Система обратной связи в России
Система обратной связи в России осуществляется главным образом на неформальном, неинституционном уровне. В качестве компонента смуты появление таких фигур как Распутин не случайно.
Власть прислушивается не к министрам, а к частным информаторам. Российская империя изначально построена по принципам идеократии и патернализма. Это своего рода большая семья, где высшей власти положено всё знать и очень оперативно действовать. Когда такая система обратной связи не срабатывает, когда народ видит, что его глас не доходит до власти, - начинается демонстративный бунт.
Далее, по мере десакрализации власти, доходит до вакханалии взаимного истребления. Причину последнего можно свести именно к блокированию привычной обратной связи. С.Патрушев: Какова роль религии и церкви в кризисных процессах? И какова связь между архаическим сознанием и современными государственными формами.
Например, зачем нужна была Государственная Дума? В.Булдаков: Духовенство в России было замкнутым, бедным, бесправным и, увы, всеми третируемым и часто даже презираемым сословием. И то, что в 1917 году иные прихожане могли в церкви курить и говорить батюшке - хватит тебе, мол, чепуху молоть, это показатель бессилия православия. Если говорить об особенностях положения православной церкви, то это замкнувшийся на себя организм. С другой стороны, власть отводила духовенству роль служилого сословия - служилого государству, а не Господу.
Естественно, что после падения самодержавия церковь начинает заниматься самоорганизацией, пытается восстановить патриаршество, дабы начать организованно служить Господу. Но тем самым она себя выключила из активного социального процесса.
В этом ее историческая трагедия, обернувшаяся далеко идущими последствиями. Характерно, что новая государственность по-своему отреагировала на эту ситуацию. В 1920-е годы известна попытка подключить к формированию новой идеократии так называемых живоцерковников.
Потом началось давление на церковь. На примере живоцерковников видно, как государство традиционные формы сознания, известные народные утопии собиралось поставить на службу идее создания коммунистического будущего.
Связь архаического сознания с парламентаризмом в России более чем своеобразна. Крестьяне I Думу воспринимали как собрание своих ходоков во власть.
То есть этот зародыш парламентаризма воспринимался ими на дополитическом уровне. Вот ходоки расскажут царю об их нуждах, царь откликнется. Дума воспринималась в народе как шанс восстановления обратной связи.
Когда низы почувствовали, что в Думе происходит нечто иное, они сделали вывод, что налицо предательство их интересов. Думаю, излишне проводить параллель с сегодняшним днем. Ясно, как европейская политическая культура качественно отличается от российской. Зачем нужна была Дума?
Либералы видели в ней путь к парламентаризму. Но насадить искусственно какую-то политическую форму никогда не удастся, надо действовать через традицию.
Этого европеизированные российские элиты не учитывали. Отсюда инструмент политического диалога стал орудием провоцирования насилия. Л.Кацва: Вы считаете, что роль революционного режима во всем этом процессе насилия была минимальной? Что он его не организовывал, а фактически плыл по течению? В.Булдаков: Революционная власть - функциональная величина насилия снизу. Любое насилие сверху, включая насилие якобинского типа, ограничено психосоциальными пределами.
Примитивно думать, что если сверху скажут уничтожайте!, то все этому последуют. Более того, если брать двадцатые годы, то сама власть подталкивалась у нас к репрессивным мерам снизу. Когда власть устала от репрессий, в обществе возникла вспышка суицида. И это не обычный феномен поствоенной суицидальности.
Революционное насилие утратило векторную определенность, время государственной монополизации насилия еще не подошло. В обществе происходили очень сложные, взаимосвязанные, разноуровневые процессы, связанные с насилием. То есть объяснять дело так, что пришел кровавый Сталин и учредил террор, увы - недостаточно.
Сталин - ничтожная, плывущая по течению фигура, наилучшим образом отвечающая постреволюционному сиротскому состоянию народа. Возрождающаяся империя запоздала с упорядочением насилия.
Отсюда, в частности, и ужасы Большого Террора. А.Пелипенко: Первым пунктом в перечислении элементов кризиса империи Вы назвали этический и связали его с десакрализацией власти. Почему вы рассматриваете десакрализацию только в этических категориях, а, скажем, не в онтологических.
И исчерпывается ли этим этический кризис или этим лишь выражается? В.Булдаков: В российском социокультурном пространстве все онтологические вопросы преломлялись и преломляются через этические. Непомерно велик и эстетический компонент.
В сущности, мы до сих пор мыслим скорее образами, нежели философскими категориями и постоянно путаем одно с другим. Это не врожденный этносоциальный порок, а всего лишь способ идентификации - не лишенный известных преимуществ перед позитивизмом и рационализмом. И.Ионов: В воспоминаниях рабочих о событиях 1905 -1907 годов агрессия иногда не чувствуется совершенно, а иногда доходит до предела. Как по вашему, связано ли это с восприятием реалий 1905 -1907 годов через призму гражданской войны? В.Булдаков: Так называемые непритязательные воспоминания - на деле сложнейший, хотя и благодарный источник. Насколько наложились идеологические клише на воспоминания рабочих, написанные через десятилетия после случившихся событий, сказать сложно.
Надо разбираться с каждым конкретным случаем - где правда, где подсказанный вымысел. Но если взять 1905 год, то тогда в Центральной России крестьяне громили помещиков, как правило, не покушаясь на их жизнь.
В 1917 - 1918 годах было нечто противоположное. То есть формы насилия меняются под влиянием Первой мировой войны.
Насилие приближается к своей первозданной племенной форме - убийству. Н.Шульгин: Поскольку деструктивная социальная энергия, как Вы сказали, носила дополитический характер, отсюда следует, что между основными политическими силами шла своеобразная конкуренция за то, на что эту энергию направить. Условно говоря, Временное правительство - на кайзера, Ленин на буржуазию, Махно - на каких-нибудь комиссаров.
Следует ли из такой установки, что будь Ленин, скажем, оборонцем, то преуспело бы Временное правительство, и Россия с большей истовостью воевала бы против Германии, то есть вся эта энергия выплеснулась бы вовне, а не на внутреннем поле? В.Булдаков: Я боюсь, что в данном случае налицо чисто абстрактный подход. Народ устал бесполезно воевать. На третьем году войны заставить вчерашнего крестьянина дальше сидеть в окопах уже практически не возможно.
По определению война для крестьянина не может длиться долго. Крестьяне смотрели на позиционную войну как на зряшное занятие. И здесь всё определила не позиция Ленина, не упрямство Временного правительства, а усталость от бессмысленности войны.
В этих условиях верх брал тот политик, который указывал на сакральную цель ставшего привычным насилия. В.Чертихин: Россия знает три великие смуты: классическую, красную и ту, которую мы с вами переживаем. На какой стадии мы сейчас находимся? В.Булдаков: Красная смута отличалась от классической тем же, чем XX век отличался от XVII века, то есть появлением квазирелигий в виде идеологий. Разумеется, надо учитывать и фактор глобализации человечества под влиянием индустриализма, развития СМИ, роста народонаселения, миграций.
Что касается нынешней смуты, осуществляемой иной раз под исторически сомнительными знаками возвращения к здравому смыслу, иной раз без всяких знаков вообще, - то здесь всё очень туманно. Я назвал было нынешнюю революцию вялотекущей.
Перерастет она или нет в острую форму, - пока не известно. Есть признаки, которые говорят, что обострение кризиса очень возможно. Однако, надо иметь в виду, что в начале века в России мы имели колоссальный рост народонаселения.
Сейчас масштабы юношеской деструктивности не те, они локализованы субкультурными интересами и замещающими формами насилия. Впрочем, ничего нельзя гарантировать.
А.Давыдов: Существовала и существует ли какая-нибудь альтернатива в культуре России тем особенностям массового сознания, о которых вы рассказали?
Получило развитие представление о российской культуре как о расколотой, как движущейся одновременно в противоположных направлениях, которые деструктивно влияют друг на друга. В вашей концепции я этой расколотости культуры не почувствовал.
Она вся однородно архаичная. Или я ошибаюсь? В.Булдаков: Альтернативы возможны лишь внутри кризисного ритма российской истории. Главную альтернативу я вижу в том, что если поведенческие замашки изменились - то альтернатива реальна.
В сложноорганизованных системах имперски-патерналистского типа изменения происходят только на клеточном уровне. Иначе из старой парадигмы насилия не выбраться.
Идея раскола не нова. Но я бы не стал выстраивать ее по бинарному принципу.
Ясно, что российские элиты и народ находились в разных социокультурных измерениях. Но каково их численное соотношение? Если исходить из того, что массы вытеснили элиты, то получается не раскол, а избавление системы от чужеродных элементов.
Впрочем, если говорить о конкретном материале красной смуты, то здесь и привычный раскол, и линия на противопоставление бедных и богатых. Появился, к тому же, образ буржуя, а это уже какое-то инфернальное существо. Наличествует образ вездесущего и неуловимого врага.
Сказать, что выстраивается четкая социальная иерархия расколотости, систематизировать ее - очень трудно. Проще говорить о сбое привычной парадигмы власти подчинения.
Не случайно за смутой следует стремление к соборному единению. Здание соборности чрезвычайно архаично, но это социальная реальность.
Может быть, острое ощущение расколотости - всего лишь своего рода рефлексия или надежда на преодоление смуты. С.Кирдина: Очень правилен тезис докладчика о двоевластии. Когда возникает две структуры, каждая из которых претендует на роль центра, то, естественно, одна как бы должна подчиниться другой.
Уход Черномырдина с поста премьер министра - пример тому, что мы из таких ситуаций уже можем выходить не насильственными, а более разумными методами.
Во всех смутах происходит обновление институтов, которые приобретают новые формы. В период классической смуты XVII века произошло восстановление монархии, в 1917 году - восстановление центра власти в лице КПСС, которая стала основополагающим институтом.
И сегодня строиться новый центр власти - Президент с соответствующими подотчетными ему органами.
От насильственных форм в переходные периоды мы уйдем тогда, когда массовое сознание превратится в массовое осознание. Сейчас мы стихийно пробуем то одни формы, то другие. Если мы эти периоды осознаем как переходы от чего-то к чему-то, если некая модель будет осознана массами, то тогда мы от насильственных форм уйдем.
Мы продвигаемся, мне кажется, в сторону уменьшения насилия (если сравнить времена Ивана Грозного и сегодняшний день). Л.Куликов: Английскому историку Т.Зелдину$FЗелдин Т. Социальная история как история всеобъемлющая//Thesis.Теория и история экономических и социальных институтов и систем. М., Зима, 1993. принадлежит мысль, что история - это набор фактов, скрепленных неким цементом. Этот цемент можно разрушить, и из этих фактов построить другую схему. Фактов и цементов - бесчисленное множество.
И можно построить огромное количество исторических схем на любой вкус. Что является критерием выбора? Выбор здесь, на мой взгляд, нравственный.
В качестве цемента можно выбрать и насилие.
Если взять российскую историю и попытаться ответить на вопрос, куда мы движемся - к совершенству или от совершенства? То, что у нас есть - лучше того, что было, или хуже. Кто-то считает так, кто-то иначе.
От того, как мы ответим на этот вопрос, зависит оценка насилия. Если мы считаем, что стало лучше, то насилие - творческий акт, если же хуже - нет.
Но некоторые просто забывают то, что было. А если мы забываем свою историю, то по мнению А.Трошина, который делал у нас доклад, мы находимся в деструктивном режиме. Можно находиться или в конструктивном, или в деструктивном режимах.
Другого не дано. И история России в основном проходит в деструктивном режиме.
Иногда удается из него вырваться, но в целом, если оценивать процесс, это процесс деструктивный. И с этой точки зрения я должен определенно сказать, что насилие - фактор деструктивный.
Есть заповедь не убий, которая обязывает нас, если мы относим себя к этой цивилизации, соответствующим образом относиться к насилию. А.Давыдов: Ю.Васильчук в докладе на прошлом семинаре представил свою концепцию развития России с позиций технократии, с позиций либерального видения оптимального пути этого развития. И его концепция - однофакторная, однонаправленная - вызвала возражения большинства участников семинара из-за упрощенного взгляда на развитие российской культуры. Сегодняшний доклад в чем-то прямая противоположность этой концепции, а в чем-то ее напоминает.
Он гораздо больше приближен к реальности. Вся его аргументация, вся логика отражает реальность. Но методологически доклад страдает тем же самым подходом - однофакторностью. Так исследовать российскую действительность - недостаточно.
В нашей историографии существует понятие раскола, двойственности, двусмысленности нашей культуры, в которой одновременно работают два фактора с разной семантикой. Докладчик говорил, что есть раскол между гласом народа и властью. Но это частная форма раскола, преодолеваемая в циклах, в кризисах, но это преодоление приводит к новым кризисам, а фактически общество топчется на месте.
Да, происходит десакрализация власти и обратный вектор - сакрализация насилия. Фактически это тоже не альтернатива, она ведет к циклам. Но если эти частные альтернативы не являются принципиальной альтернативой тому глобальному процессу, в котором наше общество находится, значит мы обречены на цикличность, на тупиковость, на умирание.
И как сказал В.Мильдон в своем последнем исследовании по Чехову$FМильдон В.И. Чехов сегодня и вчера. М., 1996., надо научиться жить в состоянии умирания.
Если это так, тогда сегодняшний доклад с методологической точки зрения правильный. Но мне кажется, что методологически такого состояния просто быть не может. Всякая архаика или всякий односторонний либерализм всегда чреваты противоположной тенденцией.
И как бы мы не провозглашали, не обосновывали истинность одной из тенденций, в ней всегда заложен механизм, который эту тенденцию поворачивает в противоположном направлении.
Мне кажется, что тенденция к насилию имеет всё же какую-то реверсивность. Вектор десакрализации Бога и власти, представляющей Бога на земле был направлен не только в толпу, не только в массовое сознание, не только в соборность и оживлял не только насилие. Он был направлен и в индивидуальное, личностное сознание.
Возник эффект гуманизации сознания личности. В чем оно проявлялось?
Элемент насилия был и в религиозной периферии (Бердяев, русская религиозная философия периода Первой мировой войны - все были за войну) и в революционно-демократической периферии (Герцен, Белинский - и тут был элемент насилия) этого вектора. Эпицентр же, ядро этого вектора находился в рефлексии наших великих русских писателей.
Только там мы можем найти чистое абстрагирование от насилия. Там развивалась личностная рефлексия.
Эта линия всеми запрещалась и изгонялась - и церковниками, и революционными демократами и др., но идея любви, свободы, рациональности, гражданского, человеческого достоинства - пунктиром прослеживается в русской литературе.
Н.Козлова: Проблема насилия для историка относится к числу фундаментальных. Мне понравилось, что В.Булдаков не работает в логике проекта, а предлагает извлечь уроки из того, что было.
Я люблю концепцию цивилизации как контроля над насилием. В этом отношении опыт занятий кризисными периодами очень плодотворен. Но мне кажется, здесь может быть концептуально интересным введение параметра самоконтроля. Эта проблема социально распределена.
Люди, которые живут в разных стратах общества, обладают разной способностью к самоконтролю.
В непривилегированных слоях и привилегированных, которые живут в рамках традиционной социальности, личность как бы отсутствует, насилие здесь - форма реакции, прежде всего, - на распад традиционной социальности, которая не замещается личностным развитием, нет механизма самоконтроля. Другой момент. Когда бунтует крестьянин и вообще непривилегированный? Не тогда, когда у него слишком много берут, а когда слишком мало остается.
А мало или не мало - это уже культурно детерминированное представление о норме.
Немного о проблеме реставрации. Мне кажется, у докладчика небольшой уклон к профессиональному производству классификаций. Если обратиться в область непрофессиональную, то там есть и неофициальные тексты, с которыми я работаю, в том числе т.н. наивные. Первую мировую войну можно ведь интерпретировать и точки зрения проблемы стиля жизни.
И на Западе эту войну интерпретируют не только как конфликт интересов, но и как перевал, смену стилей жизни, систем ценностей и т.п.
Социальными процессами ведь мы все занимаемся не напрямую, а по источникам, то есть имеем дело с объективацией. И обращение к другого рода объективациям имеет смысл.
На выставке Тоталитаризм в искусстве стилистическое сродство экспонатов маскирует совершенно разные социальные процессы, которые за этим стоят.
Л.Машезерская: Доклад очень интересный, он вызывает массу размышлений. Насилие вещь вечная, оно укоренено в человеческой психике. Стремление к агрессии - часть человеческой натуры.
Подсознательно она заключается и проявляется в архетипах поведения, которые вызваны стремлением охранять свой ареал. В частности, эта агрессивность сильно развита у интеллигенции, которая всегда охраняет свой концептуальный ареал. И это заметно на наших совещаниях. Каждый любит рассуждать так, как ему комфортно, удобно.
То есть агрессивность проявляется и в концептуальной узости, нежелании и неумении воспринимать альтернативные суждения. А мир сейчас живет по-другому. Есть общее выражение - вторжение другого.
Оценивая итоги ХХ века, западные ученые приходят к выводу, что соотношение познанного и непознанного, здравоосмысливаемого и бессмысленного, соотношение элементов нарушается и подрывается увеличением хаотичных элементов, модели становятся хаотичными. Десакрализация власти сопровождается не менее опасной десакрализацией знания.
Мы все довольствуемся какими-то полузнаниями, отрывочными представлениями. Мы совершенно не умеем создавать блоки, системы знаний, которые так превосходно делают на Западе.
Сейчас в России есть элементы выстраивания новой человеческой модели, модели homo sapiens индивидуализированного. Никогда у нас общественная мысль не раскручивалась вокруг конкретного дела. А сейчас раскручивается.
Создается предпринимательское сословие. Это совсем другие люди.
И есть уже интересные исследования по формированию бизнесэлиты. Речь идет о строителях новых отношений, новой человеческой личности. Л.Китаев-Смык: История, если она дается корректно, скучна отсутствием детективности. Тем более, если речь идет о насилии как таковом. Докладчика провоцировали пойти по пути субъективизации, оценить насилие как прогрессивное или регрессивное, хорошее или плохое.
Но и здесь докладчик устоял на платформе своих корректных, очень точных, достойных подходов.
В названии книги докладчика Красная смута слово красная имеет содержание не прекрасная (как красная девица, Красная площадь), а - кровавая. Интерес к субъективистско-детективному в понятии насилия был связан с тем, что мы живем во время, в которое кровавого насилия практически нет. В последний раз такое насилие было не далеко от сюда в 1993 году.
Значительная часть населения Москвы старались не замечать этого. Хотя звуки выстрелов танковых орудий были слышны на 20 км. Большинство из нас точно также наблюдали за этим насилием, стараясь отторгнуть его разумность, его сущность.
При таком подходе насилие кажется сумасшедшим, бездумным. На самом деле там рождаются собственные нормы, собственный разум. В.Чертихин: Доклад очень интересный. Там были моменты, которые заставляют по-новому взглянуть на ход событий.
Например, юношеская деструктивность. Докладчик больше остановился на характеристиках массового сознания, которые в какой-то степени традиционны. Это важно и интересно - и раскол, и противоречивость этнического характера, которая сложилась на Руси и которая приводит к тому, что народ всё время творит себе кумиров и через пять - десять лет их сбрасывает.
И опять творит кумиров. Это приводит к потере чувства ответственности перед историей.
Творя что-то и не думая о том, что творится, мы забываем о том, что история будет нас судить, что судить нас будет действительность, что всё не проходит бесследно. И естественно стремление любого человека жить хорошо. И мы забываем о таком вопросе: а заслуживаем ли мы того, чтобы жить хорошо.
Возьмем классическую смуту. Заложена она еще Иваном Грозным, который перерезал половину элиты.
Еще при Борисе Годунове она разворачивается. Далее - Борис Годунов умирает, Москва вместе с войском, которое в ней находится, присягает Федору. Басманова назначают главнокомандующим, потому что он присягнул первым.
И не проходит двадцати дней, как Басманов изменяет, а Москва, которая только что присягнула Федору, его душит, царицу убивает, дочку насилует. И после этого разворачивается смута настоящая. То есть ничто даром не проходит. Другой пример.
За что Россия мучается в конце XIX и в начале XX века? Проходят великие реформы, и (такое только на Руси возможно, достоевщина) - царя-освободителя убивают.
Это тоже даром не проходит. Точно также - вся система ГУЛАГа, когда перерезали дикое количество людей и думаем, что это так вот даром нам пройдет.
Не проходит.
В отличие от первой и второй смуты мы сейчас находимся еще на той стадии, когда представители элиты не режут друг друга.
По опросам общественного мнения, 76% населения сейчас не довольны своим положением, только 24% говорят - жить можно.
