда он старается одолеть свою замкнутость, получается замкнутость наизнанку, самовыворачиванье, способное лишь расширить круг одиночества. "Обычный человек чувствует вместе с циклотимиком и против шизотими-ка".
ТРЕТИЙ ЛИШНИЙ
(Письмо в книге)
Перо запнулось. О тебе мне труднее писать, чем о твоем антиподе: ...он проще, ты неожиданнее.. "Астеник и неврастеник" узнал? Когда-то ты сам, со своей загадочной усмешкой, рассказал мне об этой дефиниции врача из военкомата.

А я говорил тебе и еще раз повторю тупо, но со знанием дела, что ты честный (ты любишь это слово, однажды сказал, что витамины одна из немногих честных вещей в медицине) честный шизоид.
Видишь ли, тут две стороны: тобой я доказываю необходимость шизоидности, а шизоидноетъю необходимость тебя, необходимость, в которой ты никогда не переставал сомневаться. Не пеняй же, что я авторски посягнул на тебя, да еще пришпиливаю к типологии. Наоборот отшпиливаю.

Шизоиды гениальное племя, рождающее чудесных чудовищ. Не будь его, человечество не узнало бы, что такое нестадный, таинственный, истинный человек.
(Только что из кабинета вышел твой шарж, с бредом отношения, бледный, высокий, а-ля Эль Греко, в свои двадцать два полновесно несчастный и одинокий.
Я питаю антипатию к человечеству, потому что оно на девяносто девять процентов состоит из внуша-
емых идиотов, доступных любой пропаганде. Каждый из них, если ему шепнут на ухо, готов встать и убить меня. Скажите, бывает ли при мании величия мания преследования?
Почти обязательно.)
...В первый раз увидел тебя на лестнице нашего института, на первом далеком курсе. Сутулый, с вдохновенно запрокинутой головой, отрешенный, с загадочной тонкой улыбкой, немного растерянной, и только бледные молодые прыщики на нобелевском лбу да гордый отблеск золотой медали в глазах выдавали, что ты наш ровесник. В тебе было уже что-то академическое, так о тебе и говорили: "Уже сложившийся ученый".

Ты себя таковым не считал (и не считаешь), но в то время или чуть позже появилась заметка в молодежном журнале, где ты подавался как юная звезда микробиологии с внешностью человека, который ничем, кроме спорта, не интересуется.
Уже тогда я сказал себе, что эмоционально ты иностранец, и даже песни под гитару чудесные! ты высылаешь себя исполнять, это ты и не ты. Какое-то время я был твоим переводчиком...
Самую захудалую столовую твое появление превращает в таверну; сигарета в твоей руке обретает кинематографическую нелепость.
Диалог с тобой замечательно взвешен, изумительно напряжен.
Телефонный звонок.
Ты:
Здравствуй... Я:
Привет...
Я опять проявляю навязчивость.
Да ну почему же? Рад тебя слышать и буду рад видеть.
(Ловишь в моем тоне нотки формальной вежливости, чтобы вонзить их в себя: микробред отношения. Чувствуя это, акцентирую теплоту. Ты слышишь: фальшь, заминка, но перешагиваешь.)
Как ты живешь?
(Банальные слова говоришь редко, но так ароматно, так первозданно и целомудренно, в такой неповторимой тональности... Никто, кроме тебя, никогда этого не произносил.)
Я живу так-то.
Желание увидеть тебя достигло апогея. (Выражение совершенно шизоидное. От смущения.)
У меня тоже. (Сфальшивил или нет? Микродостоевщина. Кажется, все в порядке.

Настраиваюсь на волну. Хочу видеть.)
Ты мог стать врачом высочайшей квалификации, но никогда врачом для больного, для этого в тебе слишком велико тяготение к общему. Вкус к частностям у тебя совсем в другой плоскости. Теория, конечно, теория, роскошь игры представлений.

Уйдя от практики, ты поступил честно.
Не мог без иммунологии, теперь она не может без тебя. Да, ты превратился в налаженную машину по перемалыванию фактов в концепции, концепций в эксперименты и снова факты. Ты проклинаешь человеческие мозги.

Но в тебе живет эстетическое чутье мысли.
Ты любишь идею, музыку дела, тебе нужны идеи идей, музыка музык. А я предсказываю тебе открытие (так же, как тогда, в кризисе, предсказал новую встречу, помнишь?..).
Своеобразием ты производишь, конечно, неотразимо странное впечатление. Между тем, ты один из самых душевно здоровых людей, которых я знаю. Астеник и неврастеник, ты при всех шатаниях-сомнениях мужествен и внутренне ориентирован.

Ты ко мне шел за стержнем, а он в тебе, ты не знал, что меня одариваешь.
Но тебе трудно, как иностранцу, даже переводчику с тобой нелегко.
Однажды, помнишь, когда у обоих нас дела были неважные, мы холостяцки ночевали у тебя. Ты был рассеянно-добр, где-то витал. У тебя изумительно легкий сон, почти без дыхания, в странной позе парение на животе в обнимку с подушкой. Таким же легким было с утра наше молчание.

Вдруг несколько слов и мы галактически далеки...
Что произошло тогда, мне до сих пор непонятно: набежала туча, заволокло. Наверное, в моих словах или тоне ты в тот момент почуял что-то пошлое, ординарное; со мною так вполне могло быть, а ты этого никогда не допустишь, ты за версту обходишь границы суверенитета чужой личности. Зеркальная проекция
собственной чрезмерной чувствительности. Ни тени фамильярности, тонкая стеклянная перегородка...

Содержание раздела