Четвертая эпоха. Прогресс человеческого разума в Греции до времени разделения наук в век Александра
Греки, возненавидев своих царей, которые, называя себя потомками богов, бесчестили человеческий род своими безумствами и преступлениями - разделились на республики. Из последних только Лакедемония признавала наследственных начальников, власть которых, однако, умерялась авторитетом других должностных лиц, и которые были подчинены законам, как все граждане и ослаблены вследствие разделения царства между наследниками двух разветвлений династии Гераклидов.
Жители Македонии, Фессалии и Эпира, связанные с греками общностью происхождения и языка, управляемые бессильными князьями, не объединенные между собой, не могли угнетать Грецию, но были достаточно сильны для того, чтобы охранять ее с севера от набегов скифских племен.
С запада Италия, разделенная на изолированные и небольшие государства, не могла внушать ей никаких опасений. Даже почти вся Сицилия и наиболее удобные порты южной Италии были уже заняты греками колонистами, которые, сохраняя братские отношения со своей метрополией, тем не менее, образовали независимые республики. Другие колонии возникли на островах Эгейского моря и на некоторой части побережной полосы Малой Азии.
Таким образом, присоединение этой части азиатского материка к обширной империи Кира было единственной реальной опасностью, которая могла угрожать независимости Греции и свободе ее жителей.
Тирания, хотя более продолжительная в некоторых колониях и в особенности в тех, основанию которых предшествовало истребление царских фамилий, могла там быть рассматриваема только как временный и слабый бич, как источник бедствий жителей некоторых городов, не оказавший, однако, влияния на общий дух нации.
Греция позаимствовала у восточных народов их ремесла, часть их знаний, азбуку и их религиозные системы. Всем этим Греция обязана сношениям, установившимся между нею и этими народами, изгнанникам, искавшим убежища в Греции, наконец, греческим путешественникам, вывозившим из Востока знания и заблуждения.
Науки не могли, таким образом, стать в Греции занятием и родовым достоянием особой касты. Функции жрецов ограничивались обрядами богослужения. Гений мог там развернуть все свои силы, не будучи подчиненным педантическому надзору и лицемерной системе жреческой коллегии. Все люди пользовались одинаковым правом познавать истину. Все могли стремиться открывать истину для сообщения ее всем и сообщать ее всю без ограничения.
Это счастливое обстоятельство, еще более, чем политическая свобода, обусловило независимость человеческого разума у греков и явилось залогом быстрого и широкого его прогресса.
Тем не менее, греческие мудрецы и ученые, которые скоро стали именоваться более скромно - "философами", или друзьями науки и мудрости - сбились с пути в бесконечности слишком обширного горизонта, который они хотели охватить своим умственным взором. Они хотели познать природу человека и богов, проникнуть в тайны происхождения мира и человеческого рода. Они пытались свести всю природу к одному принципу и явления вселенной к единому закону. Они стремились заключить в одном правиле поведения все моральные обязанности и тайну истинного счастья.
Таким образом, вместо того, чтобы открывать истины, они выдумывали системы; они пренебрегали наблюдением фактов, предпочитая отдаваться своему воображению и лишенные возможности подкреплять свои воззрения доказательствами, они пытались защищать их хитростями. Однако, эти самые люди успешно разрабатывали геометрию и астрономию. Греция им обязана элементарными понятиями в этих науках и даже некоторыми новыми истинами, или, по крайней мере, знанием тех, которые они переняли у Востока не как религиозные системы, но как теории, принципы и доказательства которых им были понятны.
В тумане этих "систем", придуманных греками, мы видим свет, распространяемый двумя счастливыми идеями, с которыми мы еще раз встретимся в века более просвещенные.
Демокрит рассматривал все явления вселенной, как результат сочетаний и движений простых тел, результат определенного и неизменного круговорота; тела получают первый толчок в силу механической необходимости, откуда возникает некоторое количество энергии, которая видоизменяется в каждом атоме, но остается неизменной во всей массе.
Пифагор провозгласил, что вселенная представляет собой стройный порядок, в основании которого лежит число, производящее гармонию бытия; т. е., что все феномены подчинены общим и численным законам.
Легко узнать в этих двух идеях и смелые системы Декарта и философию Ньютона.
Пифагор открыл самостоятельно, или позаимствовал у египетских или индийских жрецов, действительное расположение небесных тел и истинную систему мира, с которой он ознакомил греков. Но эта система слишком не соответствовала тогдашним понятиям, слишком противоречила народным идеям, чтобы слабые доказательства, которыми можно было установить ее истинность, были бы способны увлекать умы. Она осталась сокрытой в недрах пифагорейской школы и была забыта вместе с нею, чтобы вновь появиться в конце XVIвека, подкрепленная более определенными доказательствами, которые тогда восторжествовали и над противными воззрениями и над суеверными предрассудками еще более могущественными и более опасными.
Эта пифагорейская школа распространилась главным образом в Великой Греции; там она воспитывала законодателей и неутомимых защитников прав человечества: она погибла, под ударами тиранов. Один из них сжег пифагорейцев в их школе. Эти гонения были для последователей Пифагора достаточной причиной, конечно, не для того, чтобы отречься от философии учителя, не для того, чтобы отказаться от защиты народного дела, но для того, чтобы не носить больше имени, ставшего слишком опасным и не осуществлять тех форм общественных отношений, которые служили только поводом для возбуждения ярости врагов свободы и разума.
Одним из первых оснований всякой хорошей философии является ясная и точная терминология, образованная специально для каждой науки, где каждый термин выражает вполне определенную и ограниченную известными пределами идею, и строго аналитический метод для точного определения и ограничения идей.
Греки, напротив, злоупотребляли недостатками обычной речи, чтобы играть словами, чтобы давить разум жалкими двусмысленностями, мутить его, выражая последовательно одним и тем же словом различные идеи. Однако, эти лукавые приемы, истощая силы ума нелепыми затруднениями, в то же время придавали ему утонченность и гибкость. Таким образом, эта словесная философия, занимая такие вершины, где казалось человеческий разум должен остановиться перед непреодолимыми для него препятствиями, не оказывали никакого непосредственного влияния на его прогресс; но она этот прогресс подготовила: и мы будем еще иметь случай повторить это самое наблюдение.
Они занимались вопросами, быть может, никогда не разрешимыми человеком, соблазнялись важностью или величием предметов, не считаясь с тем хватит ли у них средств их постигнуть; хотели создавать теории прежде, чем объединили факты и строить вселенную, не умея даже ее обозревать; это было заблуждение тогда вполне простительное, которое с первых шагов остановило движение философии. И потому Сократ, сражаясь с софистами, осмеивая их хваленную ловкость, призывал греков возродить, наконец, на земле ту философию, которая затерялась в небесах. Он не только не пренебрегал ни астрономией, ни геометрией, ни наблюдениями явлений природы; ему не только была чужда ребяческая и ложная идея - ограничить человеческий разум учением морали, - напротив, именно его школе и его ученикам математические и физические науки обязаны своим прогрессом; среди насмешек, которыми стремятся осыпать его в комедиях. упрек, который больше всего служит поводом к шуткам, - это то, что он разрабатывал геометрию, изучал метеоры, чертил географические карты и производил наблюдения зажигательными стеклами(1); и благодаря замечательной случайности наиболее отдаленная эпоха последних нам стала известна только из карикатуры Аристофана.
Сократ хотел только научить людей ограничиваться исследованием вещей, которые природа сделала доступными их пониманию; укреплять каждый свой шаг, прежде чем они попытаются сделать новый; изучать окружающее их пространство, прежде чем бросятся случайно в неведомый край.
Его смерть является важным событием в истории человеческого разума. Это первое преступление, которое породила борьба между философией и суеверием.
Уже пожар пифагорейской школы ознаменовал собой борьбу между философией и угнетателями человечества, не менее древнюю и не менее жестокую. Одна и другая будут продолжаться до тех пор, пока останутся на земле священники или цари; и эти войны займут большое место в картине, которую нам осталось обозреть.
Жрецы с тревогой смотрели на людей, которые, стремясь усовершенствовать свой ум, доискиваться первопричин вещей, знали всю бессмысленность их догм, всю нелепость их обрядов, весь обман их оракулов и чудес. Они боялись, чтобы эти философы не доверили этого секрета своим ученикам, посещавшим их школы; чтобы от последних он не перешел бы ко всем тем, кто, чтобы удержать свою власть или укрепить к себе доверие, вынужден был дать некоторое развитие своему уму; и чтобы таким образом жреческое сословие не было бы низведено до положения самого грубого класса народа, который в конце концов сам освободился бы от заблуждений.
Струсившее лицемерие поспешило обвинить философов в неуважении к богам, дабы лишить их возможности научить народы, что эти боги придуманы жрецами. Философы сочли нужным, во избежание преследования, пользоваться, по примеру самих жрецов, двойной доктриной, доверяя только испытанным ученикам воззрения, которые слишком открыто нападали на предрассудки толпы.
Но жрецы представляли народам даже простейшие физические истины; как богохульство. Они преследовали Анаксагора за то; что он имел смелость сказать, что солнце гораздо больше Пелопоннеса.
Сократ не мог избежать их ударов. В Афинах не было уже больше Перикла, который неутомимо стоял на страже гения и добродетели. Сократ, сверх того, был более всех виновен. Его ненависть к софистам, его усердие, с которым он старался направить запутавшуюся философию к изучению предметов наиболее полезных - все говорило жрецам, что только истина была предметом его исканий, что он хотел не заставить людей принять новую систему и подчинить их воображение своему, но учить их пользоваться собственным разумом. Из всех преступлений именно это последнее жреческое высокомерие менее всего способно было простить.
Непосредственно после смерти Сократа Платон начал читать лекции, развивая заветы своего учителя.
Его обаятельный слог, его блестящее воображение, веселые или величественные картины, нарисованные им, тонкие и занимательные остроты, которые он щедро рассыпал, устраняли в его диалогах сухость философских рассуждений. Эти правила доброй и чистой морали, которые он умел распространять, это искусство, с которым он приводит в действие воображаемых участников своих бесед, сохраняя для каждого даже его пластическую характеристику. Все эти красоты, которые не потускнели от времени и перемен во взглядах, без сомнения, должны искупить философские мечтания, которые слишком часто являются подпочвой его трудов, то злоупотребление словами, которым его учитель так упрекал софистов и от которого он не мог предохранить своего первого ученика.
Читая эти диалоги, кажется невероятным, чтобы они могли принадлежать перу философа, который, как гласила надпись на дверях его школы, воспрещал вход туда всякому, кто не изучал бы геометрии; и чтобы тот, который с такой смелостью предлагает столь легкомысленные и пустые гипотезы, был бы основателем секты, где впервые подвергнуты были строгому исследованию основы достоверности человеческих знаний и даже были поколеблены те, которые более просвещенный ум заставил бы уважать.
Но недоумение исчезнет, если принять во внимание то обстоятельство, что Платон никогда не говорить от своего имени, что за него в диалогах всегда выражается со скромной неуверенностью его учитель Сократ; что системы излагаются от имени тех, которые действительно были их авторами, или которых Платон вообразил таковыми; что эти диалоги таким образом являются еще школой пирронизма и что Платон сумел показать одновременно смелое воображение ученого, которому нравится комбинировать и развивать блестящие гипотезы и осторожность философа, который увлекается своим воображением, не давая себя однако им увлечь; ибо его разум, вооруженный спасительной недоверчивостью, мель защищаться от иллюзий даже наиболее соблазнительных.
Эти школы, где доктрина и в особенности принципы и метод первого основателя упрочивались, причем, однако, его последователи были далеки от рабской покорности - эти школы имели то преимущество, что они объединяли узами свободного братства людей, стремившихся проникнуть в тайны природы. Если мнение учителя там слишком часто пользовалось авторитетом, который должен принадлежать только разуму; если в силу этого подобное учреждение тормозило прогресс знаний, то все-таки оно содействовало быстрому и широкому их распространению. И в то время, когда книгопечатание не было известно и даже рукописи были чрезвычайно редки, эти большие школы, слава которых привлекала учеников со всех концов Греции, являлись наиболее могущественным средством для развития склонности к философии и распространения новых истин.
Эти соперничающие школы боролись с враждебностью, характерной для сектантского духа, и часто истина приносилась в жертву успеху доктрины, которая являлась предметом гордости каждого члена секты. Личная страсть прозелитизма заглушала более почтенное стремление просвещать людей. Но в то же время это соперничество поддерживало полезную деятельность умов; зрелище этих диспутов, интерес, который возбуждала эта борьба мнений, привлекали к изучению философии массу таких людей; которых одна только любовь к истине не могла бы оторвать ни от повседневных занятий, ни от удовольствий, ни даже от лени.
Наконец, так как эти школы, эти секты, которые греки имели мудрость никогда не превращать в публичные учреждения оставались совершенно свободными, так как каждый мог по желанию открывать другую школу, или образовать новую секту, то нисколько не приходилось бояться того порабощения умов, которое у большинства других народов представляло собой неустранимое препятствие для прогресса человеческого разума.
Мы покажем, каково было влияние философов на умы греков, на их нравы, законы, правительства, влияние, которое должно быть преимущественно и главным образом приписано тому, что они не имели, или не хотели иметь никакого политического положения, что добровольное удаление от общественных дел было правилом общего поведения почти всех сект, что, наконец, они старались отличаться от других людей своей жизнью, как они отличались своими воззрениями.
Рисуя картину этих различных сект, мы мало. будем заниматься их системами, как и принципами их философии; мы не будем доискиваться, как это слишком часто делается, какие именно нелепые доктрины скрывает от нас этот мудреный язык, ставший почти непонятным, но мы постараемся показать, какие общие заблуждения привели их к этим ложным путям и вскрыть, таким образом, начало естественного движения человеческого разума.
Мы в особенности займемся изложением прогресса реальных наук и последовательного совершенствования их методов.
В эту эпоху философия обнимала почти все науки, исключая медицину, которая уже была выделена в самостоятельную дисциплину. Сочинения Гиппократа могут нам показать, каково было тогда состояние этой науки и тех, которые с ней естественно связаны. Последние существовали только как вспомогательные к медицине области знания.
Математические науки успешно разрабатывались в школах Фалеса и Пифагора и значительно выше поднялись у них над тем уровнем, на котором они остановились в жреческих коллегиях восточных народов. Но с возникновением платоновской школы они стремятся перейти границу, которую для них создала идея - ограничивать изучение математики непосредственной и практической ее полезностью.
Платон первый решил задачу удвоения куба, правда, посредством непрерывного движения, но процессом остроумным и способом несомненно точным. Его первые ученики открыли теорию конических сечений, определили главные их свойства и в силу этого открыли гению тот бесконечно широкий горизонт, где он сможет вечно и беспрестанно применять свои силы, но границы которого он, после каждого сделанного им шага вперед, увидит все больше удаляющимися от него.
Политические науки обязаны своим прогрессом у греков не только одной философии. В этих маленьких республиках, ревниво охранявших свою независимость и свободу, почти всюду было принято поручать одному человеку Не законодательную власть, но функции составления законопроектов и представления их народу, который, обсудив их, давал им свою непосредственную санкцию.
Народ, таким образом, возлагал этот труд - философа, заслужившего его доверие своими добродетелями или мудростью, но он ему не даровал никакой власти. Только народ сам осуществлял то, что мы называем законодательной властью. Привычка, столь гибельная, вносит в политические учреждения элемент суеверия, препятствовала воплощению столь чистой идеи - давать законам какой-нибудь страны, то систематическое единство, которое одно только может облегчить проведение их в жизнь и обеспечить им продолжительное существование. Сверх того, политика не имела еще достаточно твердых принципов, чтобы не могли явиться опасения, что законодатели внесут в законопроекты свои предрассудки и свои страсти.
Законодатели не могли еще ставить себе задачей построить на разуме и естественном праве, наконец, на правилах всеобщей справедливости здание общества равных и свободных людей. Они могли только установить законы, в силу которых наследственные члены уже существующего общества сохраняли бы свою свободу, жили бы в безопасности, располагали бы внешней силой, которая обеспечивала бы их независимость.
Так как предполагалось, что эти законы, почти всегда связанные с религией и освященные присягой, должны быть вечными, то мало заботились о том, чтобы обеспечить народу средства реформировать их мирным путем, предвидеть необходимость изменения этих основных законов, дабы предупредить те случаи, когда частичная реформа портит всю систему или вызывает брожение умов. Стремились создать преимущественно учреждения, способные воспламенить и питать любовь к отечеству, уже предполагающую верность законам или даже обычаям страны, и организацию властей, которая охраняла бы законы от нарушения их нерадивыми или развращенными должностными лицами, от влияния могущественных граждан и от беспокойных движений толпы.
Богатые, которые одни только имели тогда возможность приобретать знания, могли, захватив власть, угнетать бедных и заставлять их отдаваться в руки тирана. Невежество и легкомыслие народа, его зависть к сильным гражданам могли вызвать у последних вполне осуществимое желание установить аристократический деспотизм, или передать ослабленную страну честолюбивым соседям. Вынужденные предохранить себя одновременно от этих двух опасностей, греческие законодатели прибегали к более или менее удачным комбинациям, но которые почти всегда носили отпечаток той хитрости, той проницательности, которые с тех пор стали характерными для общего духа нации.
Вряд ли можно было бы найти в новейших республиках, и даже в проектах, составленных философами, учреждение, образец или пример которого не дали бы греческие республики. Ибо амфиктионные лиги этолийцев, аркадийцев и ахейцев являются прототипами новейших федераций, союз которых был более или менее тесным; и между этими различными народами, связанными общностью происхождения и языка, сходством нравов, воззрений и религиозных верований, установились менее варварские отношения и более свободные правила торговли.
Взаимоотношения между земледелием, промышленностью и торговлей с одной стороны и государственным устройством и законодательством какой либо страны - с другой, их влияние на ее благосостояние силу и свободу, не могли не быть замеченными народом умным, деятельным, заботящимся об общественных интересах. Наука столь обширная и столь полезная, известная теперь под именем "политической экономии" стала зарождаться у греков.
Одно только наблюдение образовавшихся форм правления было таким образом достаточно, чтобы скоро создать из политики обширную науку. И поэтому в сочинениях философов она представляет собой скорее науку фактов, так сказать, науку эмпирическую, чем истинную теорию, основанную на общих принципах, почерпнутых из явлений природы и проверенных разумом.
Такова точка зрения, с которой нужно смотреть на политические идеи Аристотеля и Платона, если мы хотим проникать в их смысл и справедливо их оценивать.
Почти все учреждения греков предполагали существование рабства и возможность собирать на площади всех граждан. Для того, чтобы правильно судить о деятельности этих учреждений, а в особенности для того, чтобы предугадать то, что они могли бы сделать, будучи восстановлены современными великими нациями, не следует ни на минуту терять из виду этих двух столь важных и столь различных обстоятельств. И нельзя без боли вспомнить о том, что тогда даже наиболее совершенные политические планы имели предметом свободу или счастье, самое большое, половины человеческого рода.
Воспитание было у греков важной частью политики. Оно готовило людей не столько для личной или семейной жизни, сколько для служения отечеству. Этот принцип может применяться только небольшими народами, которым более простительно мыслить национальный интерес отделенным от общечеловеческого. Он практичен только в тех странах, где наиболее тяжелые земледельческие и промышленные работы исполняются рабами. Это воспитание почти ограничивалось физическими упражнениями, развитием нравственных принципов и привычек, способных возбуждать исключительный патриотизм. Остальное свободно изучалось в школах философов, или риторов, в мастерских художников и эта свобода обучения является также одной из причин превосходства греков.
В их политике, как и в их философии мы открываем один общий принцип, исключений из которого история вряд ли может нам много представить. Он выражается в искании в законах не столько средства устранять причины зла, сколько способа уничтожать его следствия, противопоставляя эти причины одна другой; в желании вводить в учреждения предрассудки и пороки скорее, чем их рассеивать или обуздывать; в стремлении извращать человека, возбуждать и раздражать его чувствительность чаще, чем совершенствовать, исправлять его наклонности и привычки, являющиеся неизбежным порождением его моральной организации: ошибки, обусловленные заблуждением более общего характера смотреть на вещи под углом зрения современного им человека, т.е. человека, развращенного предрассудками, вожделениями искусственно привитых страстей, и социальными привычками.
Это наблюдение тем более важно, оно будет тем более необходимо для вскрытия источников этого заблуждения, чтобы его вернее избежать, что оно удержалось вплоть до нашего века и что оно еще слишком часто в наши дни уродует мораль и политику.
Если сравним законодательство и в особенности форму и правила судебных приговоров восточных народов и греков, то мы увидим, что у одних закон - это иго, под которое сила пригнула рабов, у других условия общего договора, заключенного между людьми. У одних предмет законных форм - это обеспечение исполнения воли владыки, у других - гарантия свободы граждан. У одних закон создан для того, который заставляет его исполнять, у других для того, кто должен ему подчиняться. У одних заставляют бояться закона, у других научают его нежно любить: различия, которые мы можем и теперь найти между законами свободных и пребывающих в рабстве народов. Мы увидим, что в Греции человек, по крайней мере, чувствовал свои права если он их еще не познал, если он еще не умел углубляться в их сущность, обнять и представить их себе в полном объеме.
В эту эпоху первых проблесков философии у греков и их первых научных шагов, изящные искусства поднялись на такую ступень совершенства, которая не была еще достигнута ни одним народом и которая впоследствии лишь для немногих оказалась доступной. Гомер жил в период тех смут, которыми сопровождались падение тиранов и образование республик. Софокл, Еврипид, Пиндар, Фукидид, Демосфен, Фидий, Апеллес были современниками Сократа или Платона.
Мы нарисуем картину прогресса этих искусств и исследуем причины, обусловливавшие его. Мы расчленим то, что можно рассматривать, как усовершенствование искусства и то, что обязано своим происхождением счастливому гению художника; и благодаря этому приему мы увидим, как исчезнут те узкие границы, в которые заключили усовершенствование изящных искусств. Мы проследим влияние, которое оказали на их прогресс формы правления, законодательная система, дух религиозного культа; мы исследуем то, чем они обязаны философии и то, чем последняя сама им обязана.
Мы покажем каким образом свобода, искусства, знания способствовали смягчению и улучшению нравов. Мы выясним, что пороки греков, так часто приписываемые прогрессу их цивилизации, имеют своим происхождением более грубые века и что просвещение, развитие искусств их умеряли, если не могли их уничтожить. Мы докажем, что эти красноречивые(2) декламации против наук и искусств основаны на ложном применении истории и что, напротив, успехи просвещения всегда сопровождались развитием добродетели, подобно тому как порча нравов всегда следовала или предвещала упадок.
ПРИМЕЧАНИЯ
1.Историческая ошибка Кондорсе. Известно из единодушного свидетельства Платона и Ксенофонта, что Сократ был убежденным противником занятия естественнонаучными проблемами.2.Полемический намек на Ж. Ж. Руссо.