Шестая эпоха. Упадок просвещения, до его возрождения, ко времени крестовых походов
В эту несчастную эпоху мы увидим, как человеческий разум быстро спускается с высоты, на которую он поднялся и как невежество влечет за собой здесь дикость, там утонченную жестокость - всюду разврат и вероломство. Некоторые проблески таланта, некоторые черты величия души или доброты едва могут прорезать этот глубокий мрак ночи. Теологические бредни, суеверные обманы - единственные проявления человеческого духа, религиозная нетерпимость - единственная мораль людей; и Европа, сдавленная между тиранией духовенства и военным деспотизмом, вся в крови и слезах, ждет момента, когда новое просвещение позволит ей возродиться к свободе, гуманизму и добродетелям.
Здесь нам приходится разделить картину на две различные части: первая обнимет Запад, где упадок был более быстрым, более полным, но где свет разума должен был вновь появиться, чтобы уже никогда не погаснуть: и вторая - Восток, для которого этот упадок был более медленным, долго менее полным, но для которого еще не наступил момент, когда разум сможет его просветить и разбить его цепи.
Едва только христианское благочестие воздвигло алтарь своей победы; как Запад стал добычей варваров. Последние приняли новую религию, но не усвоили языка побежденных. Только духовенство сохранило его, и благодаря их невежеству, их презрению к гуманитарным наукам, мы не видим тех результатов, которые можно было бы получить от чтения латинских книг, так как отныне эти книги могли читать только священники.
Невежество и варварские нравы победителей достаточно известны: между тем, именно из среды этой глупой жестокости вышло уничтожение домашнего рабства, которое явилось позорным пятном на светлом горизонте ученой и свободной Греции.
Крепостные обрабатывали поля победителей. Этот угнетенный класс доставлял им домашнюю прислугу, зависимость которой была достаточна для удовлетворения их надменности и капризов. Они, таким образом, искали в войне не рабов, а земли и земледельцев.
Сверх того, рабы, которых они находили в завоеванных странах, были большей частью или пленниками, взятыми у какого-нибудь племени победоносного народа или детьми этих пленников. В момент завоевания большое количество рабов бежало, или присоединялось к армии завоевателей.
Наконец, принципы всеобщего братства, входящие в христианскую мораль, осуждали рабство; и духовенство, не имея никакого политического интереса противоречить своим поведением тем правилам, которые украшали их учение, помогло своими проповедями уничтожению рабства, к которому события и нравы должны были привести.
Этот акт был зародышем переворота в судьбе человеческого рода; благодаря этому человечество получило возможность познать истинную свободу. Но на судьбу отдельных людей он сначала оказал лишь едва заметное влияние. Мы составили бы себе ложное представление о рабстве у древних, если бы мы сравнили его с положением наших черных невольников. Правда, спартиаты, римские вельможи, восточные сатрапы были хозяевами-варварами. Жадность проявляла всю свою жестокость при работах в рудниках; но почти всюду участливое отношение к рабам смягчало их положение в семьях. Безнаказанность насилий, чинимых над крепостными, была еще больше, ибо она регламентировалась законом. Зависимость была почти равная, не будучи, однако, вознаграждаема в той же мере заботами и помощью. Унижение было не столь сплошное; но высокомерие проявлялось сильнее. Раб был человеком, случайно очутившимся в положении, в которое исход войны мог однажды поставить его хозяина. Крепостной был представителем низшего и униженного класса.
Таким образом, только в его отдаленных последствиях мы должны преимущественно рассматривать это уничтожение домашнего рабства.
Все эти варварские нации имели почти одинаковое государственное устройство: общий предводитель, называемый королем, который, при участии совета, разбирал дела и выносил приговоры в тех случаях, когда замедление решений представлялось опасным; собрание предводителей отдельных племен решало все маловажные дела; наконец, народное собрание, где обсуждались вопросы, интересовавшие весь народ. Наиболее существенные различия между этими конституциями выражались в большем или меньшем авторитете этих трех властей, которые отличались не по природе своих функций, но по свойству дел, и в особенности по интересу, который они возбуждали у массы граждан.
У этих земледельческих народов и в особенности у тех, которые уже обосновались на чужой территории, эти конституции вылились в формы более правильные и более постоянные, чем у пастушеских народов. Сверх того, народ был рассеян и не образовал более или менее многолюдных лагерей. Таким образом, король не имел вокруг себя всегда собранной армии; и деспотизм не являлся здесь неизбежным последствием завоевания, как в азиатских революциях.
Нация-победительница не была порабощаема. В то же время завоеватели занимали города, но сами их не заселяли. Несдерживаемые вооруженной силой, так как постоянной армии не существовало, города приобретают некоторое могущество; и это обстоятельство было точкой опоры для свободы побежденной нации
Варвары часто вторгались в Италию; но они не могли здесь прочно обосноваться, ибо ее богатства беспрестанно возбуждали жадность новых завоевателей, и греки долгое время питали надежду присоединить ее к своей империи. Никогда ни один народ не покорял ее ни всей целиком, ни даже на продолжительное время. Латинский язык, единственно употреблявшийся народом, искажался здесь медленнее, невежество здесь было также не столь темное, суеверие не столь глупое, чем в остальных странах Запада.
Рим, признававший над собой начальников только для того, чтобы их сменять, сохранил некоторую независимость. Он был резиденцией главы религии. Таким образом, между тем, как на Востоке, подчиненном одному государю, духовенство, то управляя императорами, то устраивая заговоры против них, поддерживало деспотизм даже тогда, когда оно боролось с деспотом и предпочитало пользоваться всей полнотой власти абсолютного властелина, чем оспаривать у него часть этой власти - мы видим, что на Западе священники, объединенные властью общего главы, напротив, образуют силу, соперничающую с королевской и создают в этих разделенных государствах своего рода единую и независимую монархию.
Мы покажем, как этот царственный город пытается опутать вселенную цепями новой тирании, как его первосвященники порабощают невежественную доверчивость грубо сфабрикованными актами. Они вмешивают религию во все проявления гражданской жизни, чтобы играть ею в угоду своей жадности, или высокомерия; наказывают ужасной анафемой, страх перед которой поражал умы народов, разбивая их малейшее сопротивление папским законам и бессмысленным требованиям. Имея во всех государствах армию монахов, всегда готовых своими обманами вызывать суеверные ужасы, дабы еще сильнее возбуждать фанатизм, они лишают народы культа и обрядов, на которых покоятся их религиозные упования, чтобы подстрекать их к гражданской войне, возмущают одних против других, чтобы над всеми господствовать; предписывают именем Бога вероломство и предательство; убийства и отцеубийства, превращают попеременно королей и воинов в орудия и жертвы своей мстительности. Располагая силой, но никогда ею не обладая, страшные своим врагам, но дрожащие перед своими собственными защитниками, они всесильны во всей Европе до ее крайних границ, и безнаказанно оскорбляются у самого подножия своих алтарей; умудрившись найти на небе точку опоры для рычага который должен был поколебать мир, они, однако, не могли найти на земле регулятора, который мог бы по их усмотрению направлять и сохранять его действие. Наконец, как они воздвиг нули колосс, но на глиняных ногах, который и после освобождения Европы из под его гнета, должен был еще долго давить ее тяжестью своих обломков.
Завоевание подчинило Запад бурной анархии, при которой народ стонал под тройной тиранией королей, полководцев и духовенства; но эта анархия носила в своих недрах зародыши свободы. Под этой частью Европы должно разуметь те страны, куда римляне не проникали. Увлекаемые общим движением, будучи попеременно завоевателями и покоренными, имея общее происхождение и одинаковые нравы с завоевателями империи, эти народы смешались с последними в общую массу. Их политическое устройство должно было испытать те же изменения и следовать по аналогичному пути.
Мы начертаем картину революций этой феодальной анархии, имя которой служит для ее характеристики.
Законодательство этих стран было запутанным и варварским. Если мы там часто находим мягкие законы, то этот кажущийся гуманизм был только опасной безнаказанностью. Тем не менее, мы у них встречаем некоторые драгоценные учреждения, которые, правда, освящая только права класса угнетателей, были еще большим оскорблением для угнетенных, но они, по крайней мере, сохраняли некоторую слабую идею права и должны были однажды послужить путеводителем для его признания и восстановления.
Это законодательство отличалось двумя странными обычаями, которые характеризуют и младенчество народов и невежество грубых веков. Виновный мог откупить себя от наказания за определенную сумму денег, установленную законом, который оценивал жизнь людей сообразно с их общественным положением или происхождением. Преступления не рассматривались, как посягательство на общественную безопасность, на права граждан, которое страх наказания должен был предупредить, но как оскорбление, нанесенное индивидууму, за которое он сам, или его семья имели право отомстить и за которое закон предлагал им наиболее полезное удовлетворение. Идея доказательств, которыми может подтверждаться действительность факта, была им настолько чужда, что считали наиболее простым средством отмечать преступление от невинности, каждый раз обращаться к небу и просить чуда; и успех какого-нибудь суеверного опыта или исход борьбы рассматривались как пути наиболее верные для открытия и признания истины.
У людей, которые смешивали понятия независимости и свободы, споры между владельцами даже самых незначительных участков должны были превращаться в частные войны, и эти войны, перебрасываясь из округа в округ, из деревни в деревню, обыкновенно повергали всю территорию каждой страны всем тем ужасам, которые являются, по крайней мере, временными в великих нашествиях, а в общих войнах поражают только границы.
Всякий раз, когда тирания стремится подчинить народную массу воле одного из своих проявлений, она учитывает в числе своих средств предрассудки и невежество своих жертв; она старается сплоченностью и активностью меньшинства компенсировать количественное превосходство массы, которой, казалось бы, только и может принадлежать реальная сила. Но последний предел ее надежд, предел, которого она редко может достигать - это установить между господами и рабами действительное различие, которое самую природу как бы делает виновницей политического неравенства.
Таково было в отдаленны времена искусство восточных жрецов, когда мы видели их одновременно королями, первосвященниками, судьями, астрономами, землемерами, художниками и врачами. Но то, чем они обязаны были исключительному обладанию духовными способностями, грубые тираны наших слабых предков достигали своими учреждениями и своим военным навыком. Покрытые непроницаемыми доспехами, сражаясь только на неуязвимых, как они сами, лошадях, приобретая силу и ловкость, необходимые для дрессировки лошадей, верховой езды и уменья носить и владеть оружием только путем долгого и трудного обучения, они могли безнаказанно угнетать и убивать без риска простого человека, который был не настолько богат, чтобы обзавестись этим дорого стоящим вооружением и который в молодости, занятый полезным трудом, не мог посвятить себя военным упражнениям.
Таким образом, тирания небольшого количества насильников, благодаря этой манере сражаться, приобрела действительное превосходство в силе, которая должна была предупреждать всякую попытку сопротивляться и сделать надолго бесполезными даже усилия отчаяния. Так естественное равенство исчезло перед этим искусственным неравенством физических сил.
Мораль, проповедуемая только духовенством, заключала те универсальные принципы, которых ни одна секта не отрицала; но она создала массу чисто религиозных обязанностей, и воображаемых грехов. Эти обязанности сильнее рекомендовались, чем естественные и поступки невинные, законные, часто даже добродетельные гораздо строже порицались и наказывались, чем действительные преступления. Между тем, раскаяние, освященное отпущением грехов священника; открывало нечестивым врата рая. Дары церкви и исполнение некоторых церковных предписаний, льстивших самолюбию грешника, были достаточны, чтобы искупить жизнь, отягченную преступлениями. Дошли даже до того, что установили тариф на эти отпущения. Понятие "грех" старательно распространялось на все, начиная от самых невинных слабостей любви, от простых желаний до утонченностей и безумств самого грязного разврата. Понятно, что никто не мог избегнуть этой цензуры; и торговля индульгенциями явилась одной из наиболее доходных статей для духовенства. Предполагалось, что церковь может сократить срок страдающих в чистилище грешников и даже совсем помиловать их; и священники продавали это прощение сначала живым, затем родителям и друзьям мертвых. Они продавали небесные блага за равное количество земных и были настолько скромны, что не требовали возврата.
Нравы этой мрачной эпохи достойны были системы столь глубоко безнравственной.
Развитие этой самой системы; монахи, то возрождающие старые чудеса, то фабрикующие новые, питающие баснями и чудесами невежественное тупоумие народа, которого они в целях грабежа всячески обманывают; ученые, изощряющие все свое воображение, чтобы обогатить свою веру новой нелепостью и, таким образом, перещеголять тех, от которых они эту веру унаследовали. Священники, заставляющие государей предавать огню и людей, которые осмеливались или сомневаться в истинности хотя бы одного из их догматов, или раскрывать их обманы, или возмущаться их преступлениями и тех, которые на минуту уклоняются от слепого подчинения, наконец до самих теологов, когда они позволяли себе иначе мыслить, чем главари, пользующиеся большим доверием церкви... таковы в эту эпоху единственные черты, которые нравы западной части Европы могли бы сообщить картине человеческого рода.
На Востоке, объединенном под единодержавной властью; деспота, мы увидим более медленный упадок, сопровождающий постепенное ослабление империи; что невежество и развращенность каждого века превышают на несколько степеней невежество и развращенность прошедшего века, между тем как богатства уменьшались, границы империи приближались к столице, революции учащались, и тирания становилась более слабой и более жестокой.
Прослеживая историю этой империи, читая книги, написанные в разные века, даже менее опытные и менее внимательные люди поразятся этим совпадением.
На Востоке народ более предавался теологическим спорам: последние занимают здесь большее место в истории и влияют более на политические события; богословские бредни проповедовались здесь с такой тонкостью, до которой завистливый Запад не мог еще додуматься. Религиозная нетерпимость носит также притеснительный характер, но она менее жестока.
Однако, произведения Фотия свидетельствуют о том, что склонность к разумным занятиям не была утрачена. Некоторые императоры, принцы и даже принцессы не ограничивались честью блистать в теологических спорах и изучали также гуманитарные науки.
Римское законодательство медленно искажалось здесь той примесью дурных законов, которые жадность и тирания диктовали императорам, или, которые суеверие, пользуясь их слабостью, заставляло признавать. Греческий язык потерял свою чистоту и свой характерные особенности, но он сохранил свое богатство, свои формы и свою грамматику. Жители Константинополя могли еще читать Гомера, Софокла, Фукилида и Платона. Анфемиус изложил устройство зеркал Архимеда, которыми Прокл успешно пользовался для защиты столицы. К моменту падения империи в Константинополе находились некоторые выходцы из Италии, познания которых способствовали прогрессу просвещения. Таким образом, в эту самую эпоху, Восток не упал еще до последней степени варварства, но ничто здесь также не давало надежды на возрождение. Он стал добычей варваров; его жалкие остатки исчезли и древний гений Греции ждет еще своего освободителя.
На оконечностях Азии и границах Африки существовал народ, который благодаря географическому положению своей страны и своей храбрости избежал завоеваний персов, Александра и римлян. Для некоторых из его многочисленных племен источником существования служило земледелие; другие продолжали вести пастушеский образ жизни: все они занимались торговлей, а некоторые грабежом. Связанные общностью происхождения, языка и некоторых религиозных обычаев, они образовали великую нацию, различные части которой, однако, не были объединены никакими политическими узами. Вдруг из их среды выделился человек одаренный пылким воображением и глубоким политическим умом, талантами поэта и воина. Он задумал смелый план объединить в одно политическое тело арабские племена и у него хватило храбрости его осуществить. Для того, чтобы подчинить власти одного начальника необузданный еще тогда народ, он начал с того, что из обломков древнего культа создал новую более очищенную религию. Законодатель, пророк, первосвященник, судья, главнокомандующий армией- все средства для подчинения людей были в его руках и он умел ими пользоваться с ловкостью, но и с величием.
Он рассказывал много басен, которые он будто бы получил небесным откровением; но он одерживал победы. Свое время он проводил в молитве и любовных наслаждениях. После двадцатилетнего царствования, в течение которого он пользовался неограниченной властью, примера которой не знает история, он объявил, что, если им совершена несправедливость, он готов ее исправить. Все молчало: одна только женщина осмелилась потребовать небольшой суммы денег. Он умер, и энтузиазм, который он сообщил своему народу, вызвал изменение вида трех частей мира.
Нравы арабов отличались возвышенностью и мягкостью; они любили и занимались поэзией: и когда они господствовали в наиболее красивых странах Азии, когда время успокоило лихорадку религиозного фанатизма, склонность к литературе и наукам присоединилась к их усердию в распространении веры и укрощала их страсть к завоеваниям.
Они изучали Аристотеля, произведения которого они перевели на свой родной язык. Они занимались астрономией, оптикой, медициной во всех ее видах и обогатили эти науки некоторыми новыми истинами. Им мы обязаны обобщением метода алгебры, ограниченной у греков одним только кругом вопросов. Если химерическое искание секрета преобразовывать простые металлы в благородные и приготовлять напиток бессмертия оскверняло их химию, то именно они возродили, или скорее изобрели эту науку, до того времени смешанную с фармацией или наукой о процессах производства. Именно у них она впервые начинает заниматься анализом тел, элементы которых она распознает и является теорией их сочетаний и законов, которым эти сочетания подчинены.
Науки у них были свободны и этой свободе они обязаны тем, что сумели воскресить некоторые искры греческого гения; но они были подчинены деспотизму, освященному законом. И потому этот свет сиял недолго, уступив место непроницаемому мраку. Труды арабов погибли бы для человеческого рода, если бы они не послужили для подготовления возрождения более прочного, картину которого представит нам Запад.
Мы видим, таким образом, во второй раз, как гений оставляет народы, которые он просветил, но и на этот раз он исчезает под давлением тирании и суеверия. Рожденный в Греции в атмосфере свободы, он не мог ни остановить ее падения, ни защитить разум против предрассудков народов, уже униженных рабством. Рожденный у арабов в недрах деспотизма и вблизи колыбели фанатической религии, он явился только отражением великодушного и блестящего характера этого народа, временным исключением из общих законов природы, в силу которых народы порабощенные и суеверные обречены на унижение и невежество.
Итак этот второй пример не должен нам внушать страха относительно будущего; но он может только служить предостережением для наших современников, чтобы они не пренебрегали никакими средствами для сохранения и увеличения знаний, если они хотят стать и оставаться свободными и укрепляли свою свободу, если они не хотят лишиться тех преимуществ, которые знания им доставили.
Я присоединю к истории трудов арабов историю быстрого возвышения и поспешного падения этой нации, которая, - некогда господствовавшая от берегов Атлантического океана до границ Инда, изгнанная затем варварами из большей части своих завоеваний, удержавшая остальные только для того, чтобы там представить отвратительное зрелище народа, павшего до последнего предела закрепощенности, разврата и нищеты - занимает еще теперь территорию своего старого отечества, сохранила там свои нравы, свой дух, свой характер и сумела отвоевать и защитить свою прежнюю независимость.
Я покажу, каким образом религия Магомета, простейшая в своих догматах, наименее абсурдная в своих обрядах, наиболее терпимая в своих принципах, как бы обрекла на вечное рабство, на неизлечимую тупость все это обширное пространство, на которое она распространила свое господство; между тем как мы увидим, что гений наук и свободы сияет в атмосфере наиболее нелепых суеверий, среди наиболее варварской нетерпимости. Питай представляет нам то же явление, хотя действия этого одуряющего яда там были менее гибельны.