Отказ от поиска Истины. Концепты вместо «больших нарративов»
В щели, да и по середине нет ни отношения, ни его субъектов. В ней есть только бегство от проблемы, де-проблематизация бытия через бегство от него.
В щели нет даже различания. Арсланов прав, когда констатирует: это грустный итог. Но он глубоко неправ пытаясь найти здесь выход на многогранность проблемы материального, тем более в его соотношении с идеальным126.
В этой великой проблеме нужны прямо противоположные постмодернизму решения: сложная системная определенность многранных взаимоотношений небезразличных друг другу сторон. И эту определенность философия вполне способна дать, свидетельство чему (даже если мы на время абстрагируемся от классики) хотя бы блестящие диалоги М.Лифшица и Э.Ильенкова.
Вот почему В.Л.Кутырев абсолютно прав, когда подчеркивает, что для постмодернизма отрыв от земли (терры) принципиально значим, ибо создает предпосылки для концептуализации симулякров. Для постмодернизма вопросом жизни и смерти является отказ от наличия почвы, от анализа оснований, от понимания того, что есть феномен обоснованности, неслучайности, закономерности тех или иных явлений.
Отказ от оснований (в диалектической логике Гегеля атрибута содержания) создает предпосылки для отказа от содержания, без чего повисает в воздухе вся проблема превратных форм.
Децентрация довершает эту логику, приводя к отказу от какой-либо субординации феноменов.
Причины этого отказа от анализа оснований, от различения содержаний и форм имеют несколько иную природу, чем апелляция к симулякрам, хотя укоренены они в том же современном бытии бытии позднего капитализма. Но в данном случае мы имеем дело не только с феноменами превратных форм, но и с наследием позитивитского анализа функциональных связей и факторного анализа, в которых все явления различаются лишь по своим количественным параметрам.
Особенно явно эта методология проявляется в современной экономической, социологической и т.п. теории.
Однако постмодернизм идет еще дальше идея отсутствия качественных различий, границ, историко-логических соподчиненностей доводится им до своего предела до тезиса об отсутствии центрации, терриализации вообще. В результате то, что ранее, в философии модерна, представало как структурированная система элементов, в постмодернизме превращается в ризому или лабиринт.
Эта доведенная до абсурда методология бессистемности до конца так и не была принята в практике общественных наук, призванных решать хоть сколько-нибудь конкретные задачи. В то же время не-акцентированность-системности стала весьма характерна для науки последних десятилетий127.
Впрочем, здесь есть важный нюанс. Он состоит в том, что современная общественная, экономическая, технологическая среда в настоящее время все более становится организована как изменчивая совокупность подвижных, гибких сетей.
В этом смысле можно и должно говорить о снятии (но не деконструкции) прежних линейно-иерархических или атомизированных типов структуризации социумов. Постмодернизм, однако, идет в другом направлении.
Отталкиваясь от объективных изменений социальной материи, он превращает ее в не-структурированное ничто, некую фантасмагорию вне-элементных-не-связей ризому, в лабиринт без входа и выхода.
Такая методология оказывается, как мы уже отметили, мало пригодна для позитивных исследований. Но она оказывается весьма адекватна для философского не-обобщения частных, локальных, не-взаимосвязанных позитивных исследований, каждое из которых живет и хочет жить само по себе, принципиально отторгая актуальность поиска целостной картины, указывающей на место тех или иных частных позитивных разработок, закономерностей их возникновения и прехождения. Логика плюрализма, доведенного до полного безразличия и ризомного, лабиринтного представления нового знания, становится все более распространена в общественных науках, где не-структурированные потоки сознания, не имеющего сколько-нибудь определенного предмета, становятся все более модными и популярными.
Они приходят из так называемой эстетики и распространяются на многие сферы социального знания.
Эта ситуация прямо связана и с еще одним феноменом: все большим развитием в науке, образовании, художественной культуре культа узкого профессионализма, процессов коммерциализации, очастнивания этих сфер. В результате наиболее востребованным оказывается частное производство узко-профессиональным интеллектуалом знаков тех товаров, которые симулируют реальные ценности.
Здесь принципиально важны все аспекты.
Во-первых, узкий профессионализм вырывает творца из мира культуры, создавая предпосылки для трансформации творческой деятельности по формированию новых феноменов культуры в репродуктивный труд по профессиональному применению известных технологий к относительно новым предметам. Именно такими являются в большинстве своем современные западные работы в области социологии, экономики и т.п.: известная модель применяется к новому объекту или на основе известных принципов строится модель неких процессов.
Именно так устроено производство шедевров масс-культуры, будь то очередной голливудский блокбастер или попсовый мега-хит. Именно так все чаще оказываются устроены университеты эти супермакеты по продаже информации и т.д.128
Во-вторых, такое производство теряет атрибуты творчества: открытый диалог творца со всем миром культуры, который принципиально открыт каждому; всеобщность и личностность творческой деятельности; гармоничное развитие субъекта этой деятельности и прогресс культурных ценностей как продукты творчества и т.п.129.
В этой трансформации скрыт глубокий резон. Рынок и капитал стремятся подчинить себе творчество. Но оно по определению есть всеобщая (а не частная) и открытая (а не обособленная) деятельность, т.е. то, что неподчиняемо рынку и капиталу. Так перед последними встает задача как-то так переделать творчество, чтобы оно могло быть утилизировано рынком и капиталом.
Для этого его надо свести к симулированию творчества. Эта симуляция и происходит при превращении творца в профессионала, культуры в информацию, нового творческого результата в как бы новизну симулякра.
В результате собственно творчество оказывается минимизировано и развивается по ту сторону рынка и капитала (в среде странных, преимущественно не на деньги ориентированных и вне рынка живущих творцов: поэтов и ученых, учителей и художников той же России или Индии). Рынок же и капитал затем не только присваивают, но и подчиняют своей логике эти продукты творчества, превращая товары-симулякры все произведения культуры и даже личности их творцов (меня лично тошнило в Вене от Моцарт-симулякров, висящих на каждом углу; Моцарт, превращенный в брэнд это такое же преступление как фашистский костер из книг).
Теряя атрибуты творчества (всеобщность, открытость, личностность), т.е. переставая быть всеобщим творческим трудом, профессиональная деятельность может быть превращена в частную. Тотальный рынок и корпоративный капитал с восторгом превращают эту возможность в необходимость, делая действительностью процессы приватизации (в широком смысле всестороннего очастнивания) и коммерциализаци (орыночнивания) науки, искусства, образования и т.п. В этой связи постмодернистская деконструкция, равно как и позитивистский отказ от генерирования обобщений, предстает, помимо всего прочего, как реакция узкого специалиста-профессионала (одномерного [Маркузе], частного специалиста-не-творца, производимого капиталом) на свою собственную неспособность к творчеству как к диалогу не-отчужденных целостных Личностей.
Замечу: частно-одиночный профессионал не способен к этому не в силу его индивидуальных свойств, а в следствии подчинения тотальной гегемонии капитала.
В-третьих, процессы коммерциализации и очастнивания превращенной в узкий профессионализм экс-творческой деятельности130 создают все необходимые предпосылки для производства на этих фабриках прагматизированных образования, науки и масс-культуры даже не товаров, а их симулякров превратных форм знаний, культуры, творчества, приспособленных к потребностям современного тотального рынка.
Отказ от поиска Истины. Концепты вместо больших нарративов
Философским оформлением этой прагматичной (при всей кажущейся отвлеченности) децентрации становится оперирование не с теориями, парадигмами или школами, а с концептами. На место имеющий некий вектор и энергию телеологичной концепции ставится нечто а-энергичное, безразлично-равнодушно-плюрально-нейтральное131. Выдвижение ставшего ныне крайне популярным, пожалуй даже модным, словечка концепт оказывается на самом деле концептуально.
Оно несет мощный а-энергетический заряд абсолютной негации, разрушения какого-либо системного знания.
Не-методология концептов имеет четкий вектор: она позволяет продолжить атаку на любую системность и телеологичность, противопоставить этот философский дискурс всему и всем, где и кто занимает неравнодушно-практическую, творчески-преобразовательную позицию, в первую очередь диалектике132, далее историзму, подразумевающему энергию развития133 и т.д.
Для субъектов, имеющих такую позицию, концепты и децентрации окажутся не только бесполезны, но и вредны, точно так же как для методологов, живущих в мире конформного приспособления к среде, где главное выгодно продать симулякр, вредны любые системные, целостные, тем более, диалектические представления о реальности.
Сказанное наводит нас на еще более злую мысль: а не обусловлена ли (конечно же, отчасти, не будем впадать в вульгарный социологизм) столь большая популяность постмодернизма в нынешней академической среде тем, что последняя постепенно эволюционирует к превращению в среду профессионально-десубъективированного производства и продажи симулякров столь же десубъективированному покупателю? Нынешнему университету-супермакету все больше нужны не субъекты особенной деятельности, а стандартные профессионалы, производящие продукты (точнее товары), научную, культурную, образовательную значимость которых оценивает... рынок.
Вот почему нам кажется уместным вопрос: а не в развитии ли формальных критериев оценки интеллектуалов (количество публикаций, количество студентов, выбравших курс и т.п.) кроется один из может быть не самых важных, но и не нулевых по своему значению факторов широкого распространения методологии постмодернистского безразличия к содержанию, к фундаментально-концептуальным основаниям? Отныне не важно, что ты преподаешь (продаешь?), важно сколько и почем ты продал...
И еще один момент: при таком типе существования интеллектуал вынужден на практике отказываться от своей субъектности134. Субъектность атрибут творца, того, кто сам определяет цель своей деятельности, кто сам формирует среду для диалога (со-творчества), кто сам решает, какие социальные и индивидуальности ценности формируют внешние условия его деятельности. Превращение университета в супермакет, а интеллектуала в менеджера по продажам лишает экс-творца всех его субъектных качеств. И тогда к нему приходит философ-постмодернист и говорит: Не волнуйся; be cool.
Это не твоя проблема утери тобой творческой субъектности. Это общее состояние.
Это новая эпоха: ныне субъектность деконструирована. Это не ты продаешь банальности вместо созидания новых знаний: это мир стал лабиринтом симулякров... .
Естественно, что наш пассивный интеллектуал, стремящийся как можно скорее забыть о своей бурной студенческой молодости (если она у него была) и как можно лучше обустроить свой пятикомнатный домик в тихом университетском городке, с благодарностью принимает это утешение. А пастыри постмодернизма не только утешают благодарного интеллектуала, но и превращают интеллектуального торговца симулякрами в героя нашего времени, создавая неисчерпаемый источник для расширенного воспроизводства своих идей и укореннения постмодернизма в интеллектуальной среде.
Однако не все так печально в нашем мире. Образование, наука и культура так устроены, что жить вне творчества они не могут. И капитал для своего роста нуждается не только в симулякрах, но и действительных инновациях.
Да и Учитель, Ученый, Художник, как правило, не способны к полному творческому самоубийству. В результате в школе и университете, академическом институте или временном творческом коллективе, на мансарде художника или в студии музыканта живут альтернативные названным процессы.
В университетах (в одних меньше, в других больше) сохраняют, а иногда и поддерживают круг исследователей, занятых именно большими нарративами и увлекающих ими странных студентов, готовых плыть против течения и искать истину, несмотря на провозглашенное постмодернизмом ее отсутствие. В академической среде и маленьких ВТК находятся творцы новых фундаментальных теорий и мир раньше или позже понимает, как он был неправ, не обращая внимание на их творческую деятельность.
Художник создает феномены культуры, которые вопреки рынку становятся всеобщим достоянием и рынок затем вдогонку несется за ними, стремясь компенсировать опоздание пошлыми восторгами высоких цен.
Впрочем, альтернативы среде, формирующей постмодернизм, мы пока оставим в стороне.
Достаточно закономерно, что неизбежным и логичным следствием не-методологических дискурсов постмодернизма становится отрицание больших нарративов новое обозначение концептуального безразличия, имеющего свое идейное оформление в лозунге деидеологизации, известном нашим соотечественникам еще по горбачевской эпохе.
Впрочем, здесь все не так просто. Появившись примерно в период кризиса и социал-демократической, и советской систем (символичными точками отсчета здесь можно считать Пражскую Весну и Парижский Май 1968 года), отказ от больших нарративов не случайно стал едва ли не монопольно господствующей парадигмой в конце 80-х гг. прошлого века в период распада так называемой Мировой социалистической системы и прозвучавшего на весь мир лозунга конца истории135.
Именно в эти десятилетия возникло неслучайное ощущение конца мощных, имеющих историческую традицию и идеологическое оформление идейных течений, имеющих достаточно разработанные методолого-философские основания.
Почему?
Как минимум, по двум причинам.
Первая выглядит очевидной: вместе с берлинской стеной рухнула поддерживавшаяся едва ли не третью интеллектуалов мира марксистская философская, методологическая, идеологическая парадигма136.
Вторая причина едва ли не анекдотична. Вместе с якобы рухнувшей марксистской парадигмой как бы (если верить их склонной к симулякрам саморефлексии) рухнули все парадигмы, существовавшие как таковые только потому, что они противопоставляли себя марксизму.
Сами по себе они оказались (опять же по их собственному мнению)... ничем. И с радостью это подтвердили, провозгласив конец больших нарративов, ибо в глубине души подозревали, что на протяжении всего ХХ века таковыми их теории и не были.
Самое смешное, что здесь мы будем вынуждены поспорить с этими интеллектуальными самоубийцами. Позитивизм, прагматизм и их производные были и остаются большим нарративом, в методологическом поле которого живет по-прежнему большая часть ученых, работающих в сфере общественных наук. Если говорить о социальных парадигмах, то и либерализм в его современной американской прото-имперской или, в лучшем случае, европейской социо-либеральной разновидности остается большим нарративом.
Именно они определяют реальные социо-политические и идеологические ценности значительной части интеллектуалов. Покончив раз и навсегда со всеми большими нарративами и проведя полную деконструкцию всего экзестенциального мира, интеллектуалы я готов спорить забудут обо всех этих установках, если кто-нибудь вздумает выйти за рамки большого нарратива по имени неприкосновенность частной собственности, или покусится на их гонорар
Впрочем, это уже иной дискурс.
Есть, однако, и другой тип постмодерниста интеллектуал, выросший из критически-левой среды и отрицающий большие нарративы по иным причинам. Главным образом, это сознательное или бессознательное разочарование [после коллапса Советского Союза] в большом нарративе социализм.
И это разочарование было столь значимым и столь глубоким, что пережившие его интеллектуалы оказались не способны более к обретению какого-либо нового нарратива. Это их собственное теоретико-методологическое бесплодие востребовало, однако, некое фундаментальное основание, создающее предпосылки для интеллектуального самооправдания их собственной пустоты.
Легко догадаться, что самым мощным обоснованием собственного отказа от какой-либо сознательно выбранной и отстаиваемой в теории (а желательно еще и на практике, в каждодневной жизни) парадигмы выступает тезис о смерти парадигм и больших теорий вообще.
Кое-кто из левых интеллектуалов выбрал эту дорогу уже давно за пару десятилетий до распада СССР. Зачастую, как мы уже отметили, это происходило под влиянием событий 1968 года Парижского Мая, Пражской Весны и прямо противоположного им по вектору акта ввода советских войн в Чехословакию.
Так или иначе, среди разочаровавшихся в активизме и возможностях социального творчества интеллектуалов особую популярность стал приобретать не-нарратив, который можно обозначить в стиле книги Ж.Деррида как золы угасший прах137. И этот не-нарратив оказался столь созвучен самосознанию социо-философской среды, что превратился даже не в парадигму, а в претендующую на абсолютную монополию установку единственно современной не-методологии не-исследований.
Она жестко навязывается интеллектуальному сообществу с однозначным отторжением всякого иного подхода как априори устаревшего, не-стильного, достойного деконструкции.
Тотальная капитуляция постмодернизма. Деконструкция как сущность как бы методологии не-существенного.
Впрочем, деконструкция это не только следствие иных атрибутов пост-модернизма, но и исходная установка данного течения, хорошо известная прежде всего по работам Жиля Дилеза и Жака Деррида. Шум бытия первого; Грамматология, Письмо и различие второго138 стали едва ли не культовыми работами постмодернистов.
Любопытно, что этот термин остается принципиально неопределенным139. К нему ведет бесконечный процесс различения всего от всего, который пройдет через абсолютную разрозненность бытия и взаимобезразличия его осколков140, шумов, и завершится деконструкцией141, торжеством бессмысленного текста142.
Отказ даже от попыток изменить мир, от практики вызвал поначалу любовь к текстам как миру не-практики143, затем к толкованиям и размышлениям о многообразии пониманий не-практики, текстов144 (отсюда герменевтика), их структур (структурная лингвистика и другие науки о языках145). Далее уже и язык объявляется нечто, существующим вне общений, изображений и топологических схем146. Отсюда уже прямая дорога к деконструкции всего, даже пониманий; сведение всего к письму и смерти Я.
Наиболее жесткое проявление деконструкции эпатирующее стремление Делеза к тому, что мы бы назвали о-хулением всех предшественников-философов, стало установкой деконструкции как не отрицания, и даже не разрушения, а хулы. Причем хулы иезуитской, осуществляемой путем выворачивания наизнанку собственных смыслов автора. Над предшественниками осуществляется не просто насилие: их искусственно, при помощи интеллектуальной симуляции, превращают в соучастников развращающе-деконструирующей игры. Делез иницирует не просто насилие над содержанием.
Он вовлекает и насилуемого предшественника, и читателя-современника в интеллектуальный разврат, симулирующий активное соучастие насилуемого в этом процессе и через это превращающий объект насилия (предшествующую философию) в такого же развратника-симулянта, как и подвергающий эту философию атаке постмодернист.
Постмодернистская деконструкция это именно насильственное вовлечение и предшественников, и современников, и будущих читателей в насилие-разврат, только интеллектуальный. Но от этого еще более грязный.
Не верите? Прочитайте внимательно широко цитируемый отрывок Делеза (его не случайно воспроизводит не раз упоминавшийся В.Кутырев, но последний не делает столь жестких выводов, сколь мы): В то время меня не покидало ощущение, признается Делез в своем отношении к предшественникам, что история философии это некий вид извращенного совокупления или, что тоже самое, непорочного зачатия и тогда я вообразил себя подходящим к автору сзади и дарующим ему ребенка, но так, чтобы это был именно его ребенок, который притом оказался бы еще чудовищем.
Очень важно, чтобы ребенок был его, поскольку необходимо, чтобы автор в самом деле говорил то, что я его заставляю говорить147.
Интенции Делеза это насилие, ибо все содержание философии подвергается разрушению. Разрушается онтология и гносеология. Истина и системное знание.
Субъект и объективная реальность (первый заменяется симулирующим действие игроком-актором, вторая несмысловым нечто, равнозначным чепухе нонсенсом).
Более того, это именно насильственное вовлечение в интеллектуальный разврат, ибо в цитируемом отрывке есть и еще один чудовищный аспект деконструкции: стремление не просто насильственно, но и противоестественным образом (сзади симулируя соединение) заставить предшественника самого как бы породить как бы своего ребенка (опять симулякры) в результате (NB!) насилия-надругательства и с тем, чтобы этот ребенок стал смертью родителя чудовищем, деконструируирующим породившую его теорию (усатая Джоконда пример Делеза).
В результате все достижения человеческой мысли в этой процедуре деконструкции превращаются в гнусности интеллектуального импотента, симулирующего философствование в силу неспосбности к продуцированию знания. Символично в этой связи и стремление значительной части художников-постмодернистов к эстетической деконструкции с паталогическим тяготением ко всяческой грязи, разврату и т.п.
Они как бы низводят высшую тему искусства Любовь до пошлости извращений или банальности мастурбации (Дерида), патологически боясь этого чувства в его культурно-гуманистическом величии вследствие своей неспосбности Любить, так как же как их философствующий собрат патологически боится поиска истины вследствие своей неспособности Познавать.
Так постмодернизм, стремясь деконструировать талант своих прародителей, обнажает свою собственную не-талантливость.
Позитивность диалектики: критика как основание для альтернатив
Замечу: теоретическая критика интенций деконструкции на самом деле бессмысленна. Они не поддаются теоретической критике.
Они могут и должны быть вытеснены, так же как и теоретики, обосновывавшие инквизицию или геббельсовсовское сжигание книг. Но вытеснены интеллектуально, а не политико-идеологически.
Другое дело, что теоретик, стремящийся к преодолению этого извращенного насилия над философией и шире культурой, должен понять, почему это возникло и получило столь широкое распространение, почему талантливые, в значительной массе критически настроенные по отношению к миру отчуждения мыслители оказались авторами едва ли не самых страшных в своей пропаганде крайнего отчуждения теорий.
Эта инверсия, в разной степени характерная для разных постмодернистов (Бодрийяр, например, заражен ей в меньшей степени, чем Делез и Деррида. Хардт и Негри в еще меньшей степени, а особенно популярный в последнее время среди левых теоретиков Жижек по сути от нее вообще далек), неслучайна, что мы уже показали выше.
В своем крайнем виде она оказалась порождена одним из наиболее жестких противоречий отчужденного духовного мира второй половины ХХ века.
