Десятая эпоха. О будущем прогрессе человеческого разума.
Если человек может, с почти полной уверенностью, предсказать явления, законы которых он знает, если даже тогда, когда они ему неизвестны, он может, на основании опыта прошедшего, предвидеть с большой вероятностью события будущего; то зачем считать химерическим предприятием желание начертать с некоторой правдоподобностью картину будущих судеб человеческого рода, по результатам его истории? Единственным фундаментом веры в естественных науках, является идея, что общие законы, известные, или неизвестные, регулирующие явления вселенной, необходимы и постоянны; и в силу какой причины этот принцип был бы менее верным для развития интеллектуальных и моральных способностей человека, чем для других операций природы? Наконец, так как воззрения, образованные по опыту прошлого, относительно вещей того же порядка, суть единственное правило поведения наиболее мудрых людей, почему запрещать философу укрепить свои догадки на том же основании, лишь бы только он не приписывал им достоверности большей той, которая может получиться в зависимости от числа, постоянства и точности наблюдений?
Наши надежды на будущее состояние человеческого рода могут быть сведены к трем важным положениям: уничтожение неравенства между нациями, прогресс равенства между различными классами каждой, наконец, действительное совершенствование человека. Все народы должны ли однажды приблизиться к состоянию цивилизации, которого достигли нации наиболее просвещенные, наиболее свободные, наиболее освобожденные от предрассудков, как французы и англо-американцы? Это неизмеримое расстояние, отделяющее последних от порабощенности наций, подчиненных королям, от варварства африканских племен, от невежества диких, должно ли оно постепенно исчезать?
Есть ли на земном шаре страны, природа которых осудила жителей не наслаждаться никогда свободой, никогда не пользоваться своим разумом?
Это различие знаний, средств, или богатств, наблюдаемое до настоящего времени между различными классами каждого из цивилизованных народов, это неравенство, которое изначальный прогресс общества увеличил и, так сказать, создал, обусловлено ли оно самой цивилизацией, или современными несовершенствами социального искусства? Не должно ли оно беспрестанно ослабляться, чтобы уступить место тому фактическому равенству - последняя цель социального искусства, которое, уменьшая даже следствия естественного различия способностей, оставляет только неравенство, полезное интересу всех, ибо оно будет благоприятствовать прогрессу цивилизации, образования, промышленности, и не повлечет за собой ни зависимости, ни унижения, ни обеднения? Одним словом, приблизятся ли люди к тому состоянию, где все будут обладать знаниями, необходимыми для того, чтобы вести себя в своих повседневных делах согласно со своим собственным разумом и ограждать его от предрассудков; где все смогут, благодаря развитию своих способностей, располагать верными средствами для удовлетворения своих потребностей; где, наконец, тупоумие и нищета будут только случайностями, отнюдь не обыкновенным состоянием части общества?
Наконец, должен ли человеческий род улучшаться или благодаря новым открытиям в науках и искусствах и, в силу необходимого следствия, - в средствах создания частного благосостояния и общего благополучия, или благодаря развитию моральных принципов поведения, или, наконец, в силу действительного совершенства интеллектуальных, моральных и физических способностей, которое может быть обусловлено или совершенством инструментов, увеличивающих интенсивность и направляющих употребление этих способностей, или даже совершенством естественной организации человека?
Чтобы ответить на эти три вопроса, мы обратимся к опыту прошлого, к наблюдению прогресса, который науки и цивилизация совершили до сих пор, к анализу движения человеческого разума и развития его способностей, где мы найдем наиболее сильные мотивы верить, что природа не установила никакого предела нашим надеждам.
Если бросим взгляд на современное состояние земного шара, мы прежде всего увидим, что в Европе, принципы французской конституции уже усвоены всеми просвещенными людьми. Мы увидим, что они здесь слишком распространены и слишком громко исповедуются, чтобы усилия тиранов и священников могли бы помешать им проникать постепенно до хижин их рабов; и эти принципы пробудят здесь скоро остаток здравого смысла и то глухое негодование, которое привычка унижения и страх не могут заглушить на душе угнетенных.
Обозревая затем эти различные нации, мы увидим в каждой, какие частные препятствия мешают этой революции, или какие обстоятельства ей благоприятствуют; мы различим те, где она должна быть проведена мирно, благодаря мудрости, может быть, уже запоздалой, своих правительств, и те, где, став более жестокой, вследствие их сопротивления, она должна их самих увлечь в своих ужасных и быстрых движениях.
Можно ли сомневаться в том, что мудрость, или бессмысленная рознь европейских наций, благоприятствуя медленным, но верным действиям прогресса их колоний, не создадут скоро независимости нового мира? И тогда европейское население, быстро возрастая на этой необъятной территории, не должно ли просветить, или рассеять даже без завоевания, дикие народы, занимающие еще там обширные края?
Просмотрите историю наших предприятий, наших учреждений в Африке или Азии, вы увидите, что наши торговый монополии, наши предательства, наше кровное презрение к людям другого цвета кожи, или другой веры, наглость наших захватов, сумасбродный прозелитизм, или интриги наших священников, заглушают то чувство уважения и благоволения, которое превосходство наших знаний и преимущества нашей торговли вначале к нам внушали.
Но момент, без сомнения, приближается, когда, перестав показывать им только развратителей и тиранов, мы станем для них полезными орудиями, или великодушными освободителями.
Культура свекловицы, применяясь на необъятном африканском континенте, упразднить позорный грабеж, который развращает и опустошает Африку вот уже два века.
Уже в Великобритании некоторые друзья человечества дали тому пример; и если их правительство, проникнутое макиавеллизмом, вынужденное уважать общественное мнение, не посмело им препятствовать, отчего нельзя надеяться, что оно само пойдет по этому пути, когда, по реформе рабской и продажной конституции, оно станет достойным гуманной и великодушной нации? Разве Франция не поспешит подражать этим предприятиям, продиктованным равным образом и человеколюбием, и хорошо понятым интересом Европы? Бакалейные товары ввозятся на французские острова, в Гвиану, в некоторые английские владения, и скоро мы увидим падение этой монополии, которую голландцы поддерживали столькими изменами, притеснениями и преступлениями. Европейские нации поймут, наконец, что привилегированные компании суть только новое орудие тирании в руках их правительств.
Тогда европейцы, ограничиваясь свободной торговлей, слишком просветленные о своих собственных правах, чтобы пользоваться чужими, будут уважать эту независимость, которую они с такой дерзостью до сих пор нарушали. Их учреждения вместо того, чтобы наполняться ставленниками правительств, которые стремятся использовать свое место, или привилегию, накопляя посредством грабежа и вероломства богатства, дабы, возвратившись в Европу, купить себе почести и титулы, будут привлекать людей искусных, трудолюбивых, ищущих в этих счастливых странах достатка, которого они были лишены на родине. Свобода их там удержит; и эти скопища грабителей станут колониями граждан, которые распространят в Африке и Азии принципы и пример свободы, знания и разум Европы. Место монахов, вносивших к этим народам только позорные суеверия и возмущавших их претензиями на новое господство, займут люди, заботящиеся о распространении среди них истин полезных для их счастья, о развитии у них сознания своих интересов, как и своих прав. Ревность к истине тоже страсть, и она направить свои усилия в эти отдаленные края, когда вблизи ей не придется больше ни бороться с грубыми предрассудками, ни рассеивать позорные заблуждения.
В этих обширных странах она найдет здесь многочисленные народы, которые точно ждут только того, чтобы мы снабдили их средствами просвещения и жаждут встретить в европейцах братьев, чтобы стать их друзьями и учениками; там, нации порабощенные духовными деспотами, или безумными завоевателями, которые вот уже сколько веков тщетно зовут освободителей; в других местах - почти дикие племена, которые вследствие суровости климата своей страны лишены благ цивилизации; между тем, как эта самая суровость отталкивает равным образом и тех, которые желали бы просветить их об ее преимуществах, так и орды завоевателей, не знающих другого закона, кроме силы, другого ремесла, кроме грабежа. Прогресс народов этих двух последних категорий будет более медленным, будет сопровождаться большими бурями; может быть даже, что все более уменьшаясь численно, по мере наступления цивилизованных наций, они в конце концов незаметно исчезнут, или растворятся в среде последних.
Мы покажем, каким образом эти события будут неминуемым следствием не только прогресса Европы, но даже свободы торговли " Африке и Азии, в которой французская и североамериканская республики действительно заинтересованы и которую они имеют возможность осуществить; что они должны также неизбежно порождаться или новой мудростью европейских наций, или их упрямым соблюдением меркантильных предрассудков.
Мы покажем, что одно только стечение обстоятельств, новое нашествие татар, могло бы помешать этой революции, и что отныне ничего подобного невозможно. Между тем, все подготовляет быстрое падение великих восточных религий, которые, почти всюду, предоставленные народу, разделяя унижение своих исполнителей, и уже во многих странах рассматриваемые сильными элементами населения только как политические изобретения, не грозят больше удержать человеческий разум в безнадежном рабстве и в вечном младенчестве.
Движение этих народов было бы более быстрым и более верным, чем наше, ибо они получили бы у нас готовым то, что мы вынуждены были открывать, и для усвоения этих простых истин и ясных методов, которые нам удалось познать лишь после долгих заблуждений, им достаточно было бы уметь улавливать их развития и доказательства в наших речах и книгах. Если прогресс греков погиб для других наций, то в этом нужно винить отсутствие сообщения между народами и тираническое господство римлян. Но когда взаимные потребности сблизят всех людей, нации наиболее могущественные возведут в ранг своих политических принципов, равенство между обществами, как между отдельными людьми и уважение к независимости слабых государств, как гуманное отношение к невежеству и нищете; когда правила, имеющие целью сдавить силу человеческих способностей, будут заменены такими, которые будут благоприятствовать их проявлению и энергии, возможно ли будет тогда бояться, что на земном шаре останутся пространства недоступные свету, где надменность деспотизма могла бы противопоставить истине долго непреодолимые преграды!
Настанет, таким образом, момент, когда солнце будет освещать землю, населенную только свободными людьми, не признающими другого господина, кроме своего разума; *.#$ тираны и рабы, священники и их глупые или лицемерные орудия будут существовать только в истории, и на театральных сценах; когда ими будут заниматься только для того, чтобы сожалеть об их жертвах, и обманутых ими; чтобы ужас их эксцессов напоминал о необходимости быть на стороже, чтобы уметь распознавать и подавлять силой своего разума первые зародыши суеверия и тирании, если бы когда-нибудь они осмелились вновь показаться. Обозревая историю обществ, мы будем иметь случай показать, что существует часто большое различие между правами которые закон признает за гражданами и теми, которыми они действительно пользуются; между равенством, установленным политическими учреждениями и фактически существующим; мы докажем, что это различие было одной из главных причин уничтожения свободы в древних республиках, оно вызывало волновавшие их бури и слабость, которые сделали их добычей иноземных тиранов.
Эти различия обусловлены тремя главными причинами: неравенством богатства, неравенством между состоянием того, средства существования которого, обеспеченные ему самому, переходят по наследству к его семейству и состоянием того, для которого обладание этими средствами находится в зависимости от продолжительности его жизни, или скорее от той части жизни, когда он способен к труду; наконец, неравенством образования.
Нужно будет, таким образом, показать, что эти три рода реального неравенства должны беспрестанно уменьшаться, не исчезая, однако, ибо причины их естественны и необходимы, которые было бы нелепо и опасно устранить, и невозможно было бы даже попытаться всецело уничтожить их следствия, не открывая в то же время еще более обильных источников неравенства, не нанося правам людей еще более чувствительных и гибельных ударов.
Легко доказать, что богатства естественно стремятся к равенству и их чрезмерная непропорциональность, или не может существовать, или должна быстро прекратиться, если гражданские законы не создают искусственных средств, упрочивающих и накопляющих их; если свобода торговли и промышленности аннулирует преимущество, которое всякий запретительный закон, всякое фискальное право, дают обладателю богатства; если пошлины с договоров, ограничения их свободы, подчинение их стеснительным формальностям, наконец, неуверенность в их исполнении и издержки необходимые, чтобы заставить их исполнять, не останавливают деятельности бедного и не поглощают его жалких капиталов; и общественная администрация не открывает некоторым людям обильных источников наживы, закрытых для остальных граждан; если предрассудки и дух жадности, свойственный раннему возрасту, не играют решающей роли в браках; если, наконец, благодаря простоте нравов и мудрости учреждений, богатства не являются более средствами удовлетворения тщеславия и честолюбия, а плохо понимаемая суровость, запрещающая использовать их для изысканных удовольствий, не заставляет сохранять уже накопленные.
Сравним у просвещенных европейских наций их нынешнее население и обширность их территории. Присматриваясь к их культуре и промышленности, обратим свое внимание на распределение труда и средств существования, и мы увидим что было бы невозможно сохранить эти средства в том же количестве и, в силу неизбежного следствия, поддержать ту же массу населения, если бы многочисленный класс людей не вынужден был бы удовлетворять свои потребности, или потребности своего семейства, почти исключительно своим трудом - ремесленным, или приложенным к капиталу в производстве. Сохранение же одного и другого из этих источников зависит от жизни, даже от здоровья главы каждого семейства; это в некотором роде пожизненное богатство, или, даже более, зависимое от случая; и в силу этого создается резкое различие между этим классом людей и тем, источники существования которого отнюдь не подвергаются таким же опасностям, и который живет или земельной рентой, или процентом с капитала почти независимого от профессии его индивидов.
Существует, таким образом, необходимая причина неравенства, зависимости и даже нищеты, которая беспрестанно угрожает наиболее многочисленному и наиболее активному классу наших обществ.
Мы покажем, что ее можно в значительной мере ослабить, противопоставив случай случаю, гарантируя достигшему старости помощь, образованную его сбережениями, но увеличенную сбережениями тех, которые, производя те же взносы, умерли раньше, чем имели надобность их использовать; доставляя, посредством подобного вознаграждения, женщинам, детям, в момент, когда первые потеряют мужа, или вторые отца, одинаковый источник и купленный той же ценой, как для семейств, которых постигает преждевременная смерть, так и для тех, глава которых живет более продолжительное время; наконец, подготовляя детям, достигающим возраста, когда могут работать на самих себя и образовать новую семью, выгоду обладания капиталом, необходимым для развития их промысла, и возрастающим за счет тех, которым слишком ранняя смерть помешала дойти до этого состояния. Именно применению исчисления к вероятностям жизни, к денежным операциям, мы обязаны идеей этих средств, уже успешно употребляемых, но никогда, однако, не употреблявшихся ни в тех размерах, ни с тем разнообразием форм, которые сделали бы их действительно полезными не только для некоторых людей, но для всей массы общества, когда они избавляли бы огромное число семейств от периодического разорения, всегда возрождающегося источника разврата и нищеты.
Мы покажем, что эти учреждения, которые могут быть образованы именем социальной силы, и стать одним из ее наибольших благодеяний, могут также явиться результатом частной инициативы, ибо общества, преследующие аналогичные цели, будут образовываться без всякой опасности, когда принципы, согласно которым эти учреждения должны организоваться, станут более популярными и заблуждения, разрушившие такое множество, не будут им больше угрожать.
Мы укажем другие средства обеспечения этого равенства, путем ли народных банков, не допуская, чтобы кредит продолжал быть привилегией исключительно связанной с большим богатством, давая ему, однако, не менее прочное основанием или сделав развитие промышленности и торговли более независимым от существования крупных капиталистов; и эти средства станут возможными опять-таки благодаря применению вычисления.
Равенство образования, которого можно надеяться достигнуть, но которое должно вполне удовлетворить, это то, которое исключает всякую зависимость принудительную, или добровольную. Мы укажем, при современном состоянии знаний, легкие средства достижения этой цели даже теми, которые могут посвятить науке лишь немногие годы в молодости и в течение своей остальной жизни несколько часов досуга. Мы покажем, что удачным подбором самих знаний и методов преподавания можно научить целую народную массу всему тому, что необходимо знать каждому человеку для домашнего хозяйства, для ведения своих дел, для свободного развития своего промысла и своих способностей, для познания своих прав, уменья их защищать и осуществлять; чтобы сознавать свои обязанности; чтобы иметь возможность их хорошо исполнять; чтобы уметь судить о своих и чужих поступках на основании своих собственных знаний и чтобы ему не было чуждо ни одно из возвышенных и нежных чувств, украшающих человеческую природу; чтобы не быть в слепой зависимости от тех, которым он вынужден поручать заботу о своих делах, или осуществление своих прав; чтобы быть в состоянии их выбирать и за ними наблюдать; чтобы не быть обманутым народными заблуждениями, которые волнуют жизнь суеверными страхами и наивными надеждами; чтобы защищаться против предрассудков единственно силами своего разума; наконец, чтобы избавиться от обаяния шарлатанства, которое расставило бы западню его богатству, здоровью, свободе его воззрений и совести, под предлогом его обогатить, излечить и спасти.
И вот, когда жители одной и той же страны не различаются употреблением более грубого или более тонкого языка; умеют одинаково исполнять обязанности законодателя или администратора, не ограничиваются механическим усвоением процессов искусства и рутины своих профессий; не зависят, ни в малейших делах, ни при получении малейшего образования, от искусных людей, которые, в силу неизбежного превосходства, управляют страной, тогда должно создаться действительное равенство, так как различие знаний, или талантов не может больше вырыть непроходимой пропасти между людьми, которым их чувства, идеи и язык позволяют друг друга понимать; из которых одни могут пожелать учиться у других, не считая нужным руководствоваться их указаниями; могут согласиться поручить наиболее просвещенным заботу управления, не желая быть вынужденными предоставлять им это право со слепым доверием.
Именно тогда это превосходство приносит пользу тем, которые им не наделены, когда оно существует для них, отнюдь не против них. Естественное различие способностей между людьми, ум которых совершенно не воспитывался, порождает, даже у диких, шарлатанов и простаков, людей ловких и легко обманываемых; это же различие существует, без сомнения, и в народе, где образование действительно общее, но оно там существует только между просвещенными людьми и теми, которые понимают значение знаний, не прельщаясь, однако, ими; между талантом, или гением и здравым смыслом, который умеет их ценить и использовать; и когда бы даже это различие было гораздо больше, если сравнить только силу и объем способностей, оно не стало бы более чувствительным, если сравнить только их проявления в отношениях людей между собой, в том, что касается их независимости и их счастья.
Эти разнообразные причины равенства не действуют изолированно; они соединяются, смешиваются, взаимно поддерживаются и результатом их комбинированных влияний является более сильное, более верное, более постоянное действие. Если образование более равномерно распространено оно порождает большее равенство в промышленности и отсюда - в богатстве; и равенство богатства неизбежно способствует равенству образования, между тем как равенство, которое устанавливается между народами и в каждом в отдельности взаимно влияют еще друг на друга.
Наконец, правильно руководимое образование исправляет естественное неравенство способностей, вместо того чтобы таковое укрепить, подобно тому, как хорошее законы ослабляют естественное неравенство в распределении средств существования; и, в обществах, где учреждения установят это равенство, свобода, хотя подчиненная правильной конституции, будет шире, полнее чем в независимости дикого состояния. Тогда социальное искусство выполнило свою задачу - обеспечить всем пользование общими правами, осуществлять которые они призваны природой.
Реальные преимущества, как результаты прогресса, контуры которого почти ясно вырисовываются, могут иметь пределом только совершенствование человеческого рода, ибо по мере того как различные роды равенства предоставят ему более широкие средства удовлетворения наших потребностей, дадут ему возможность получать более широкое образование, позволят ему пользоваться более полной свободой, и чем действительнее будет это равенство, тем он все более будет приближаться к моменту, когда сможет охватить все то, что действительно составляет счастье людей.
Таким образом, только исследуя движение и законы этого совершенствования, мы сумеем определить размер, или предел наших надежд.
Никто никогда не предполагал, что разум мог исчерпать и все факты природы и последние средства точности в измерении, в анализе этих фактов, и отношения предметов между собой и все возможные сочетания идей. Одни только отношения величин, сочетания одной этой идеи, количество или протяженность образуют систему уже слишком необъятную, чтобы человеческий ум мог когда-нибудь охватить ее всю целиком, чтобы часть этой системы, всегда более обширная той, которую он усвоить, не осталась для него навсегда неизвестной. Но можно было предположить, что человек, имея возможность познать только часть предметов, доступных ему в силу природы своего ума, должен, наконец, встретить границу, где число и сложность тех, которые он знает поглотили бы все его силы и всякий новый прогресс стал бы для него действительно невозможен.
Но так как, по мере того как факты умножаются, человек научается классифицировать их; сводить их к более общим фактам; так как инструменты и методы, служащие для наблюдения и для их верного измерения, приобретают в то же время все большую точность; так как, по мере того как узнается все большее число отношений между большим количеством предметов, достигается возможность сводить эти отношения к более распространенным и заключать их в выражения более простые, представлять их в формах, позволяющих, даже обладая той же умственной силой и употребляя ту же интенсивность внимания, обнять гораздо большее количество таковых; так как, по мере того, как ум возвышается к более сложным сочетаниям, более простые формулы скоро делают их для него легкими, истины, открытие которых стоило много усилий, которые сначала были доступны пониманию только людей, способных к глубоким размышлениям, вскоре затем развиваются и доказываются методами, которые может усвоить обыкновенный ум. Но если методы, которые приводят к новым сочетаниям исчерпаны, если их применения к еще не разрешенным вопросам требуют трудов, превосходящих или время, или силы ученых, то скоро методы более общие, средства более простые открывают новое поле гению. Пусть сила и реальный объем человеческих умов останутся теми же; но инструменты, которыми они могут пользоваться будут умножаться и совершенствоваться; но язык, укрепляющий и определяющий идеи, сможет приобрести большую точность, большую общность; но, вместо того как в механике нельзя увеличивать силу, не уменьшая скорости, эти методы, которыми будет руководствоваться гений в открытии новых истин, равным образом, добавят энергии и к его силе и к быстроте его операций.
Наконец, так как эти изменения сами являются необходимым следствием прогресса в познании детальных истин и причиной, обусловливающей потребность в новых источниках, производя в то же время средства открывать последние, то, в силу этого, реальная масса истин, образующих систему наук наблюдения, опыта, или вычисления, может беспрестанно увеличиваться; и между тем, все части этой самой системы не могли бы беспрерывно совершенствоваться, предполагая, что способности человека сохраняют ту же силу, ту же активность, тот же объем.
Применяя эти общие размышления к различным наукам, мы дадим для каждой из них примеры этих последовательных совершенствований, которые не оставят никакого сомнения относительно достоверности тех, которых мы должны ожидать. Мы в особенности укажем прогресс тех наук, которые предрассудок ` рассматривает как наиболее близкие к состоянию истощения, прогресс, надежда на который наиболее вероятная и наиболее близкая. Мы раскроем все то, что более общее, более философское приложение математики ко всем человеческим знаниям должно к ним добавить, расширяя, доводя до большей точности и единства всю систему этих знаний. Мы покажем, как всеобщее образование в каждой стране, давая гораздо большему количеству людей элементарные знания, которые могут им внушить склонность к какой-нибудь науке, и легкость достижения успеха на этом пути, должно увеличить эти надежды; насколько они увеличиваются также в том случае, если более общий достаток позволяет большему контингенту людей предаваться этим занятиям, ибо в действительности, в наиболее просвещенных странах, едва пятая часть тех, которых природа наделила талантами, получают образование необходимое для их развития и что, таким образом, число людей, призванных расширять границы наук своими открытиями, должно было бы тогда возрастать в этой самой пропорции.
Мы покажем, насколько это равенство образования и равенство, которое должно установиться между различными нациями ускоряли бы движение тех наук, прогресс которых зависит от большего числа повторенных наблюдений, распространенных на более обширную территорию, - все то, чего минералогия, ботаника, зоология, метеорология должны ожидать; наконец, какая огромная несоразмерность существует для этих наук, между слабостью средств, которые, тем не менее, привели нас к стольким полезным и важным истинам, и могуществом тех, которыми человек мог бы тогда пользоваться.
Мы изложим насколько, даже для наук, в которых открытия являются результатом только умозаключений, преимущество быть предметом изучения весьма многих, может способствовать их прогрессу, благодаря тем детальным усовершенствованиям, которые не требуют силы ума, необходимой изобретателям, и которые легко постигаются простым размышлением.
Если мы перейдем к искусствам, теория которых зависит от этих самых наук, мы увидим, что их прогресс должен совершаться параллельно с развитием теории; что процессы искусств способны также совершенствоваться и упрощаться, как и научные методы; что инструменты, машины, рабочие станки будут увеличивать все больше силу и ловкость людей и будут содействовать одновременно большему совершенству и большей точности продуктов, уменьшая и время и труд, необходимые для их производства; тогда исчезнуть препятствия, затрудняющие еще этот самый прогресс и случайности, которые научились бы предвидеть и предупреждать; будут устранены также вредные влияния работ, привычек, или климата.
Тогда земельная площадь, подлежащая обработке, все более сокращенная, сможет производить массу пищевых продуктов гораздо большей полезности и более высокой ценности; большие наслаждения можно будет испытывать при меньшем потреблении; тот же продукт промышленности будет производиться с меньшей затратой сырого материала, или употребление его станет более продолжительным. Для каждой почвы сумеют выбирать продукты, отвечающие наибольшему количеству потребностей; между продуктами, удовлетворяющими потребности одного рода, выберут те, которые удовлетворяют большую массу, требуя меньше труда и меньше действительного потребления, Таким образом, средства сохранения и экономии в потреблении без всякой жертвы, будут следовать за прогрессом искусства воспроизводить различного рода средства существования, приготовлять их и изготовлять из них продукты.
Итак, не только большее количество людей сможет прокормить та же земельная площадь, но каждый из них, занятый менее тяжелым трудом, будет питаться более целесообразно, и сможет лучше удовлетворять свои потребности.
Но при этом развитии промышленности и благосостояния, создающем более выгодную соразмерность между способностями человека и его потребностями, каждое поколение, или, в силу этого прогресса, или, благодаря сохранению продуктов прежнего производства, призвано к большей сумме наслаждений, и отсюда, благодаря последовательности физического строения человеческого рода - к возрастанию численности людей; тогда не должно ли человечество дойти до предела, где эти законы, одинаково необходимые, стали бы себе противоречить, где увеличение количества людей, превзойдя количество средств существования, неизбежно вызвало бы, если не беспрерывное уменьшение благосостояния и народонаселения, то истинно попятное движение, по меньшей мере, нечто в роде колебания между добром и злом? Это колебание в обществах, достигших этого предела, не явилось ли бы постоянной причиной нищеты, в некотором роде периодической? Не отметило ли бы оно границы, где всякое улучшение стало бы невозможным и не положило ли бы оно предела способности человеческого рода совершенствоваться, предела, который, достигнув его в бесконечности веков, она не могла бы никогда перейти?
Всякому, без сомнения, видно, насколько это время от нас удалено; но должны ли мы однажды дойти до этого состояния? Одинаково невозможно высказаться за, или против будущей реальности события, которое осуществилось бы только в эпоху, когда человеческий род неизбежно приобрел бы знания, о которых мы едва можем иметь представление. И кто, в самом деле, дерзнул бы угадать то, чем искусство превращать элементы в пищу, годную для нашего употребления, должно однажды стать?
Но допуская, что этот предел должен наступить, отсюда не вытекло бы ничего тревожного ни для счастья человеческого рода, ни для его способности неограниченно совершенствоваться; если предполагается, что до этого времени прогресс разума шествовал рядом с прогрессом наук и искусств, что вздорные предрассудки суеверия перестали подчинять мораль строгости, которая ее портит и унижает вместо того, чтобы ее очищать и возвышать. Люди будут тогда знать, что если они имеют обязанности по отношению к существам еще не родившимся, то они заключаются не в том, чтобы дать им жизнь, а в том, чтобы дать им счастье; что предмет этих обязанностей это общее благосостояние человеческого рода, или общества, в котором они живут, или семьи, с которой они связаны, а отнюдь не ребяческая идея обременять землю бесполезными и несчастными существами. Таким образом, возможная масса средств существования могла бы быть ограниченной и, следовательно, мог бы оказаться предел возможному возрастанию народонаселения, но это обстоятельство не вызвало бы преждевременного истребления столь противного природе и социальному благополучию части существ, получивших жизнь.
Так как открытие, или вернее, точный анализ основных принципов метафизики, морали и политики только недавно сделан и так как этому предшествовало познание многочисленных второстепенных истин, то легко установился предрассудок, что эти науки достигли своего последнего предела: вообразили, что в этих областях знания уже нечего было делать, ибо не приходилось больше разрушать грубых заблуждений и устанавливать основных истин.
Но легко видеть насколько анализ интеллектуальных и моральных способностей человека еще несовершенен, насколько знание его обязанностей, которое предполагает знание влияния его действий на благосостояние ему подобных, на общество, членом которого он состоит, может быть расширено еще более продолжительным, более внимательным, более точным наблюдением этого влияния; сколько вопросов остается разрешить, сколько социальных отношений нужно исследовать, чтобы точно узнать объем личных прав человека и тех, которые социальный строй дает всем по отношению к каждому! Указаны ли даже до сих пор с некоторой точностью пределы этих прав, как между различными обществами в военное время, так и прав этих обществ на своих членов во время возмущения и разделения, или, наконец, положены ли пределы правам личностей, произвольных собраний, в случае первоначального и свободного образования, или отделения, ставшего необходимым?
Если перейти теперь к теории, которая должна руководить применением этих принципов и служить основанием искусству социального строительства, не видим ли мы необходимости достигнуть точности, которой эти основные истины не могут быть доступны в их абсолютной общности? Имеем ли мы возможность обосновать все законодательные акты на справедливости, или доказанной и признанной полезности, а не на смутных, неизвестных и произвольных видах мнимых политических выгод? Установили ли мы точные правила, согласно которым можно было бы с уверенностью выбрать между почти бесконечным числом возможных комбинаций, где общие принципы равенства и естественных прав были бы уважаемы, те которые более обеспечивают сохранение этих прав, оставляют больший простор пользованию и наслаждению ими, более гарантируют отдых, благосостояние личностям, силу, мир и благополучие нациям?
Применение исчисления сочетаний и вероятностей к этим самым наукам обещает прогресс, тем более важный, что оно одновременно является единственным средством придать их результатам математическую точность и оценить степень их достоверности, или правдоподобия. Факты, на которые опираются эти результаты, могут, конечно, без вычислений и на основании одного только наблюдения, привести иногда к общим истинам; могут научить было ли действие, обусловленное такой то причиной благоприятно, или вредно; но если эти факты не могли быть ни высчитаны, ни взвешены, если эти действия не могли быть подчинены точному измерению, тогда не смогут узнать хорошего или дурного следствия этой причины; если они взаимно уравновешиваются с некоторым равенством, если разница не очень велика, то невозможно будет даже высказаться с некоторой достоверностью, в какую сторону наклоняется чашка весов. Без применения вычислений невозможно было бы часто выбрать с некоторой уверенностью между двумя сочетаниями, образованными для достижения одной и той же цели, когда преимущества, которые они представляют не поражают очевидной несоразмерностью. Наконец, без этой самой помощи, эти науки остались бы всегда грубыми и ограниченными, лишенными достаточно тонких инструментов, чтобы уловить едва заметные истины, достаточно верных машин, чтобы достигнуть глубины рудника, где скрывается часть их богатств.
Между тем, это применение, невзирая на удачные попытки некоторых геометров, находится еще, так сказать, в зачаточном состоянии и оно должно открыть будущим поколениям столь же неисчерпаемый источник знаний, как сама наука исчисления, как число сочетаний, отношений и фактов, доступных исчислению.
Есть другой прогресс этих наук не менее "важный - это усовершенствование их языка еще столь смутного и неясного. А именно, благодаря этому усовершенствованию они могли бы стать истинно народными, даже в своих главных элементах. Гений легко справляется с неточностями научных языков, как преодолевает другие препятствия; он распознает истину, не взирая на скрывающую или преображающую ее маску; но тот, кто может посвятить своему образованию лишь весьма ограниченное время, удастся ли ему приобрести и сохранить эти простейшие понятия, если они искажены неточным языком! Чем меньше идей он может собирать и сочетать, тем более ему необходимо, чтобы они были справедливы и точны; он не может находить в своем собственном уме системы истин, защищающих его от заблуждения, и его разум, которого он не имел возможности ни укреплять, ни утончать долгим упражнением, не способен улавливать слабых проблесков, скрывающихся под туманностями и двусмысленностями несовершенного и порочного языка.
Люди не смогут постигать сущность и развитие своих моральных чувств, принципы морали, естественные мотивы, побуждающие сообразовать с ними свои действия, интересы, либо как личности, либо как члены общества, не делая в то же время в области практической морали, успехов не менее реальных, чем успехи самой науки. Плохо понятый интерес не является ли наиболее частой причиной действий вредных общему благу? Жестокость страстей не является ли часто следствием привычек, которым предаются только благодаря ложному расчету, или незнанию средств, помогающих сопротивляться их первичным движениям, обуздывать их, отвращать и направлять их действие.
Привычка размышлять о своем собственном поведении, вопрошать и прислушиваться при этом к своему разуму и своей совести и привычка мягких чувств, смешивающих наше счастье с счастьем других, не являются ли они необходимым следствием учения и хорошо руководимой морали, результатом большого равенства в условиях общественного договора? Сознание своего достоинства, свойственное свободному человеку, воспитание, основанное на глубоком знании нашей моральной организации, не должны ли они сделать общими почти для всех людей эти принципы строгой и чистой справедливости, эти привычные движения активного и просветленного благоволения, нежной и великодушной чувствительности, зародыши которых природа посеяла во всех сердцах и которые для своего развития ждут только благоприятного влияния знаний и свободы? Подобно тому, как математические и физические науки служат для усовершенствования искусств, употребляемых для удовлетворения наших простейших потребностей, не точно также ли, в необходимом порядке природы, прогресс моральных и политических наук должен оказывать то же действие на мотивы, которые руководят нашими чувствами и поступками?
Совершенствование законов, общественных учреждений, прямое следствие прогресса этих наук, не стремится ли оно приблизить, отождествить интерес каждого с общим интересом всех? Целью социального искусства не является ли уничтожение этой кажущейся противоположности? И страна, конституция и законы которой будут наиболее точно соответствовать воле разума и природы, не та ли, где добродетель будет легче совершить, где попытки уклониться от этого пути будут наиболее редкими и наиболее слабыми?
Где та порочная привычка, тот недобросовестный обычай, даже то преступление, происхождение и главной причины которых нельзя было бы найти в законодательстве, в учреждениях, в предрассудках страны, где наблюдаются эта привычка, или этот обычай, где совершилось это преступление?
Наконец, благосостояние, сопровождающее прогресс, который полезные искусства, опираясь на здоровую теорию, совершают, или прогресс справедливого законодательства, основывающегося на истинах политических наук, не располагает ли оно людей к гуманизму, благотворительности и справедливости?
Наконец, все эти наблюдения, которые мы предполагаем развить в самом произведении, не доказывают ли они, что моральная доброта человека, необходимый результат его организации, доступна, как все другие способности, неограниченному совершенствованию, и что природа связывает неразрывной цепью истину, счастье и добродетель.
Одним из наиболее важных для общего счастья результатов прогресса человеческого разума мы должны считать полное разрушение предрассудков, создавших неравенства прав между двумя полами, гибельное даже для того, которому оно благоприятствует. Напрасно искали бы мотивов для оправдания этого неравенства в различиях их физической организации, в различии, которое хотели бы находить в силе их ума, в их нравственной отзывчивости. Оно порождено было только злоупотреблением силой и тщетно пытались впоследствии оправдать его софизмами.
Мы покажем, насколько уничтожение обычаев, опиравшихся на этот предрассудок, законов, продиктованных им, может способствовать увеличению семейного счастья, сделать общими семейные добродетели, - главное основание всех других, - благоприятствовать прогрессу образования, и в особенности, сделать его действительно общим; либо потому, что оно распространилось бы на оба пола более равномерно, либо потому, что оно может стать общим, даже для мужчин, только при помощи матерей семейств. Это слишком запоздалое благоговение, выраженное, наконец, справедливости и здравому смыслу, не повело ли бы оно к истощению слишком обидного источника несправедливостей, жестокостей и преступлений, устранив столь опасное противоречие между наиболее пылкой, наиболее трудно подавимой естественной наклонностью и обязанностями человека, или интересами общества? Не произвело ли бы оно, наконец, того, что до сих пор было только химерой; мягких и чистых национальных нравов, характеризующихся не гордыми лишениями, не лицемерной наружностью, не скромностью, внушенной страхом стыда, или религиозными ужасами, но отношениями свободно договоренными, подсказанными природой и признанными разумом?
Наиболее просвещенные народы, отвоевав себе право самостоятельно располагать своей кровью и своими богатствами, постепенно научатся рассматривать войну, как наиболее гибельный бич; как величайшее преступление. Первыми прекратятся те войны, в которые узурпаторы верховной власти наций вовлекают их из-за мнимых наследственных прав.
Народы узнают, что они не могут стать завоевателями, не потеряв своей свободы; что вечные союзы являются единственным средством поддерживать их независимость; что они должны искать безопасности, а не могущества. Постепенно рассеются коммерческие предрассудки; ложный меркантильный интерес потеряет свою страшную силу обагрять кровью землю и разорять нации под предлогом их обогатить. Так как народы сблизятся наконец в принципах политики и морали, так как каждый из них, ради своей собственной выгоды, призовет иноземцев к более равному разделу благ, которыми он обязан природе, или своей промышленности, то, в силу этого, все причины, вызывающие, раздражающие и питающие национальную ненависть, мало помалу исчезнут; они не доставят больше воинственной ярости ни пищи, ни предлога.
Учреждения, лучше комбинированные, чем те проекты вечного мира, которые заняли досуг и утешали душу некоторых философов, ускорят прогресс этого братства наций; и международные войны, как и убийства, будут в числе тех необыкновенных жестокостей, которые унижают и возмущают природу, которые надолго клеймят позором страну и век, летописи которого ими были осквернены.
Говоря об изящных искусствах в Греции, Италии и Франции, мы уже заметили, что нужно было отличать в их произведениях то, что действительно принадлежало прогрессу искусства и то, чем они обязаны были только таланту художника. Мы укажем здесь прогресс, которого искусства должны еще ожидать, или от успехов философии и наук, или от более многочисленных, более внимательных наблюдений над предметом, влияниями, средствами этих самых искусств, или, наконец, от разрушения предрассудков, которые сузили круг их действия и удерживают их еще под игом авторитета, от которого наука и философия уже освободились. Мы исследуем, должны ли эти средства, как полагали, исчерпаться, так как наиболее величественные, или, наиболее трогательные красоты схвачены, сюжеты наиболее удачные использованы, сочетания наиболее простые и наиболее поразительные употреблены, характеры наиболее сильно выраженные, наиболее общие нарисованы, страсти наиболее энергичные, их наиболее естественные, или наиболее истинные выражения, истины наиболее внушительные, картины наиболее блестящие воплощены в дело, - и обречены ли искусства, как бы обильными не предположить их средства, на вечное однообразие подражания прежним образцам.
Мы покажем, что это мнение является только предрассудком, порожденным привычкой литераторов и художников судить людей, вместо того, чтобы наслаждаться произведениями. Если мы должны терять рассудочное удовольствие, обусловленное сравнением произведений различных веков; или разных стран, благодаря восхищению, которое возбуждают усилия, или успех гения, то, тем не менее, наслаждения, которые доставляют эти произведения, рассматриваемые как вещь в себе, должны быть также живы, когда бы даже тот, которому они принадлежат менее заслужил честь возвыситься до этого совершенства. По мере того, как произведения, действительно достойные быть сохраненными, будут умножаться, станут более совершенными, каждое поколение удовлетворит свое любопытство и свое восхищение теми, которые заслуживают предпочтения, между тем, как другие незаметно будут преданы забвению; и наслаждения этими более простыми, более поразительными красотами, которые были схвачены первыми, не менее будут существовать для новых поколений, когда они должны будут их находить только в новейших произведениях.
Прогресс наук обеспечивает прогресс промышленности, который сам затем ускоряет научные успехи; и это взаимное влияние, действие которого беспрестанно возобновляется, должно быть причислено к наиболее деятельным, наиболее могущественным причинам совершенствования человеческого рода. В настоящее время молодой человек, по окончании школы, знает из математики более того, что Ньютон приобрел путем глубокого изучения, или открыл своим гением; он умеет владеть орудием исчисления с легкостью тогда неизвестной. Это самое наблюдение может, однако с некоторым неравенством, применяться ко всем наукам. По мере того, как каждая из них будет увеличиваться в объеме, будут равным образом усовершенствоваться средства представлять по возможности более сокращенно доказательства многочисленных истин и облегчать понимание последних. Таким образом, не взирая на новые успехи наук, не только люди равно одаренные окажутся в одинаковые эпохи их жизни на уровне современного им состояния знаний, но для каждого поколения неизбежно возрастет та сумма знаний, которую можно приобрести в один и тот же промежуток времени, с одной и той же умственной силой, при одном и том же внимании; и элементарная часть каждой науки, то, чего все люди могут достигнуть, став все более обширной, обнимет более полно все, что может быть необходимо знать каждому для руководства в своей обыденной жизни, для того чтобы пользоваться своим разумом с полной независимостью.
В политических науках есть категория истин, которые, в особенности у свободных народов (т.е. в некоторых поколениях у всех народов) могут быть полезны только тогда, когда они общеизвестны и общепризнанны. Таким образом, влияние прогресса этих наук на свободу, на благополучие наций, должно, в некотором роде, измеряться количеством этих истин, которые, благодаря элементарному образованию, становятся общедоступными; и всегда возрастающий прогресс этого элементарного образования, связанный с неизбежным прогрессом этих наук, служат нам порукой в улучшении участи человеческого рода, которое может быть рассматриваемо как неопределенное, ибо пределами его могут быть только границы этого двойного прогресса.
Нам остается теперь поговорить о двух общих средствах, которые должны одновременно влиять и на совершенствование промышленного искусства и на таковое наук: одно - это более широкое и более совершенное употребление того, что можно назвать техническими методами; другое образование всемирного языка.
Под техническими методами я разумею искусство соединять в систематическом порядке большое количество предметов, и давать таким образом возможность с первого взгляда видеть их отношения, быстро заметить их сочетания и легче образовать новые.
Мы разовьем принципы, мы дадим понять полезность этого искусства, находящегося еще в состоянии своего младенчества и которое может, совершенствуясь, представить удобство собрать на небольшом пространстве картины то, что было бы часто трудно дать столь же быстро и так же хорошо понять в чрезвычайно объемистой книге; или еще более драгоценное средство располагать отдельные факты в порядке, при котором наиболее удобно выводить их общие результаты. Мы изложим, как, помощью небольшого числа этих картин, пользованию которыми легко было бы научиться, люди, которые не могли подняться значительно выше наиболее элементарного образования, чтобы усвоить подробные знания, полезные в их повседневной жизни, смогут, по желанию, когда встретят в этом необходимость, таковые находить; как, наконец, употребление этих самых методов может облегчить элементарное образование всех видов, где это образование основывается или на систематическом порядке истин, или на ряде наблюдений или фактов.
Всемирным языком является такой, который выражает знаками или реальные предметы, или вполне определенные их совокупности, которые, заключая в себе простые и общие идеи, находятся, или могут одинаково образоваться в уме каждого человека; или, наконец, общие отношения между этими идеями, операции человеческого разума, которые свойственны каждой науке, или процессы искусств. Таким образом, люди, которые знали бы эти знаки, метод их сочетания и законы их образования, понимали бы написанное на этом языке и выражали бы это одинаково легко на обыкновенном языке своей страны. Ясно, что этот язык мог бы употребляться для изложения или научной теории, или процесса искусства; для представления отчета опыта, или нового наблюдения; изобретения процесса, открытия истины, или метода; что, как в алгебре, когда явилась бы необходимость пользоваться новыми знаками, те, которые были бы уже известны, помогли бы объяснить их значение.
Такой язык не страдает неудобствами научного языка, отличного от обыкновенного. Мы уже заметили, что научный язык разделил бы неизбежно общество на два неравных между собой класса: один, составленный из людей знающих этот язык, имел бы ключ ко всем наукам; другой, представители которого не могли изучить его, оказался бы почти совершенно лишенным возможности приобретать знания. Здесь, напротив, всеобщий язык изучался бы одновременно с самой наукой, как в алгебре; знак узнали бы в то же время, что и предмет, идею, или операцию, которые он означает. Тот кто, изучив элементарную часть науки, хотел бы расширить свои познания в этой области, нашел бы в книгах не только истины, которые он может понять помощью знаков, значение которых он уже знает, но также объяснение новых знаков, необходимых ему для понимания других истин. Мы покажем, что образование такого языка, который ограничивался бы выражением простых и точных положений, подобных образующим систему какой-либо науки, или методу искусства, отнюдь не явилось бы химерической идеей, что даже осуществление ее было бы уже легко для большого количества предметов; что наиболее реальным препятствием, которое помешало бы распространить его на другие, явилась бы немного неприятная необходимость признавать, как мало мы имеем точных идей, вполне определенных понятий, хорошо согласованных в умах.
Мы укажем, как этот язык, беспрерывно совершенствуясь, с каждым днем все более расширяясь, внес бы во все области знания, доступных человеку, строгость и точность, которые позволили бы легко познать истину и сделали бы почти невозможным заблуждаться. Тогда движение каждой науки отличалось бы уверенностью, характерной для математических наук, и положения, образующие ее систему имели бы всю геометрическую достоверность, т. е. все то, что может дать природа их предмета и их метода.
Все эти причины совершенствования человеческого рода, все эти средства, обеспечивающие его, должны в силу своей природы, оказывать всегда активное действие и приобретать беспрестанно возрастающие размеры.
Мы изложили его доказательства, которые в самом труде получат, благодаря своему развитию, большую силу; мы могли бы уже заключить, что человеческая способность совершенствоваться безгранична. Между тем мы до сих пор полагали, что он сохранит свои естественные способности и свою организацию в том же виде, как и теперь. Нам остается, таким образом, исследовать последний вопрос, какова была бы достоверность и размер его надежд, если бы можно было предположить, что эти способности и эта организация также доступны улучшению.
Способность совершенствоваться или органическое вырождение пород растений и животных могут быть рассматриваемы, как один из общих законов природы.
Этот закон распространяется на человеческий род и никто, конечно, не будет сомневаться в том, что прогресс охранительной медицины, пользование более здоровыми пищей и жилищами, образ жизни, который развивал бы силы упражнениями, не разрушая их излишествами; что, наконец, уничтожение двух наиболее активных причин упадка, нищеты и чрезмерного богатства, - должны удлинить продолжительность жизни людей, обеспечить им более постоянное здоровье, более сильное телосложение. Понятно, что прогресс предохранительной медицины, став более целесообразным, благодаря влиянию прогресса разума и социального строя, должен со временем устранить передаваемые, или заразные болезни, и те общие болезни, обусловленные климатом, пищей и природой труда. Было бы нетрудно доказать, что эта надежда должна распространиться почти на все другие болезни, отдаленные причины которых вероятно сумеют вскрыть. Было ли бы теперь нелепо предположить, что это совершенствование человеческого рода должно быть рассматриваемо, как неограниченно прогрессирующая способность, что должно наступить время, когда смерть была бы только следствием, либо необыкновенных случайностей, либо все более и более медленного разрушения жизненных сил и что, наконец, продолжительность среднего промежутка между рождением и этим разрушением не имеет никакого определенного предела? Без сомнения, человек не станет бессмертным, но расстояние между моментом, когда он начинает жить и тем, когда, естественно, без болезни, без случайности, он испытывает затруднение существовать, не может ли оно беспрестанно возрастать? Так как мы говорим здесь о прогрессе, который может быть представлен числовыми величинами, или изображен графически, то уместно теперь развить два смысла, в которых можно понимать слово неопределенный (indefini).
В самом деле, эта средняя продолжительность жизни, которая должна беспрестанно увеличиваться по мере того как мы углубляемся в будущность; может возрастать согласно такому закону, что она беспрерывно приближается к беспредельному протяжению, никогда его не достигая, или согласно такому, что эта самая продолжительность могла бы приобрести в бесконечности веков размер больший всякой определенной величины, которая была бы ей назначена пределом. В этом последнем случае возрастания действительно неопределенны в наиболее абсолютном смысле, ибо не существует грани, по сю сторону которой они должны остановиться.
В первом случае они неопределенны также по отношению к нам, если мы не можем определить границы, которой они никогда не могут достигнуть, и к которой они должны беспрестанно приближаться, в особенности, если, зная только, что они не должны остановиться, мы не знаем в каком из этих двух смыслов термин неопределенности должен к ним применяться; и таков именно предел наших нынешних знаний о способности человеческого рода совершенствоваться; таков смысл, в котором мы можем ее назвать неопределенной.
Таким образом в примере, который здесь рассматривается, мы должны считать что эта средняя продолжительность человеческой жизни должна беспрестанно возрастать, если только физические революции не будут этому препятствовать; но мы не знаем, где та граница, которой она никогда не должна перейти; мы не знаем даже определена ли общими законами природы грань, далее которой она не могла бы распространяться.
Но физические способности, сила, ловкость, тонкость чувств, не должны ли они причисляться к тем качествам, личное совершенство которых может передаваться? Наблюдение различных пород домашних животных должно нас в этом убедить, и мы сможем это подтвердить наблюдениями сделанными непосредственно над человеческим родом.
Наконец, можно ли распространить эти самые надежды и на интеллектуальные и моральные способности человека? И наши родители, от которых мы наследуем достоинства или недостатки устройства их тела, которые передают нам и отличительные черты своей фигуры, и расположения к известным физическим привязанностям, не могут ли они также передавать нам ту часть своей физической организации, откуда исходят ум, сила рассудка, энергия души, или моральная чувствительность? Не правдоподобно ли, что воспитание, совершенствуя эти качества влияет на эту самую организацию видоизменяет и совершенствует ее? Аналогия, анализ развития человеческих способностей и даже некоторые факты, как будто доказывают реальность этих догадок, которые еще более расширили бы пределы наших надежд. Таковы вопросы, исследование которых должно закончить эту последнюю эпоху. Насколько эта картина человеческого рода, освобожденного от всех его цепей, избавленного от власти случая, как и от господства врагов его прогресса и шествующего шагом твердым и верным по пути истины, добродетели и счастья, представляет утешительное зрелище философу, удрученному заблуждениями, преступлениями и несправедливостями, которыми земля еще осквернена и жертвой которых он часто является? Именно в созерцании этой картины он видит награду за свои усилия, направленные к торжеству разума, для защиты свободы. Он дерзает тогда присоединить их к вечной цепи человеческих судеб; именно там он находит истинное вознаграждение за добродетель, удовольствие от сознания, что он совершил прочное благо, которого рок не уничтожит больше гибельным противодействием, приводя вновь предрассудки и рабство. Это созерцание является для него убежищем, где память о своих гонителях не может его преследовать; где, живя мысленно с человеком, восстановленным в правах, как в достоинстве его природы, он забывает того, которого жадность, страх, или зависть мучат и развращают; именно там он существует по истине с себе подобными, в некотором рае, который его разум сумел создать, и который его любовь к человечеству украсила наиболее чистыми наслаждениями.