Великая пустота на Востоке
Успех культа прибыли в восьмидесятые годы измеряется ростом числа его святилищ. Никогда еще не строили столько бизнес-школ, священные книги которых комментируют ту же новейшую библию, символом которой является Первая школьная награда за отличные успехи (Le Prix de Vexcellence. InterEditions.
1983). Где применить эти отличные успехи, эти отличные знания? Там, где можно добиться прибыли! А для чего добиваться прибыли? Только не задавайте этого вопроса, так как вы немедленно будете исключены из святилища за то, что поставили под сомнение первую статью нового кредо: конечная цель прибыли — прибыль.
По этому пункту нет снисхождения. Категорическим императивом является устранение «философского» вопроса о конечной цели и сосредоточение на изучении технических средств.
Изучается прежде всего новый синтез американского капитализма: «настоящее для прибыли и прибыль для настоящего».
В преподавании экономической системы, возведенной в основной принцип общества, часто используется следующий софизм: все, что преуспевает, — эффективно, все, что эффективно, — верно, следовательно, все, что преуспевает, — верно.
В настоящее время ощущается отлив этих распространенных, отмеченных печатью цинизма идей, которые в восьмидесятые годы праздновали свой успех. Кажется, что рассеивается туман опьянения и успехом управления, не отягощенного укорами совести, и эффективностью, слишком уверенной в себе. У менеджеров снова в моде этика, отмечающая пределы вчерашнего утилитаризма. Ветер перемен дует к нам из Америки. Я настаиваю на том, что нужно подчеркнуть данное обстоятельство по двум причинам.
Во-первых, всякая идея, «сделанная в Америке», — это заранее проданная идея, особенно во Франции. Бели у данной книги есть цель, то это цель — доказать, что отныне капитализм может способствовать прогрессу общества только при условии соблюдения этики, правил международного права.
Во-вторых, американский народ принимает этику всерьез, чего нельзя сказать в целом о латинских странах.
Поприветствуем мимоходом французских авторов, составляющих исключение, среди которых социолог Филипп д’Ири-барн (La Logique de 1'h.onneur. Geation dea entreprlses et tra-ditiona nationalea.
Ed. du Seuil. 1989).
Прелести Венеры и добродетели Юноны
Отлив вчерашней моды, вероятно, усилится в грядущие годы. Но тем не менее, дух времени, чувство момента еще очень благоприятствуют неоамериканской модели. Нельзя сказать того же о рейнской модели.
Против нее важное обстоятельство: она во всем идет против течения. Социальное согласие, на которое она опирается, несовместимо с развалом профсоюзов и, в более общем смысле, с кризисом коллективных учреждений.
Забота о долгосрочности несовместима с непомерным аппетитом, с которым потребляется все, что дает немедленный результат. Органическая концепция предприятия как коллективного учреждения, которое само основано на принципе коллективизма, расходится с необузданным индивидуализмом, который преобладает в обществе.
Недоверие рейнского капитализма к биржевой спекуляции, медленные и равномерные планы построения карьеры, которые он предлагает своим кадрам, отдают затхлостью устарелой морали. Что касается социальной защиты и безопасности, которую, по его мнению, он обеспечивает своим наемным работникам, то они совершенно не совпадают с модной мечтой о героическом и полном приключений существовании.
Рейнский капитализм скорее похож на старого забытого актера, довольствующего маленькими ролями, ему недостает «приятного вида», он не вызывает ни мечтаний, ни предвкушения интересной игры; он не возбуждает. Скажем так, рейнская модель, как теперь модно выражаться, «не сексуальна». В то время как неоамериканская модель привлекает прелестями Венеры, рейнская — напоминает обычную, законопослушную добродетель Юноны.
Кто знает Юнону? Какой великий художник, какой скульптор вдохновился ею? Где преподаватели экономики, которые учат извлекать необычайный экономический и социальный успех из Германии?
Где молодые политики, которые представили бы Германию как образец для своих избирателей?
Однако было бы заблуждением считать, что политический и психологический неуспех рейнского капитализма объясняется плохой рекламой в средствах массовой информации или его несовместимостью с модными ценностями, или скорее «неценностями». Причина глубже, она заключается или в незнании течений философской мысли и ценностей, породивших рейнский капитализм, или в их оспаривании. Неизвестна роль социальной доктрины Церквей в разработке «социально-рыночной экономики», которая объединила в основном влияние католиков в партии христианских демократов и протестантов в социал-демократической партии. Это незнание тем удивительней, что с Иоанна ХХШ до Иоанна Павла П моральный авторитет католицизма укреплялся по мере того, как социальная доктрина Церкви углублялась, открывая и оценивая творческую функцию предприятия. Следует отметить, что к элементам, сближающим рейнские страны с Японией, относится глубокая аналогия (в том, что касается созидательной функции предприятия) между конфуцианской философией и мыслью Церквей, касающейся общественного устройства.
Но это также остается неизвестным, несмотря на то, что «tabula rasa» (полное незнание) в посткоммунистический период призывает социальное христианство вновь обрести динамизм и влияние, которые на протяжении целого поколения в большой степени оставались в рамках рейнских стран.
Оспаривается широкое социал-демократическое движение, которое не является чуждым, по крайней мере в Европе, рейнской модели и социально-рыночной экономике. Можно даже высказать мнение, как это сделал Пьер Розанваллон, что форма капитализма, которую я называю в данной книге рейнской моделью, по сути не очень далека от восстановления в перспективе модернизированного и приспособленного к существующим условиям социал-демократического идеала.
Однако социал-демократия, лучшей иллюстрацией которой служили скандинавские страны, в особенности Швеция, быстро отступает в идеологическом плане, она во многом утратила свою жизненную силу за последние двадцать лет, отклонившись в сторону бюрократического и ленивого лейборизма. Директор одного шведского завода на вопрос посетителя «Сколько человек здесь работают?» ответил: «Едва половина».
Отсюда возникают увеличение процентной налоговой ставки, инфляция и капиталовложения, не соответствующие требованиям европейской конкуренции.
Шведы это поняли. С конца восьмидесятых годов они на свой лад предприняли меры по восстановлению экономических равновесий, как до них это сделали многие другие европейские социалисты: Бенито Кракси в Италии, Фелипе Гонзалес в Испании, Марио Соарес в Португалии, и в особенности Франсуа Миттеран во Франции.
Оправится ли от этого скандинавская социал-демократия? Об этом нельзя сказать с уверенностью, тем более что она серьезно пострадала от великого отступления или даже крушения государственного социализма.
Великая пустота на Востоке
Я не буду здесь распространяться по поводу того, что Франсуа Фюре назвал «загадкой распада коммунизма» (Notes de la Fondatton Saint-Simon, октябрь 1990), не стану много говорить об этом экстраординарном и непредвиденном идеологическом сейсмическом толчке, все последствия которого мы еще не учли. Впрочем, именно этот распад, я подчеркнул это в начале книги, создает опасную ситуацию столкновения капитализма с самим собой. Именно распад коммунизма и наводит на размышления, которые я стремлюсь изложить на этих страницах. Конец коммунизма и противостояния Восток—Запад не только отмечает победу одной системы (либеральной) над другой (государственной).
Это кораблекрушение уносит за собой, как гигантский вихрь, целую систему идей, размышлений, чувств, анализов, которые не всегда заслуживают того, чтобы исчезнуть, как исчезает корабль, затонувший вместе со всем экипажем и имуществом. В будущем История сделает выбор, но, несомненно, следует признать, что этот выбор еще не сделан.
Напротив, эта великая пустота, внезапно открывшаяся на Востоке, приводит к тому, что перераспределенный груз в трюмах судна чрезмерно увеличивает крен на один бок мирового корабля. Действительно, этот исторический крах не только погубил коммунизм в его сталинском или бюрократическом варианте, несправедливо погибло все, что было близко или отдаленно связано с реформаторским социалистическим идеалом, или, проще говоря, с идеалом социальной справедливости.
Следует измерить непреодолимую мощь этой дисквалификации, которая не вникает в детали. Отныне в Восточной Европе и даже в Советском Союзе некоторые широкоупотребительные слова современного языка до такой степени затерты, скомпрометированы в результате их долгого существования под знаменем коммунизма, что никто больше не желает их употреблять.
Речь идет о таких словах, как «партия», «коллектив», «трудящиеся», и т. д. По этой причине большинство новых политических партий, созданных в Восточной Европе, предпочли называться «форум» (Чехослова-ния), «альянс» (Венгрия), «союз» (Польша). Напрасно вы будете искать в новой венгерской или чешской прессе малейший намек на упоминание вчерашних слов: «трудящиеся», «план», «стратегические объекты»; они канули в бездну вместе с самой системой.
В западных странах подобных явлений со словарем не происходит, но что касается идей, то последствия крушения коммунизма не имеют слишком глубоких отличий от того, что происходит на Востоке. Такие понятия, как уменьшение неравенства, такие реальности, как профсоюзное движение, стремление к коллективной дисциплине, некоторые институции, например «План» или даже прямое налогообложение, а также авторитет социал-демократии, отмечены знаком минус.
Эти понятия и реалии не стали по-настоящему дискредитированными, но они стали подозрительными. «Великая пустота» создала у нас великую пустоту слева и в левом центре в той области, которую можно было бы назвать диалектикой идей.
С этой точки зрения, европейская политическая жизнь поражена односторонним параличом. Левое полушарие поражено фатальной слабостью. На память приходит противоположное явление, которое произошло на другой день после освобождения.
Во Франции, вследствие компромисса части правых с Виши и коллаборационистами, политика, культура и даже литература были надолго парализованы. Левые в течение почти тридцати лет пользовались фактической монополией в области культуры и университетского образования.
Сегодня наблюдается левосторонняя, и даже центральная, потеря чувствительности. Сегодня левые осиротели, наказаны, лишены своей опоры и уверенности, отброшены во тьму исторического поражения. Это явление затронуло не только Францию.
Признает это общественность или нет, но центр политического притяжения Европы сегодня депортирован в направлении консерватизма.
Разумеется, неоамериканская модель, которая рассматривается как чистый и жесткий вариант капитализма, извлекает выгоду из этого вихря. И наоборот, рейнская модель, пронизанная социальными идеями, ближайшая родственница социал-демократии, прямо наталкивается на новые силы ультралибералов.
Добавим, что неоамериканская модель представлена как модель строгая, прозрачная, непримиримая, по-настоящему профессиональная; рейнская модель, наоборот, — как сложная, немного расплывчатая, непрозрачная, чтобы не сказать темная, несущая в себе смесь любопытства, социальных требований наряду со строгой финансовой дисциплиной, наследие прошлого наравне с нетерпеливым стремлением к будущему. Понятно, что она «не проходит».
Однако недалеко то время, когда разрыв между новыми богачами и новыми бедняками, характеризующий сегодняшнее американское общество, отразится в широком масштабе и с невиданной прежде силой в странах Востока. Тогда, как уже начинают понимать в Польше, нужно будет заинтересоваться «капитализмом с человеческим лицом», что в общих чертах, как я пытаюсь здесь показать, соответствует рейнской модели.
Следовательно, психологический, журналистский и политический успех американского капитализма не так парадоксален, как можно подумать сначала. Но этот успех влечет за собой искажения, которые не всегда воспринимаются нужным образом. Действительно, «экспортируясь», пересекая Атлантику с целью просочиться в рейнскую модель, соблазнить Великобританию или заставить мечтать Францию, американский капитализм не привозит в своем багаже свои противоядия, т. е. те противоядия, которые в какой-то степени срабатывают за Атлантикой и исправляют эксцессы «закона джунглей»: педантичное соблюдение буквы и формы закона, моральное чувство, внушенное религией, гражданское чувство и дух объединения, и т. д.
В Европе или в любой стране Южного полушария культурный фон отличается от американского. Различные тормоза, противовесы, коррективы, наблюдаемые в Соединенных Штатах, в этих странах не существуют или не срабатывают таким же образом.
Следовательно, «экспортированная» версия американского капитализма, несколько рассеянно почитаемая европейскими ультралибералами, оказывается более жесткой, менее уравновешенной, более напоминающей «джунгли», чем оригинальная версия. Применяемая без предосторожностей, она эквивалентна приему лекарства в лошадиных дозах при отсутствии противоядия, которое могло бы исправить отрицательное действие передозировки.
Страны Восточной Европы рискуют испытать на себе воздействие слишком резкого переноса американской модели на свою почву.
Да здравствуют международные компания!
Существует, однако, исключение из новой тенденции, согласно которой побеждает менее эффективная система. Оно касается сути рабЬтБГ международных компаний. Парадоксально, но это так.
Что может быть более американским, чем American Express, Coca-Cola, Citicorp, Colgate, Ford, IBM или McDonald's? Уже a priori они являются воплощением американской модели.
Но если присмотреться поближе, то окажется, что это нечто совершенно другое: крупные международные американские компании he типичны для неоамериканской модели по двум основным пунктам.
С одной стороны, эти предприятия развивались в основном путем внутреннего роста по промышленному проекту, обусловленному технологическими или коммерческими новшествами. Они имеют долгосрочное значение.
Это они изобрели планирование предприятия; изобретение оказалось настолько успешным, что планирование предприятий было включено в программу бизнес-школ.
С другой стороны, чтобы иметь возможность развиваться на всех континентах, эти предприятия вынуждены набирать персонал во многих странах, обеспечивать его подготовку в соответствии с культурой предприятия и единой концепцией организации сбыта. И это делается не время от времени. Учитывая это, международные компании вынуждены строить в основном свою политику человеческих взаимоотношений вне рынка труда, предоставлять своему персоналу возможность непрерывного обучения и обеспечивать ему настоящую карьеру.
По этим двум характеристикам крупные американские международные компании напоминают скорее рейн-скую, чем неоамериканскую модель.
Рассмотрим теперь крупные международные компании европейского происхождения: ABB, Bayer, Nestle, L’Oreal, Schlilmberger, Shell. Они еще более, чем американские международные компании, характеризуются вышеуказанными чертами.
В этом отношении Shell заслуживает особого упоминания по трем причинам. Во-первых, она могла бы считаться инвалидом от рождения, так как на 40-60% представляла английские и голландские интересы; финансовое квазиравновесие этого типа обычно рассматривается как фактор несостоятельности. Однако компания вырвалась в первый ряд мировых получателей прибылей, причем в большой степени благодаря своему превосходному экономическому предвидению; экономисты Shell9 пожалуй, единственные в мире смогли за несколько лет вперед предвидеть нефтяной шок и убедить руководство построить свою стратегию на основе этого предвидения.
Имея европейское происхождение, Shell всегда придерживалась особенно требовательного этического кодек-саг принимаемого ее персоналом.
Все другие упомянутые компании имеют по крайней мере две общие черты, открывающие на будущее перспективы синтеза оптимизации черт обеих моделей капитализма.
Во-первых, все эти компании, какими бы старинными и мощными они ни были, избегают общего биологического закона любого организма: чем толще, тем старее. Иными словами, с ростом организаций возникает опасность отяжелеть от бюрократического паразитизма полновесных штабов и от отсутствия стимула у служащих «толстых богатых бочек».
Почему крупные международные компании составляют исключение из этого закона? Во-первых, потому, что, котируясь на бирже, они, несмотря на свое могущество, зависят от финансового рынка, этого безжалостного тренера чемпионов, этого несравненного хранителя олимпийской формы.
Более того, чем они могущественней, чем лучше они развиваются, тем больше растет их нужда в капиталовложениях, а следовательно, и необходимость обращаться на биржу для увеличения капитала; это предполагает, что их акционеры вполне счастливы.
Во-вторых, хотя крупные международные фирмы и зависят от финансового рынка, они не поддаются его капризам; их капитал всегда широко распределен. Ни один акционер не владеет долей, которая давала бы ему особую власть. Финансовая мощь этих крупных компаний такова, что она защищает их от любого «набега» извне, от всякого недружественного открытого предложения о покупке контрольного пакета акций.
В принципе это продолжается до тех пор, пока поддерживается их рентабельность и увеличиваются распределяемые дивиденды.
Ежедневно подстегиваемые нормальными требованиями рынка, но не страшащиеся его произвольных колебаний, они могут и должны посвятить все силы развитию на длительный срок своей собственной промышленной и межконтинентальной стратегии; это общее дело всех выбранных ими предприятий, стоимость которых они повышают и федерализуют понемногу по всему миру. Настоящего международного развития эти компании смогут достичь лишь в той мере, в какой они смогут соединить в себе множество культур.
В то время как рейнская модель имеет тенденцию к недооценке тонизирующей ценности финансового рынка, европейские международные компании отдают ей должное, что и проявляется в их собственном успехе. Международные компании разных видов, будь они американского или европейского происхождения, — своего рода оптимальный синтез, позволяющий одновременно преодолевать риски протекционизма, имеющего место в рейнской модели, и опасности пагубных финансовых наклонностей неоамериканского капитализма.
10. Второй урок Германии
Вспомним о первом «уроке» Германии, этом парадоксальном примере альянса эффективности и солидарности, характеризующем социальную рыночную экономику (см. гл. 5 и 6).
Однако, приходится это признать, урок не был понят, его даже не преподавали. Наоборот, к концу восьмидесятых Германия подвергалась все более резкой критике за свою конъюнктурную политику, которая затушевывает достоинства ее экономической модели: за деревьями не видно леса.
Эта волна критики была сметена в 1990 г. триумфальным объединением, осуществленным канцлером Гельмутом Колем. Быть может, никогда в истории экономика не бросала столь мощного вызова политической и социальной солидарности.
Осмелившись принять этот вызов, Германия рейнской модели начала необычайный образцовый эксперимент в европейском и даже мировом масштабе.
Козел отпущения евросклероза
В течение восьмидесятых годов, в сияющую рейгано-тэтчер-скую эпоху, немецкая модель не делала больших сборов. Существовала тенденция видеть в ней старую механику без большого будущего, традиционализм и зябкость которой наносят ущерб европейским партнерам ФРГ.
Говоря более конкретно, ей были адресованы упреки двух типов.
1. Ее считали ответственной за вялость, которой страдала европейская экономика, за знаменитый евросклероз. Со времени первого нефтяного шока 1974 г. Европе не удавалось вновь достичь такого же темпа роста, как в годы «славного тридцатилетия» после 1945 г. Действительно, показатель роста европейских экономик снизился приблизительно вдвое.
Американцы и японцы не испытывали подобного разрыва. Их экономики продолжали расти, правда, несколько замедленными, но, тем не менее, сопоставимыми с предыдущими годами темпами.
За исключением лет, последовавших непосредственно за двумя нефтяными шоками, темп роста рабочих мест оставался удовлетворительным, а в США он даже блистательно возрос.
В Европе, которая казалась обреченной на стагнацию, физический евросклероз принимал психосоматический облик, что в те времена обычно обозначалось словом европессимизм.
Такова неизбежная судьба стареющих наций: избыточный вес и парализующие принудительные меры социальной защиты, отсутствие динамизма трудящихся и динамизма верхов. Все эти объяснения общего характера были сформулированы наряду с предъявлением особого обвинения Германии. Германию охотно упрекали в том, что она больше не играет роли экономического локомотива внутри Экономического Сообщества.
Говорили, что немцам безразлична судьба соседей, что они довольствуются показателями роста порядка 2% в год, достаточными для обеспечения собственного процветания.
Прежде всего, Германия была поставлена в условия демографического упадка, делающего менее необходимым поддержание роста экономики. Пропорция пожилых людей старше 65 лет была в Германии, как и в Швеции, самой высокой в западном мире.
Демографические прогнозы показали, что она превысит 25% к 2030 году. Подобная ситуация означает, что потребуется создавать меньше рабочих мест, строить меньше объектов инфраструктуры (яслей, школ, университетов, жилья), удовлетворять меньше новых потребностей.
Зачем в этих условиях стремиться к поддержанию высоких темпов роста?
Во Франции в это время нужно было удовлетворять нужды поколения «бэби-бума». Нужно было добиться дополнительного роста экономики, позволяющего создать новые рабочие места, финансировать необходимое оснащение, — одним словом, обеспечить молодым, выросшим со времен бэби-бума, всем тем, кто участвовал в событиях мая 1968 г., доступ в общество потребления.
Наконец-то твердая валюта!
Экономический спад, явившийся следствием демографического застоя, некоторым образом осложнялся традиционной финансовой ортодоксальностью. Немцы унаследовали священный ужас перед инфляцией (источником всех их довоенных
несчастий), которой частично объясняется приход к власти нацистов. Основополагающая хартия Бундесбанка, вытекающая из денежной реформы 1948 г., возлагает на финансовые органы обязанность обеспечить стабильность марки. К тому же за Рейном еще не забыли неудачи конца семидесятых годов.
Тогда немцы уступили требованиям своих западных партнеров, побуждающих их выступить в роли локомотива. В результате они потерпели неудачу.
И наконец, Германия намеревалась сохранить твердую валюту, чтобы воспользоваться преимуществами «добродетельного круга», который я описывал в гл. 6. Такая политика требует отдать на короткий срок приоритет финансовым равновесиям, с тем чтобы укрепить экономику в среднесрочном периоде.
Прежде всего нужно было укрепить немецкую марку, ограничить бюджетный дефицит и поднять при необходимости процентные ставки. Это была драконовская дисциплина, но немцы извлекали из нее прибыль.
Тогда Германию обвиняли тогда в том, что она проводила политику твердой валюты вследствие своей демографической слабости. Престарелым остаткам кейнсианства, продолжавшим существовать на континенте и прятавшимся в Соединенном Королевстве за ложными добродетелями тэтчеровских монетаристов, еще удавалось убедить людей, что экономический динамизм требует некоторого валютного послабления. Такого рода критика была особенно острой со стороны европейских партнеров, находившихся в тисках безработицы и демографического роста, требующего создания новых рабочих мест.
Действительно, через европейскую валютную систему строгость немецкой валютной политики распространилась на ЕЭС. В системе фиксированного денежного курса, где существует полная свобода циркуляции капиталов, денежная политика не может быть независимой.
Ни одна страна в этих условиях не сможет длительное время отходить от общей тенденции в области процентных ставок. Если какая-либо страна в одностороннем порядке снизит свои процентные ставки, то капиталы перекочуют в более выгодные места и, следовательно, ее валюта снизится по отношению к другим.
Валютная политика самой могущественной страны, владеющей ведущей валютой, сказывается на других странах — членах европейской валютной системы. Посредством изменения процентной ставки немецкая ортодоксальность сказывалась, таким образом, на соседях.
