Ерасов Б. С. - ГОСУДАРСТВО И ЦИВИЛИЗАЦИОННОЕ УСТРОЕНИЕ ОБЩЕСТВА
Во всех концепциях цивилизации роль государства так или иначе ограничивалась или признавалась вторичной, зависимой от собственно цивилизационной динамики. Так, для Н. Данилевского государство -существенный инструмент политической независимости, но постольку, поскольку это необходимо для реализации потенций культурно-исторического типа.
Для А. Тойнби универсальное государство, то есть получившее самостоятельную законченную форму, - противостоящее обществу начало, вынужденный инструмент его самосохранения на этапе надлома, когда это общество уже не в состоянии своими средствами справляться с силами разлада.
В сущности, раздвоение в оценках государства ярко выразилось в концепции Макиавелли, выступавшего его апологетом. Он видел в государстве воплощение высшей власти, необходимой для наведения порядка и утверждения безопасности граждан, которые сами по себе неспособны это сделать и, более того, предаются всевозможным зловредным козням друг против друга. Конфликты - постоянное и всеобщее состояние человеческого общества, и поэтому необходима государственная власть, чтобы их утихомирить или ввести в приемлемое русло.
Однако при этом государство свободно от всяких моральных ограничений и имеет полное право прибегать к обману, насилию и жестоким наказаниям для достижения своих целей и сдерживания зловредного эгоизма остальных граждан.
Сходную роль отводил государству и Гоббс, усматривающий в нем основное средство прекращения войны всех против всех. Именно осознание постоянной угрозы гибели заставляет людей согласиться на абсолютную власть государства, подчинение которому является безусловным. Поэтому лучшей формой власти является абсолютная монархия.
Конечно, при этом гражданин должен поддерживать свою способность суждения о делах государства, однако власть не может быть устранена подданными. Все надежды на улучшение правления Гоббс возлагал на самих правителей, на их просвещенный разум и устанавливаемое ими законодательство.
Впоследствии рамки негативной оценки государства были расширены, и оно выступило как орган репрессивного контроля над естественными правами личности и обществом с использованием насилия как инструмента утверждения классового господства и подавления недовольства низших слоев, что и вызывает необходимость его ограничения со стороны общества или выдвижения альтернативных вариантов общественного устройства.
Эта характеристика все более утверждалась в общественной мысли, породив сильные антигосударственные компоненты в марксизме и анархизме. В марксизме с самого начала было заложено двойственное отношение к государству, деятельность которого охватывает два момента: и выполнение общих дел, вытекающих из природы всякого общества, и специфические функции, вытекающие из противоположности между правительством и народными массами.
Такого рода двойственное отношение воспроизведено и в известной работе Ф. Энгельса Происхождение семьи, частной собственности и государства. Впоследствии, в ленинской интерпретации была резко усилена именно функционально негативная оценка государства как, прежде всего орудия классового господства, как продукта и проявления непримиримости классовых противоречий, подлежащего в конечном счете устранению.
Эта установку, как известно, пришлось грубо выправлять в период сталинского правления, направленного на всемерное усиление государства.
В рамках пост-марксистской (или бывшей марксистской) мысли критическое отношение к государству резко усилилось и подчас приобрело поистине тотальный характер в концепциях тоталитаризма и тоталитаристских трактовках империи, а в применении к классическим обществам Востока - в концепциях восточного деспотизма. Откатное толкование марксистских (а вернее, истматовских) категорий, в которых не было отведено сущностного места цивилизационным факторам, а детерминация общества по-прежнему рассматривалась в терминах собственности на средства производства и на власть, породило более широкие симбиозные конструкции, призванные выразить совокупное неприятие всяких механизмов надличностной социальной регуляции.
Критическое отношение к капитализму как системе классового господства сменилось его апологетикой как системы личностной свободы. Апология общественной или коллективной собственности на средства производства сменилась апологией исключительно частной собственности и рынка как основы для универсальной социальности всех времен и народов.
Соответственно все прежние и иные общества приобрели ущербный характер как воплощение личностной несвободы. В обстановке ментального отката произошел поворот от прежних стереотипов к новым, выразившимся в тотальном отторжении прежде статусных понятий, таких как народ, государство, общее дело и даже общество, если оно подразумевало нечто большее, чем скопление автономных единиц, личностей, предстающих как носители прав человека. Столь хорошо отработанная ранее формула усиление эксплуатации сменяется на условно психологическое понятие ситуация дискомфорта, вызванная нарушением привычных норм.
А система самоуправления в первичных группах клеймится как демократия стадного коллектива. Как-то почти незаметно античный мир лишился своего прежнего статуса рабовладельческого общества и превратился в воплощение свободы, демократии, права и частной собственности. И его прямым преемником и продолжателем стал современный Запад.
Полторы тысячи лет, занятые вначале вполне автократической Римской империей, а затем кондоминиумом автократических монархий и духовной теократии католицизма, по-видимому, молчаливо считаются при этом досадным историческим промежутком.
О ВОСТОЧНОЙ ДЕСПОТИИ: ВОЗВРАЩЕНИЕ ПОНЯТИЯ?
Характерным проявлением установок откатного мышления во взглядах на соотношение роли государства в западных и восточных обществах стало воскрешение концепции восточного деспотизма, с которой, казалось бы, было покончено в 70-х гг.
Идеальный тип деспотизма был сформулирован еще Ш. Монтескье в книге Дух законов, изданной в 1748 г., - в применении к потребностям нарождавшегося гражданского общества в части Западной Европы. Списанный с тиранической модели Франции XVIII в. этот тип стал аршином, прилагаемым ко всем прочим обществам.
Впрочем, уже вскоре после него П. Гольбах ревностно проповедовал просвещенный деспотизм. И уже в 1778 г. А.-Г. Анкетиль-Дюперрон на основании памятников и данных о культурах и политических системах Индии, Персии и Турции доказал в книге Восточное законодательство, что в этих странах политическая регуляция основывалась на устойчивых правовых системах, а проявления деспотизма возникали лишь в условиях срыва и нарушения этих систем.2
На протяжении XIX и XX вв. концепция не пользовалась признанием, так как колониальный деспотизм западных держав в ряде отношений явно воспроизводил идеальный тип восточного деспотизма, а в некоторых отношениях был еще хуже, так как степень ограбления и использования принудительного труда явно превосходили классические образцы. Идейное сознание и научный анализ были поглощены проблемами борьбы за освобождение от колониализма.
В 50-х гг. XX в. дискуссии о характере восточного общества вновь развернулись в ответ на потребности реального анализа.
Заметным стимулом стал выход книги К. Витфогеля Восточный деспотизм, в которой, по существу, давалось хозяйственное объяснение необходимости централизованного политического управления в гидравлических обществах и предпринимательских государствах и раскрывались источники их длительного процветания и последующего застоя.
Эта модель всесильного и сверхцентрализованного государства на Востоке, осуществляющего тотальный контроль над обществом, была подвергнута основательной критике в ходе дискуссий об азиатском способе производства. Во многих научных работах было показано, что централизация власти большей частью была достаточно условной и преобладал некоторый баланс интересов.
Феодальная и групповая собственность устойчиво поддерживалась на протяжении всей истории. В духовной жизни существовали сильные ограничения на своеволие и тщательно разработанные принципы легитимизации правильной власти.
В 20-30-х, а затем в конце 50-х и в 60-х годах во многих работах советских историков и в ходе дискуссий по поводу азиатского способа производства или же восточного феодализма довольно часто возникали суждения по поводу того, что правление в древних или более поздних восточных государствах носило деспотический характер. Однако эта формула носила большей частью эпизодический и описательный характер и не несла методологической нагрузки в формационном подходе. Элементы деспотизма (в Древнем Египте, в государствах Двуречья или Древнего Китая) складывались как одна из тенденций и большей частью не определяли сформированную власть.
Политическая структура в большой степени определялась соотношением и борьбой между централизацией и феодальной аристократией, олигархическими силами типа военной знати (мамлюки), для которых правитель-деспот" превращался в простую марионетку.
Характерно, что "указующими источниками" положения о "восточном деспотизме" были работы К. Маркса и Ф. Энгельса, для которых это понятие также не несло концептуальной нагрузки.
Подводя итоги таких дискуссий, В.А. Рубин писал в 1966 г.:
"Лучшие работы советских ученых позволяют прийти к выводу, что представление о широком, если не всеобъемлющем распространении деспотии в пространстве и времени сильно преувеличены. В настоящее время нет оснований говорить о том, что деспотия свойственна Востоку вообще". Как традиции "племенной демократии", так и сложная борьба между различными группировками, или же наличие законов и законодательных учреждений ограничивали и "выправляли" власть правителей.
Настоящая деспотия, полагал В. Рубин, возникала "как исключительная ситуация, длительность которой может быть измерена десятилетиями" и возникала, как правило, в период хаоса и растерянности общества, его парализованности внутренней борьбой или внешними нашествиями.
Результаты критики и положение о ненормативности восточной деспотии вошли во все принятые в исторические концепции на Западе и на Востоке, во все нормативные энциклопедии и учебники.
Но вот в конце XX в., на откатной волне российского востоковедения вновь появляется феномен восточного деспотизма как в расхожей публицистике, так и в ряде научных работ. В тех и других приходится отметить, прежде всего, обилие негативных, охаивающих весь совокупный Восток определений и эпитетов. Восточное общество в целом на протяжении всей его истории предстало как деспотическое, а персонификацией произвола и своеволия является сам деспот.
Ради обеспечения своей безопасности он устанавливает перманентный и универсальный террор, оказывающийся, впрочем, неэффективным в условиях заговоров и дворцовых переворотов.
Население же - сервильное и находящееся практически в поголовном рабстве, движимое жадной мечтой о сытой и беззаботной жизни. Оно готово ради такой жизни на полный сервилизм и подлость - участие в системе доносов и шпионажа. На Востоке в целом не было никакого благородного сословия, основанного на благородстве происхождения, должностные лица полностью обесчеловечивались, личная инициатива и ответственность полностью исключались. Никто в этом обществе не стремился к свободе как таковой, а поведение подданных диктуется противоестественным переплетением любви и страха по отношению к своим правителям.
Что касается духовной жизни, то здесь имеет место идеологический грабеж, идейная минимизация, не допускающая ни рассуждений, ни возражений, ни собственных мнений7.
Это говорится по поводу обществ (всех восточных обществ), в которых культ благородства, учености, высокой морали и ответственности - перед окружающими, перед обществом в целом и перед высшим законом - был существенным фактором устойчивой, слаженной и высокодифференцированной общественной системы на протяжении многих веков или, как в Китае, преемственности на протяжении двух тысячелетий. Именно эти ценности составляли основу всей социальной и политической идеологии или философии.
По поводу обществ, достижения которых в администрации, устроении социальной жизни, технологиях, учености, философии и науках долгое время превосходили европейский уровень и стали предметом восхищения и внимательного изучения.
Что касается предпочтения, оказываемого благородству в силу происхождения и унаследованного титула, а не личных заслуг - в ратных делах и защите страны, в учености или в творчестве - лишь свидетельство личных пристрастий авторов. Что касается Востока, то здесь мы найдем и тщательно разработанные статусные системы, основанные на происхождении и наследовании - своей касты и кармы, - и устойчивые принципы достижительных ориентаций.
Персонажи, достигшие высокого уровня в своих достижениях, получали высокие звания, должности, приобретали авторитет и почет, а после смерти увековечивались в памяти и памятниках.
Та отвага, предприимчивость и дух свободы, которые, по мнению авторов, столь резко отличают западного человека (и отсутствуют у восточного), на протяжении нескольких веков Нового времени были в значительной степени направлены на открытие неведомых земель с целью не столько их торгового освоения или изучения, сколько прямого ограбления, истребления и беспощадной эксплуатации. На фоне восточного деспотизма исчезает вся колониальная история, которая вновь становится славным периодом распространения идей свободы, демократии и принципов частной собственности.
Как полагает один из авторов, вслед за бароном Брамбеусом, жители Востока не любили европейцев, так как встречали более стеснений от европейской честности, чем от мандаринского сговорчивого лихоимства.
Все страны Востока полны памятников, напоминающих об агрессивности и беспощадности белых варваров, присылавших свои эскадры и отряды, грабившие столицы (начиная от Константинополя, взятого крестоносцами), разрушавшие города, дворцы и парки, разграблявшие культурное наследие этих стран и уничтожавшие их население. Ненависть к беспощадным и надменным завоевателям питала восстания и национальные войны за освобождение. Однако, по-видимому, в новом мышлении тотальная ущербность всех незападных обществ, лишенных подлинно цивилизованных основ, еще раз делает вполне оправданным распространение Запада хотя бы и через разрушение восточных деспотий.
В начале XX в. устойчивое прежде представление о превосходстве киплинговских белых колонизаторов над дикими племенами - с несомненным, впрочем, уважением к благородству и отваге жителей Востока - стало сходить на нет под давлением внешних обстоятельств и внутренней самокритики. Но в самом конце этого века вновь звучат доказательства вековой ущербности Востока и обоснования вековечного
превосходства демократического Запада, доходящего подчас до расовых противопоставлений.
Эта идеологическая установка получает характерное памфлетное выражение в публикациях А. Янова. По его мнению, деспотический Восток тысячелетия существовал в условиях экономической и политической иммобильности. При этом в одном ряду у него стоят тысячелетние великие империи Востока - Египетская, Ассирийская, Китайская, Персидская, Монгольская, Византийская, Турецкая и многие другие. И все это время он был мертвым политическим телом.
Это был оруэловский мир, обращенный в прошлое. Мир, который никуда не вел.
Мир, который был органически не способен сам из себя, спонтанно произвести политическую цивилизацию. Мир без будущего, в котором жила и умерла большая часть человечества.
И окончательное суждение сводится к тому, что весь этот деспотический мир -явление полярно противоположное цивилизации.
Радикальный и даже экстремистский западнизм автора делает его характерной фигурой идеологической борьбы, в которой исчезает сколько-нибудь реальный научный анализ, демонизируется весь незапад и обосновывается неизбежность и прогрессивность гегемонизма Запада.
Метафизическая обреченность огромной части человечества должна выгодно преподнести высшие достоинства западнических наследников античной и просветительской классики. Апологеты торжествующего и надменного Запада вытесняют из истории остальное человечество, не соответствующее установленным ими меркам.
Крайне идеологизированный, а подчас памфлетный стиль работ, призванных обосновать превосходство Европы на протяжении всей мировой истории, дополняется некоторой научной аргументацией.
Е Базисным элементом концепции восточного деспотизма является понятие власть-собственность, носитель которой не только располагает мощными средствами управления и принуждения, но владеет общественными богатствами как своими собственными. Помимо верховного произвола власти функционирование остальных ресурсов определялось принципами редистрибуции, то есть перераспределения, основанного на потребительских императивах, при котором совершенно не принимались во внимание ни труд, ни отвага, ни интеллект, вложенные в открытие и освоение ресурсов, ни даже элементарная необходимость их сохранения и улучшения.
Это говорится по поводу обществ, в которых культура земледелия и использования ресурсов, масштабы организованного совокупного производства намного превышали европейские, по поводу систем хозяйства, добившихся гораздо более высокой производительности труда (и в сельском хозяйстве, и в ремесле), чем это было в Европе - вплоть до начала XIX в.. И важнейшую роль в организации крупномасштабного производства и обеспечении необходимых условий совокупного труда играло государство.
Совсем тривиальным было бы напомнить о том, что и первоначальное накопление и последующее созревание капитализма были в значительной степени основаны вовсе не на хозяйственной сметке предпринимателей, а на хищническом ограблении заморских территорий и колоний, на их жесткой эксплуатации ценой деградации традиционного хозяйства и массового принудительного труда.
Растущие доходы от колоний получали и правящие классы европейских держав, что позволило им роскошь делиться с остальным обществом и тем самым расширять рамки демократии. И задача правящих верхов как в Древней Греции или Римской империи, так и в благочестивой Англии все больше сводилась к тому, чтобы манипулировать аппетитами свободных граждан и не допускать чрезмерных запросов.
Можно констатировать, что эта концепция власть-собственность образована расширением объема прежней истматовской формулы способа производства как базиса всякого общества. Расширение произошло за счет выявления собственнической сущности власти и воссоединения собственности с государством как своим порождением.
По-прежнему характер общества определяется базисом, а функция всего остального, в том числе и религии, и культуры в целом - обслуживание этого базиса.
Однако крайне характерно, что эта власть-собственность опять-таки занимается прежде всего редистрибуцией. Анализ никак не раскрывает ее производительных характеристик, хотя в ходе дискуссий об азиатском способе производства и восточном феодализме вполне основательно была раскрыта хозяйственная роль государства.
Понятие оказывается намного более узким, чем государство в концепции АСП, в котором оно выполняло существенные производительные, созидательные и защитные задачи.
Приватизация земли и капиталов, наличие устойчивых компонентов феодальной, групповой и индивидуальной собственности - устойчивая характеристика всех восточных обществ и эта сепаратная собственность сосуществовала с государственной, время от времени испытывая от нее ограничения и экспроприацию, но затем устраивая передел.
Сохраняя истматовский гиперкритицизм по отношению к государству, концепция восточного деспотизма целиком игнорирует созидательную, регулирующую и интегративную роль государства, выступавшего как общесоциальное начало, вводившего политические средства упорядочивания отношений между конгломератом разрозненных первичных ячеек.
Никакие благородные сословия, частные собственники или рыночные связи на том этапе истории еще не могли стать основой макросоциальных образований.
2. Авторитет, по-видимому, еще с тех пор непревзойденных Н.Макиавелли и Ш.Монтескье (как будто с тех пор никто не занимался анализом политической власти на Востоке!) и впечатления некоторых европейских путешественников по Востоку должны подтвердить, что со времен Геродота и Аристотеля установилось глобальное расхождение между гражданским обществом как политически свободным государством, которое существовало у европейских народов на протяжении всей истории, и восточным деспотизмом во всех остальных территориях также на протяжении всей истории. На Западе, уже со времен классической Греции появляется феномен свободного гражданина, частного собственника и основы гражданского общества.
Восток в этой идеальной модели предстает как абсолютное преобладание государства над обществом, как самодовлеющая сила, формирующая общественные идеалы, вкусы и отношения и регулирующая все многообразие человеческих отношений.
Насколько провозглашаемая концепция соответствует реальности? Согласно приводимому в книге современному научному содержанию, деспотизм определяют как ничем не ограниченную бесконтрольную власть, не стесненную никакими формальными правилами или законами и опирающуюся непосредственно на силу...
Государство предстает здесь как самодовлеющая сила, стоящая над человеком. Организованное и систематическое насилие, страх, принуждение и террор - вот средства управления обществом в таком государстве.
Именно такое общество и существовало, полагают авторы, на Востоке на протяжении всей его истории.
Первое возражение возникает по поводу идеализации афинской и римской демократий, основанных на жестком делении на граждан и неграждан, существенную часть которых представляли собой рабы. Связь с трудом для этих граждан была значительно ослаблена или вообще оборвана, это были люди свободные от труда. Редистрибуция, продиктованная чисто потребительскими императивами, - основа функционирования классических афинской и римской демократий, носители которой в достаточной степени свободны от труда, чтобы участвовать в политической деятельности и воевать.
Основная проблема демократического строя состояла в том, чтобы добиться от государства справедливых раздач обретенных ресурсов. Механизм этой демократии функционировал как манипулирование демосом и плебсом, инструментом чего были раздачи благ и идейно-психологическая обработка через демагогию, софистику, зрелища.
Возражение вызывают и исторические неувязки, стертые критерии европейского и всемирного хронотопа. Между гражданским обществом античной Греции (с ее классическим рабовладением) и тенденциями зарождения нового гражданского общества в некоторых странах Западной Европы прошло около двух тысячелетий, гражданское общество Древнего Рима завершилось гражданской войной и пятивековой Империей. Последующее тысячелетие также никак не умещается в эту схему сопоставления деспотизма и демократии.
Династийные и религиозные войны, уничтожение народной культуры, революции и подавление низших классов, страх, принуждение и террор - вот вехи становления гражданского общества, исчезающие из этой благостной идеальной модели Запада.
