Тенденции либеральной идеологической экспансии
Он мечтал не об эффективных правах на реализацию скованных коммунистическими догматами инициатив, а о правах уклоняться от ответственности и инициативы.
Не мудрено, что после победы демократической революции, ее социальная база исчезла сама собой, так и не став опорой для прочной правовой системы даже обрушившиеся на страну материальные бедствия и террор не консолидировали поколение юношей Эдипов, ожидающих от государства подачек и более ничего. Социальный протест целого десятилетия мук состоял лишь в том, чтобы обеспечить себе роль мелкого буржуа-рантье, живущего на свою долю от распродажи национального достояния.
Таким образом, "юноша-Эдип" становится персонажем, с которым напрямую связаны новейшие стратегии "управленческого хаоса". Сначала хаос выступает под знаком либеральной вседозволенности потакания Эдиповой "безотцовщине", не выносящей "репрессии норм", а затем, не стадии, когда он принимает форму "терроризма" и стихийного "экспорта уголовщины", которую цивилизованное общество не в состоянии терпеть, он становится поводом для "гуманитарных вмешательств" мирового жандарма. Получается, что "юноша Эдип" сначала убивает "родного отца" национальной государственности, а затем ему предстоит попасться в руки американского "отчима", который, судя по всему, церемониться с ним не станет (с.
101).
Разумеется, Панарин представляет свой универсалистский проект не вялому поколению наследников Эдипа, а той новой агрессивной поросли, которая не имеет личной памяти о прессинге коммунистического государства и, соответственно, никак не видит никаких заслуг нынешнего политического режима, и может мечтать о таком государства, которое, выражая общую волю активных слоев населения (общий интерес), одновременно приобретает престижный международный статус. Фактически это означает внутренний позыв к становлению нации.
Отчасти эта здоровая универсалистская агрессивность усматривается Панариным в советской империи и советской народе: советский народ есть идеологическая экспликация смыслов, заложенных в русском народе социальном правдолюбце и тираноборце. А следовательно, и "советская империя" есть не просто империя, а способ мобилизации всех явных и тайных сил, не принявших буржуазную цивилизацию и взбунтовавшихся против нее.
Здесь проявляется противоречивость позиции философа: реабилитируя имперское государство, он надеется построить его на ценностях Просвещения (романтически перенося их также и в советский строй), но отбросить при этом племенную идентичность не только малых народов, но и государствообразующего племени. Тем не менее, без национализации универсалистского проекта, как показывает сам Панарин, этот проект превращается в пустую догму и всегда вырождается в нигилизм и инфантилизм поколений, пораженных Эдиповым комплексом.
Племенное измерение традиции, Большого культурного стиля оказывается неизбежным при универсалистском проектировании. Для России это измерение русской культуры и русская национальная идентичность как образец для любого жителя империи.
Это прекрасно видит Александр Панарин, когда начинает говорить о либеральной агрессии против коллективистской морали. Русский народ сегодня выступает олицетворением той самой народности, которую либеральные деструктивисты исполнены решимости разъять окончательно. Стратегическая гипотеза современного мирового либерализма состоит в том, что русские являются последним оплотом народности как всемирно-исторического феномена, враждебного западному индивидуализму (с.
153). Именно русские носят в себе более других европейских народов общинное сознание в противовес общественному, расчлененному на частные эгоизмы. Несущие в своей душе эти преданья и эту любовь стоят на том, что не все обменивается и не все продается.
А значит, мешают становлению глобального и тотального рынка и такого мира, в котором все только вещи.
Невозможно признать справедливым вывод Панарина о том, что сегодня происходит некий реванш Запада как победителя в холодной войне, а также как новое утверждение белого человека в своем расовом превосходстве (с. 239). Либеральный Запад не проигрывал войны с советской системой, чтобы мечтать о реванше.
Белый человек на Западе дикриминируем сегодня настолько, что о реванше в большинстве своем не помышляет. Оба эти аспекта в противостоянии цивилизаций отсутствуют. Напротив, мы видим стремление к реваншу у исламских стран, источающих терроризм, стремление к реваншу постколониальных государств, где небелый расизм расцветает с каждым годом. Причем в неуспешных странах мы вовсе не видим нарастания мессианско-универсалистского напряжения, а лишь расчет не силу и страх, на демографическое доминирование в настоящем и экономическое в будущем.
Пожалуй, только в России еще можно фиксировать острова Традиции, где мессианский дух еще есть.
Согласиться с Александром Панариным в том, что Россия мессианская имеет среди инородцев и иноверцев каких-то стратегических союзников в универсалистском проекте для отверженных невозможно. Таких союзников у нас нет и не предвидится. Миссия России состоит в создании таких союзников. Искать их вне Запада в нехристианских, неевропейских цивилизациях бесполезно.
Альянс с басурманством против латинства может быть продуктивным только перед выбором быть или не быть, то есть, носит вынужденный характер. Совершать такой выбор из идеологических соображений и в расчете на стратегическое партнерство в высшей степени опрометчивый шаг.
Миссия России в том, чтобы вновь обратить Запад к христианским ценностям и к пониманию материальных основ выживания и развития европейской культуры и Европейского человечества включая и расово-биологический аспект, предрешающий заведомую гибель Европы вместе с исчезновением (смешением и вымиранием) европейского антропологического типа. Русский национализм в некотором смысле должен содержать в себе христианскую и расовую солидарность с Западом. Нет и не может быть такого рода солидарности с Востоком (геополитическим Югом).
Если же, как предлагает Панарин, согласиться на евразийскую или общемировую социальную солидарность, подобную новому Интернационалу отверженных, то победить успешные страны, возможно, удастся, но сохранить Россию нет.
Тенденции либеральной идеологической экспансии делают мировую войну повсеместной и перманентной. Причиной тому двойной стандарт либералов, которые с поистине сатанинским обаянием распространяют ложь о прелестях западной демократии.
Хитрость мирового либерального разума состоит как раз в том, что он постулирует наличие такой национальной политической среды, такого государственного суверенитета, который полностью совпадает с требованиями мирового гражданского общества и современного либерального интернационала. Как легко догадаться, речь идет о западной политической среде и западных государственных суверенитетах.
Они неподвластны суду мирового либерального разума они сами персонально его воплощают (с.159).
Справедливости ради надо сказать, что и западные суверенитеты приобретают совершенно нетрадиционный вид - особенно в рамках ЕС и НАТО. Это уже не национальные, а либерально-космополитичные суверенитеты, где идет политкорректное выравнивание политий и опреснение национальных культур за счет приведения их к единому образцу американской попкультуры.
Агрессия морального релятивиста, обеспеченного средствами бесконтактной войны и возможностью манипулировать армиями наемников и пятыми колоннами, захватывает мир. Это агрессия мародера, который намерен втоптать в грязь все суверенитеты и все культуры ради последнего пароксизма, в котором чудище заглотает весь мир и умрет от утробного вожделения.
Новый милитарист это не культурный герой, воплощающий харизму покровителя и освободителя слабых, а социал-дарвинистский циник, замысливший очистить себе место под солнцем за счет всех слабых и незащищенных (с. 132).
Возникает вопрос, чем можно остановить этот мировой катаклизм?
Панарин пишет, что агрессивный социум война разлагает, тогда как социум, достойно сопротивляющийся, она сплачивает (с.118). И переиначивает известную фразу Клаузевица, перенося ее смысл на империалистические захваты и криминальные экспроприации: Война есть продолжение духовного разложения цивилизации другими средствами. Духовное разложение общества предваряет войну. Более того, духовное разложение предопределяет стратегическое поражение.
Причем, возможно, не одного формально проигравшего, а всех включенных в конфликт сил согласно криминальному принципу умри ты сегодня, а я завтра. Духовное разложение победителя не оправдывает вялого сопротивления духовно разложившегося проигравшего.
Разложение победителя в холодной войне не прервалось в связи с его победой и не оправдало перед историей Запад как источник наиболее жизнеспособной цивилизации. Триумфальное шествие либертарианства заведомо неуспешно, поскольку раскалывается в самом себе на массовую фракцию потребителей иллюзий и элитарную фракцию неореалистов, настроенных на силовое перераспределение ресурсов в мировом масштабе. Изгоем этой потребительской формации должен стать, прежде всего, русский народ как наиболее стойкий хранитель традиционных ценностей Европейской цивилизации.
Ему либертарианцы мстят за свой страх и добивают как потенциального основателя новой сверхдержавы.
Сегодняшняя мировая война ведется именно против русских, в которых все еще есть способность творить культуру мирового масштаба и укорять разложенцев высшими образцами духа, в коих воплощены ценности двутысячелетней христианской цивилизации. В современной русской истории потребительская цивилизация разоблачается как антихристианская. Именно поэтому никакие предательства, столь свойственные российской либеральной власти, не дадут либертарианцам повода пощадить русский народ и Россию. Все позволено в присутствии позволяющих, - напоминает Александр Панарин.
Победы новых русофобов в Чечне, в Грузии, на Украине, в Молдавии где столь явно отброшен флер демократической риторики и столь очевидно соучаствовали деньги и политтехнологии Запада с имитационным сопротивлением политтехнологов Кремля говорят нам о наступлении переломного момента в русской истории и в истории мировой войны против России. Найдем ли мы в себе силы противостоять ситуации, когда соединяются обе половины "либерального заряда": максимальная притязательность силы, отбросившей "традиционалистскую сдержанность", с максимальной уступчивостью слабых, отвергнувших "традиционалистскую" героику сопротивления вместе с чувством стыда и достоинства (c.
177)?
Сила сопротивления может возникнуть лишь из силы знания. Знать что происходит и каков прогноз на характер противостояния агрессоры вот что необходимо России.
Панарин прямо указывает на принципиальность грядущего противостояния: Ортодоксия глобализма опирается на идею рынка, свободного от социальных ограничений (сдержек и противовесов). Глобалисты не стесняются сознаваться в том, что они ожидают крушения всех сверхэкономических, то есть собственно социальных связей людей. В глобальную эпоху действует закон максимизации рыночной прибыли, связанной с отменой любых социальных ограничений и моральных обязательств. Нам выдают это за реванш экономической рациональности, прежде теснимой внеэкономическими походами.
На самом деле здесь выступает специфический социальный расизм спекулятивно-ростовщических кругов, решивших откровенно противопоставить себя обществу (с. 299).
Нет никаких сомнений, мировая война приобретает расовый характер. Рыночная мифология служит только консолидации определенного антропологического типа, подводящего под свои людоедские планы рационально-гуманитарный фундамент.
России уже приходится жить в условиях атаки талмудического общечеловеческого расизма и платить ежедневно огромные контрибуции фактически даром перекачивая нефть и газ в Европу и раздавая втридешево свои стратегические активы.
Партия гражданской войны в России, выполняющая установки внешних заказчиков, будет вновь и вновь обличать русскую Традицию в привязанности к деспотизму и архаике, к красному тоталитарному проекту. Но действовать будет против русской национальной культуры как таковой в любом ее виде и выражении.
Заказчиком войны выступает американский экспансионизм. Дурная "диалектика" американской глобализации состоит в том, что здесь особое, националистически американское стремится выдать себя за всеобщее (глобальное), а все, сюда не укладывающееся, объявляется агрессивным традиционализмом, подлежащим искоренению. В геополитическом плане такая диалектика означает, что государство, в культурном отношении не доросшее до диалога с другими, не способное к настоящему имперскому самоотстранению, заключающемуся в способности стать над различиями этнически близких и далеких, в чисто военном отношении достигло глобальной мощи, которую оно собирается поставить на службу своему национальному эгоизму и эгоцентризму (с.
344).
Этот американский расизм вовсе не будет возрождением белого доминирования. Как раз наоборот. Национальная модель США делает белого человека самым угнетаемым буквально раздавленным системой политкорректности.
Именно это готовится и в качестве глобальной модели. Америка проповедует всему миру такой своеобразный расизм, в котором доминирующий антропологический тип должен быть непременно ублюдочным.
Он не имеет расового цвета и требует смешения, оторванного от любой привычной для человечества антропологии по сути дела выведения нелюдей. Это и есть скрытый смысл мировой войны войны нелюдей против людей. Обезьяна пришла за своим черепом, вооружившись ядерной дубинкой и высокоточным оружием. Она готова свернуть череп человеку разумному.
И сделает это, если разум не возвысится над виртуальностью, а дух не возвысит разум.
Панарин переоценивает марксизм как образец, отталкиваясь от которого можно строить новую модель мирового универсализма, противостоящего глобальному американскому проекту.
Марксизм вывел русского человека из эзотерического узконационального состояния и сделал его партнером в диалоге мирового масштаба по поводу действительно назревших эпохальных альтернатив развития мировых цивилизаций. Русский патриотизм национального типа сублимировал свою энергетику, переведя ее на язык, легализованный на Западе.
При этом Россия осознала себя не столько самобытной, сколько самой передовой страной. Классовая идентичность дала советскому человеку союзников по всему миру братьев по классу.
А высокий уровень образования давал возможность быть лидером в этом солидарном сообществе на языке, понятном Западу и достаточно рафинированным, чтобы втянуть в свою орбиту его интеллектуальную элиту.
Советский человек преодолел в себе мещанина (по крайней мере до середины 60-х годов), восприняв классическое культурное наследие. Усвоившие грамотность в первом поколении, советские люди сразу стали читать Пушкина, Толстого, Достоевского, осваивая тем самым элитарный уровень и превращая классику в действительно национальное достояние, в родную литературу.
Читающая публика осваивала наследие, прежде всего, дворянской культуры. Как пишет Панарин, Пушкин посвятил всю нацию в дворянское достоинство.
Вместе с тем, надо отметить, что при этом у народа была отнята самая существенная часть культуры религиозный культ и связанные с ним образцы духовного уклада и религиозного искусства. Шедевры религиозной живописи оказались на десятилетия упрятаны в запасники, великолепные храмы разрушены, а многие религиозные символы классической литературы стали непонятными. Этот аспект, порой не замечаемый Панариным, имеет существенное значение, поскольку отсюда можно понять состоявшееся омертвление классического наследия, лишение его живительной силы саморазвития.
Сказалось это в конце ХХ века, когда свобода слова обрушила на граждан всю сдерживаемую ранее гнилостность литературы и журналистики. Вытеснение серьезных изданий невиданными тиражами желтой публицистики созрело именно по причине забвения христианской традиции.
Панарин точно определил причину крушения страны в 1991 году ее объективную социальную подоплеку. Марксизм завел трудящегося человека в транснациональное пространство чисто экономического понимания жизни.
И он стал западником, поскольку именно на Западе увидел более эффективный в данный момент экономический механизм. Отцы эти пролетарские материалисты, привыкшие оценивать жизнь по экономическим критериям, признают материальные преимущества Запада. Дети, эти новые фрейдисты, оценивающие свой статус по критериям эмансипаторской морали, найдут, что на Западе живут свободнее, без понуканий аскетической идеологии.
Этот западнический консенсус отцов и детей и подготовил сдачу социализма в конце 80-х гг. (с. 308).
Таким образом, Александр Панарин признал выхолощенность социалистической парадигмы, упершейся в задачу догнать и перегнать и отвернувшейся от традиционных духовных ценностей, помогавших России пережить тяжелые времена, перетерпеть Орду.
Упуская аспект культурной среды, Панарин впадает в утопию планетарного братства, якобы возможного в рамках марксистской парадигмы, переработанной русским менталитетом, а также грезит о сверхдержаве обездоленных, вероятно пропуская мимо внимания аналогию с пролетарским интернационализмом. И, таким образом, не замечает, что такого рода сверхдержаве, как и ее потенциальным оппонентам постмодернистского гедонизма, нужна вовсе не вся нация традиционные иерархии для сплотившихся обездоленных не имеют ровным счетом никакого значения.
Значит, им предлагается вполне по-марксистски отречься от своего отечества и в неорелигиозном раже создавать новую империю: Требуется давно, с первохристианских времен, невиданная радикализация морально-религиозного сознания для того, чтобы заново реабилитировать новых неприкасаемых, более не имеющих никакого экономического алиби, и осудить новых хозяев мира перед наглостью которых прагматический разум, кажется, капитулировал полностью и окончательно (с. 371).
Сверхдержаве, задумавшей планетарную экспроприацию ресурсов ради продления своего потребительского обольщения, по мысли Панарина, может противостоять только держава-социальный антипод, сплотившая униженных и оскорбленных (с. 374). Именно поэтому все национальное ставится Панариным под подозрение: мол, истинным оппонентом имперского глобализма националисты-державники быть не могут, а могут лишь те, кто уполномочен обездоленными.
Христианская догматика именно униженным предрекает победу здесь Панарину возразить невозможно. Но, заметим, что эта реализуется через христианизацию государства начиная с Рима.
Какой смысл распускать христианскую державу вместе с ее национализмом и становиться массой ничем не организованных несчастных? Зачем во имя Божье собираться по трое, если есть государство с христианским народом и Церковь?
Предлагая виртуальное объединение обездоленных, Панарин отошел от собственной концепции политики, в которой государство главный субъект. Надежда на антиглобализм обездоленных, как только она отказывается признавать такой ресурс, как исторический Россия и Русская Православная Церковь, становится не только пустой, но и вредной.
Она возбуждает страсти марксисткого толка, не взирая на исторический опыт, столь тяжко отозвавшийся на нашей стране.
Роль России как интегратора антиглобализма униженных крайне опасна, поскольку нагружает и без того перекошенную социальную пирамиду такой миссией, которую она не в состоянии вынести. Ведь советская глобальная доктрина именно на этом и сломалась на попытках стать спонсором униженных во всем мире. Панарин предлагает, по сути дела, повторить ошибку искать социальную солидарность не в национальных границах, а за ее пределами.
Причем, исходя из трансформации спасения - из Савла в Павла. Это надежда найти апостола новой социальности только за счет того, что некоего социального разложенца (наркомана, бомжа, преступника), предпочли добропорядочному гражданину человеку традиции. Отсюда один шаг до пролетарского нигилизма.
Строить будущее России на столь опасном идеологическом фундаменте было бы делом опрометчивым.
Оправдание интернационалистской утопии выискивается в том, что коммунизм как подделка под монотеистическую религию заимствовал некоторые формы традиционного общества. А вот либерализм при всем своем чванливом прогрессизме заимствовал дохристианскую архаику естественного состояния. Причем, требуя, чтобы каждый создавал сам себе культ своего собственного потребления реализует безответственную утопию безгосударственной, бескультурной и безрелигиозной жизни.
Поскольку этим требованиям могут удовлетворить либо пауперы, лишенные потребностей, либо циничные нувориши с бешеными капиталами, либерализм апеллирует к тем, кто оторван от социальной реальности и готов упиваться лишь реальностью индивидуальной.
Марксизм, бесспорно, более приемлем для целей национального суверенитета, поскольку его псевдорелигиозность носит (в отличие от сатанинского культа либералов) мобилизационный характер и рассчитан на мировую миссию. Поэтому марксизм, как оказалось, до определенной степени можно адаптировать под национальную модель развития, сочетающую в себе суверенитет и миродержавные задачи. Коммунизм, с одной стороны, включал программу эмансипации, но понимал ее в духе большой традиции классической европейской философии: как эмансипацию труда, но не как эмансипацию от труда.
Эмансипация труда соответствовала долговременной программе развития как перехода от природного состояния к разумному состоянию, венчающему историческое развитие человека как творческой космической силы, призванной "развеществить" всю материю, превратив ее из состояния "вещи в себе" в "вещь для нас" (с. 166).
И все же марксистская эмансипация труда, увы, является такой же деструктивной утопией, как и либеральная эмансипация от труда. Человек без Христа не может быть космической личностью. И об этом человечеству еще раз сообщили обнаруженные через столетие после Маркса пределы роста. Вразумление природы несбыточная мечта буйных фантазеров, проповедовавших эмансипацию, прежде всего, от традиционного общества, которое, будто бы, мешало прорваться человеку к космическому царству разума.
Не случайно марксистская утопия приобрела форму монотеистической религии и потребовала от человека нового смирения перед закономерностями собственного развития такими, какими они были поняты коммунистами.
Но в то же время коммунистическая утопия оказалась тягостной не столько для народа, сколько для насаждающей его власти. Идеологически коммунизм давно мешал коммунистической номенклатуре: мешал конвертировать власть в собственность, причем наследственную, гарантированную от посягательств государства.
Поэтому все принятые в последнее время законы о собственности несут следы классово-номенклатурной полемики с государственным контролем, "плебейско-пролетарским" по своему происхождению (с. 206).
Либералам чудится, что по законам рынка индивидуальные реальности создали передовые экономики и гуманные социальные системы. Но оторванный от реальности либерал не хочет видеть, что цена временного благополучия Запада всего несколько десятилетий ровным счетом ничего не доказывает.
