Глава I. Гедонисты
§ 1. Мнимое возрождение классической школыЧтобы поставить на надлежащее место это новое учение, следует вернуться к главе об исторической школе. Мы видели, что эта школа критиковала классическую школу главным образом с методологической точки зрения, с презрением отбрасывая веру в так называемые перманентные и всеобщие естественные законы и отрицая возможность обосновать на них науку, т.е. связную совокупность общих положений. Она сводила задачу политической экономии к классификации наблюдаемых явлений.
Нельзя было не предвидеть, что с движением маятника, измеряющего время в истории идей, наступит благоприятный для абстрактного метода час. Это и случилось. Как раз в тот момент, когда проповедь историзма касалась высот своего развития в 1872—1874 гг., многие выдающиеся экономисты одновременно в Австрии, Англии, Швейцарии, в Соединенных Штатах Северной Америки открыто потребовали признания за политической экономией прав на звание точной науки, или, как они говорили, чистой экономии. Эта претензия, как можно предвидеть, вызвала живейшую полемику между бойцами исторической и неоклассической школ, а именно между профессорами Шмоллером и Менгером.
Характерная черта этой новой школы заключается в том, что, отыскивая наиболее очевидный принцип, на котором можно было бы обосновать эту науку, она находит его в том факте, что всякий человек ищет удовольствия и избегает неприятности и при всяких обстоятельствах стремится получить максимум одного при минимуме другого1. Само собой разумеется, что такой огромной важности факт (впрочем, часто встречающийся вне области экономических явлений, ибо он имеет место во всей природе как "принцип наименьшего усилия”) не ускользнул от внимания классических экономистов. Они называли его просто личным интересом; ныне его называют гедонистическим принципом (от греческого слова у д о ? т) — удовольствие, приятность). Отсюда название, данное нами этим двум школам.
Сводя, таким образом, стимулы, которые могут определять деятельность человека, к одному, эта школа не думает, конечно, отрицать все другие. Она только считает себя вправе прибегать к абстракции, без которой не может установиться ни одна точная наука, считает себя вправе устранять с поля исследований всякий другой элемент, кроме того, который желательно изучить. Дело других социальных наук изучать другие стимулы человеческой деятельности. Homo oeconomicus, который так основательно был осмеян у классиков, вновь оказался в почете, да к тому же и в еще более упрощенном виде — в виде схематического человека. Люди рассматриваются только как силы, представленные в форме стрелок, все равно как в геометрических фигурах в руководствах по механике. Задача сводится к тому, чтобы определить, что произойдет от их взаимоотношений или их воздействия на внешний мир.
И мы увидим, что эта школа упирается почти в тот же самый вывод, как и классическая школа, а именно, что абсолютная свобода конкуренции реализует максимум удовлетворения для каждого частного лица, и в этом пункте она возобновляет с оговорками, которые мы сейчас сделаем, великую классическую традицию.
Поэтому-то эта новая школа представляется скорее симпатичной старой классической школе, и по отношению к последней она даже свидетельствует как бы дочернее почтение2.
Тем не менее она упрекает классическую экономию не в заблуждениях ее, ибо она сама приходит почти к тем же самым выводам, а в том, что она не сумела доказать то, что утверждала, и слишком легко примирилась с рассуждениями, представляющими собой не что иное, как порочный круг. Это именно случается с ней всякий раз, как она пытается установить связь причины со следствием, очень часто не замечая, что следствие в свою очередь может стать причиной и vice versa (наоборот). Надо ограничиться исследованием отношений или однообразия между явлениями, отбросив напрасную попытку постичь, какие из тех явлений бывают причинами, а какие — следствиями.
Действительно, против натиска не устояли три великих закона, составлявших как бы остов экономической науки: закон предложения и спроса, закон стоимости производства и закон распределения между тремя факторами производства. Напомним вкратце о них.
Закон, согласно которому "цена изменяется в прямом отношении к спросу и в обратном к предложению", как раз имеет видимость математического закона и уже поэтому должен был привлечь внимание новой школы. И действительно, он служит мостом для перехода от старой экономии к новой, но как только этот переход был совершен, мост был разрушен. Новой школе не составляло труда показать, что этот мнимый закон, на который смотрели как на одну из евклидовых аксиом политической экономии, как на quidinconcussum, на котором она возвела все свои надстройки, как раз является прекрасным примером тех порочных рассуждений, о которых мы только что говорили; и когда в начале второй половины XIX столетия пришлось признать это, между экономистами возникло сильнейшее волнение. Действительно, если цена определяется предложением и спросом, то не менее верно, что предложение и спрос со своей стороны определяются ценой так, что невозможно узнать, что является причиной, а что — следствием. Уже Стюарт Милль хорошо видел это противоречие и внес в него поправки, на которые мы указывали выше. Но он не знал, что до него и лучше его Курно разрушил только что упомянутую нами формулу, противопоставив ей другую, являющуюся истинным выражением гедонистического метода, — "спрос есть функция цены"3, т.е. спрос так связан с ценой, что своими колебаниями напоминает движение коромысла весов, — падает, когда цена поднимается, и поднимается, когда цена падает. Но предложение тоже функция цены, только в ином отношении, потому что его движения параллельны движениям цены: оно поднимается и падает вместе с повышением и падением цен.
Таким образом, цена, предложение и спрос — три взаимно связанные части одного и того же механизма, не могущие двигаться обособленно; задача состоит в том, чтобы определить законы их взаимозависимости.
Это не значит, что закон предложения и спроса отныне вычеркивается из экономического словаря; он только получил иной смысл. Ныне, как мы увидим, закон предложения и спроса выражается с помощью того, что называется кривой спроса или кривой предложения, иначе говоря, теорема Курно "спрос есть функция цены" просто передается в геометрических фигурах.
То же самое относительно закона, согласно которому "стоимость производства определяет ценность". Тут тоже petitio ргіпсіріі. Кто же не знает, что дело происходит как раз наоборот — предприниматель при определении издержек производства сообразуется с ценой. Классическая школа хорошо сумела разглядеть это для одного из элементов стоимости производства; она сумела хорошо выразить, что цена определяет ренту, а не рента определяет цену. Но это одинаково верно для всех других элементов, или, иначе, эта новая формула одинаково неправильна по отношению ко всем элементам. Надо оставить эти тщетные поиски причин и следствий и ограничиться установлением того факта, что между стоимостью производства и ценой существует отношение, стремящееся к равенству не в силу какой-нибудь таинственной солидарности, а в силу того, что там, где не существует такого совпадения, уменьшение или увеличение произведенных количеств тотчас же стремится восстановить равновесие. И хотя это отношение зависимости между двумя ценностями, конечно, весьма важно, но оно далеко не единственное, оно представляет лишь отдельный случай из целого ряда случаев, где ценность изменяется как функция другой ценности и которые гедонистическая школа регистрирует с большим интересом.
То же относится и к закону распределения, т.е. к закону заработной платы, процента и ренты. Как у классиков определялась каждая из этих частей? Очень наивным образом. Если шла речь об определении ренты, то говорили, что от всей ценности продукта надо отнять заработную плату, процент и прибыль, а остаток будет рентой. Но если шла речь об определении прибыли, то сначала вычитали ренту, если была таковая, затем заработную плату и процент как составные части стоимости производства, а остаток составлял прибыль. И даже, как остроумно замечает Бем-Баверк, сказать, что заработная плата определяется производительностью труда, равносильно тому, чтобы сказать, что заработная плата есть остаток от цены продукта после того, как другие сотрудники забрали свои части. Каждый из участников дележа рассматривается, таким образом, как лицо, имеющее право на остаток после того, как другие взяли свои части, the resid all claimant... что равносильно тому, что для определения неизвестной части каждого из трех соучастников предполагаются уже известными части двух других4.
Но новая школа уже не чтит этой старой теологической тройки. Нельзя брать каждый из факторов производства в отдельности, ибо они по необходимости связаны между собой, или, как говорит гедонистическая школа, дополняют друг друга в деле производства. Во всяком случае, для определения каждого из них необходимо установить между ними столько различных отношений, сколько существует неизвестных. Вот мы и подошли к уравнениям и математическим формулам.
Однако не у всех гедонистов считается за правило пользование математикой. Психологическая школа, особенно та, которая носит название австрийской шкалы, не считает полезным прибегать к ней. И наоборот, многие экономисты-математики не считают необходимым прибегать к психологии и заявляют, например, что нет никакой нужды пользоваться известным принципом предельной полезности, который, как мы увидим, составляет сущность австрийского учения3.
Для ясности изложения лучше изучить отдельно группы гедонистической школы — группы психологов и математиков.
§ 2. Психологическая школа
Основная черта психологической школы заключается в том, что она все сводит к предельной полезности. Что следует разуметь под предельной полезностью6?
В ней воскресает, в очень, правда, видоизмененной форме, полезность старых классических экономистов, которую они называли потребительной ценностью, но с которой они распростились, отложив ее в сторону как ничего не значащую формулу.
Прежде всего предельная полезность окончательно порвала с полезностью в вульгарном и нормативном смысле слова, с полезностью, рассматриваемой как противоположность того, что вредно или излишне. Она ничего больше не выражает, кроме свойства удовлетворять какому-нибудь разумному, глупому или преступному желанию человека — хлеб, алмаз и опиум, безразлично7.
Во-вторых, дело идет в ней не о родовой полезности какого-нибудь блага, например полезности воды, железа или угля в связи с потребностями человеческого рода, а о полезности конкретной единицы, составляющей предмет наших забот, как предмет продавца, производителя или потребителя. В ней никоща не ставится вопрос о покупке хлеба, а о покупке хлебов. Какое мне дело до полезности хлебе вообще, да и как я могу измерить ее? Меня интересует только полезность хлеба, в котором я нуждаюсь. Но вот эта-то простая перемена точки зрения позволит рассеять весь тот мрак, среди которого блуждала классическая школа8.
1. Но почему прежде всего мысль о ценности неотделима от мысли о редкости? Потому что полезность каждой единицы зависит от интенсивности непосредственной потребности данного момента, которую она должна удовлетворить, и, следовательно, также потому, что она зависит от уже находящегося в распоряжении данного лица количества, поскольку согласно и физиологическому, и психологическому закону всякая потребность ограничена и, следовательно, с ростом владения убывает, спускаясь до нуля, что называется до состояния сытости, и даже может, зайдя за эту точку, стать отрицательной величиной и вызвать отвращение9. Следовательно, известный предмет может быть полезным при условии, если он не в избытке.
Необходимой связи между полезностью и редкостью не замечали до тех пор, пока придерживались мысли о полезности вообще. Видели, что всякое объяснение ценности, которое опиралось лишь на одно из двух этих понятий (полезности или редкости), хромало на обе ноги, но не знали почему. Ныне взаимная связь обоих понятий бросается в глаза: полезность является функцией количества. А степень полезности именно и есть то, что называется ценностью.
2. Разрешая одну проблему, которая была крестом для экономистов, а именно: почему вода имеет меньшую ценность, чем алмаз, понятие предельной полезности разрешает также и другую проблему, которая не менее тяготила их со времени физиократов, а именно: как происходит то, что обмен, который по самому своему определению предполагает эквивалентность обмениваемых предметов, может обеспечить барыш каждой из сторон. И вот разгадка ее: на обмениваемые предметы следует смотреть только как на пред ель-ные полезности, а не как на целостные полезности. Но в таком случае в чем следует искать присущее обмену равенство? Для каждой из обменивающихся сторон оно выражается в равновесии, установившемся между последней полученной и последней уступленной частями.
Представим себе двух обменивающихся лиц в Конго: у Примуса — соль, а у Секундуса — рис, и они хотят обменяться; но какую взять меру для обмена? Они еще не знают и идут к ней ощупью. Примус дает несколько комков соли и получает несколько пригоршней риса. Он сравнивает глазом обе постепенно растущие кучи, но, по мере того как куча риса увеличивается, каждая новая прибавляемая к ней пригоршня представляет убывающую полезность, ибо скоро будет достаточно риса для удовлетворения его потребностей. И наоборот, по мере того как поднимается куча соли, каждый комок, выпускаемый им из рук, представляет для него растущую полезность, ибо он не знает, что скоро ему будет мало соли для удовлетворения своих потребностей. И поскольку с каждой обмениваемой пригоршней увеличивается полезность уступаемой единицы, между тем как уменьшается полезность получаемой единицы, постольку, очевидно, наступит момент, коща они станут равными. В этот именно момент Примус остановится. Обмен совершится, и мерилом цен будет отношение между обеими кучами. И нет никакого сомнения, что в этот момент куча приобретенного риса не будет представлять для Примуса целостную полезность, слишком высокую по сравнению с полезностью кучи отданной соли.
Но скажут, что не один Примус участвует в обмене; нужно еще знать, согласен ли Секундус остановиться в тот же самый момент? Невероятно, чтобы он не согласился. Если бы он решил остановиться раньше, чем количество отданного риса было достаточно для того, чтобы удовлетворить Примуса, ясно, что обмен не мог бы состояться. Но следует предположить, что каждый из участников склонен переступить границу, которую другой наметил себе: тоща момент, на котором следует остановиться, определится взаимным торгом10.
3. Другой вопрос. Почему на одном и том же рынке существует единая цена для однородных предметов? Если следует рассматривать предельную полезность в каждой единице товара отдельно и для каждого лица субъективно, то, по-видимому, должно быть на рынке почти столько же различных ценностей, сколько имеется единиц товаров, ибо каждая из них может отвечать весьма различным потребностям. Почему в таком случае хлеб не имеет значительно большей ценности для голодающего человека, чем для обеспеченного, или для меня самого, коща я голоден, чем коща я сыт? Да просто потому, что было бы бессмысленно такое положение, при котором тождественные и взаимно обменивающиеся блага могли бы иметь различные меновые ценности на одном и том же рынке, а тем более для одного и того же лица. Этот закон единства цены11 сам проистекает из другого закона, которому психологическая школа основательно приписывает весьма большое значение и который составляет одну из самых ценных ее заслуг, — из закона замены. Этот закон означает, что всякий раз, когда какое-нибудь благо может быть заменено другим для удовлетворения какой-нибудь потребности, заменяемое не может стоить больше заменяющего12.
Действительно, что такое замена? Обмен, если не всеіда производимый, то, во всяком случае, могущий быть произведенным; но ведь всякий обмен предполагает равенство ценностей.
И если существует целый ряд заменяемых благ, то и одно из них не будет стоить больше, чем самое малое по ценности из всех этих благ.
Поэтому-то если каждый человек может иметь в своем распоряжении сто стаканов воды (что почти всеща возможно, если только не идет речь о Сахаре), то ни один из этих стаканов, даже тот, за который я, мучимый жаждой, готов был бы отдать золотой, будет стоить не больше, чем сотый стакан, т.е. ничего. Действительно, этот последний стакан ждет своей очереди, всегда готовый заменить собой любой другой.
Лучшее средство составить себе ясное представление о предельной полезности заключается, может быть, в том, чтобы иметь непосредственно в виду не полезность предмета, который хочешь оценить, а только полезность предмета, который может его заменить. В таком случае становится очевидным, что если я потеряю предмет?, которым я дорожу, но который я могу вполне заменить предметом Б, то А стоит не больше, чем Б; и если у меня есть выбор заменить его также В и если В стоит еще меньше, чем Б, то уже и А будет стоить не больше, чем В13.
В конце концов мы приходим к формулировке такого же всеобщего закона, как и любой закон физического порядка, а именно: ценность всякого богатства определяется степенью наименьшей полезности, которую можно сделать из его употребления, степенью наименьшего удовлетворения, которое можно из него извлечь.
До сих пор мы видели, что понятие предельной полезности служит для разрешения проблем ценности и обмена; но обладает ли оно тем же качеством в других областях политической экономии — в области производства, распределения, потребления?
Вне всякого сомнения, говорят гедонисты, ибо всякий акт производства, распределения и потребления есть лишь частный случай обмена.
Сначала о производстве. Почему при режиме свободной конкуренции ценность продуктов регулируется стоимостью производства? Потому, что всякий режим свободной конкуренции есть, по самому определению, такой режим, при котором всякий продукт во всякий момент может быть заменен однородным продуктом, а этот однородный продукт является результатом известного видоизменения сырых материалов. Таким образом, и здесь действует закон замены, и если стоимость производства регулирует ценность всех однородных продуктов, то это происходит просто потому, что эта стоимость производства во всякий момент представляет последнюю из заменяющих другие стоимости.
То же и относительно потребления. Как каждый из нас распределяет свое потребление или свои расходы? Очевидно, таким образом, чтобы извлечь наибольшую выгоду, т.е. чтобы обеспечить себе совместный с данным доходом максимум пользования. Каждый идет к этому ощупью, бессознательно, то увеличивая статью бюджета, предназначенную на квартиру, и уменьшая статью, предназначенную на покрытие своего содержания, то вздувая статью, предназначенную на раздачу милости, и урезывая ту, которая предназначена на театр, и так поступает до тех пор, пока не установится равновесие между всеми расходами, а это равновесие наступает тоща, когда предельные полезности последних обмениваемых предметов, или, если угодно, интенсивности последних удовлетворенных потребностей, становятся равными. Действительно, если бы су, предназначенный на покупку последней выкуриваемой в течение дня сигары, не обеспечивал бы удовлетворения, равного удовлетворению, получаемому от су, предназначенного на покупку последней газеты, то, поразмыслив, каждый человек изменил бы употребление этого су и стал бы покупать одной сигарой меньше и одной газетой больше. Таким образом, потребление сводится как бы к обмену — наш внутренний мир является рынком, и торг происходит между нашими собственными борющимися желаниями14.
Наконец, в области распределения теория предельной полезности тоже упрочилась, как в завоеванной стране. В особенности американцы, и в первую очередь профессор Кларк, постарались с ее помощью обновить все законы: закон ренты, процента и заработной платы. Мы не можем излагать здесь этих тончайших анализов, которыми услаждают себя Quarterly американских университетов, руководимые, несомненно, духом реакции против окружающей социальной среды, отмеченной скорее печатью прагматизма и реализма. Укажем только на принцип теории заработной платы. Заработная плата как всякая ценность определяется предельной полезностью, но предельной полезностью чего и для кого? Предельной полезностью услуг рабочего для предпринимателя. Но когда речь идет о факторах производства, степень их производительности составляет степень их полезности, следовательно, заработная плата будет определяться предельной производительностью, т.е. ценностью, которую сможет произвести дополнительный рабочий (предельный рабочий), которого предприниматель может еще использовать с выгодой для себя, как бы ни была она мизерна. Произведенная этим почти сверхкомплектным рабочим ценность фиксирует максимум того, что предприниматель может ему дать, и одновременно с этим она фиксирует заработную плату всех других, взаимно обменивающихся с ним рабочих, т.е. занятых тем же родом труда и тратящих то же самое усилие (хотя создаваемая этими другими рабочими ценность на самом деле выше ценности, создаваемой сверхкомплектным рабочим). Все совершенно так же, как в примере со ста стаканами воды, ще стакан меньшей полезности определяет в глазах потребителя ценность всех других15.
Вместе с тем подтверждается и исправляется теория заработной платы, основанная на производительности труда, — да, на производительности, но только на производительности "наименее производительного труда", т.е. такого труда, который возвращает лишь расходы по содержанию рабочих. Вместе с тем теория производительности лишается всякой внушающей оптимизм черты и низводится почти до уровня железного закона.
То же и для нормы процента: капитал, помещенный в наименее производительные предприятия, сверхкомплектный капитал, регулирует норму в силу закона замены, который еще лучше применяется к капиталам, чем к рабочим, потому что в денежной форме все капиталы совершенно тождественны и неразличимы16.
Что касается земельной ренты, то о ней подробнее мы будем говорить в следующей главе.
Таким образом, из нескольких экономических явлений, представляющихся на первый взгляд незначительными и лишенными всякого интереса для науки, как, например, замена кухаркой кофе цикорием или забракование разрозненных перчаток, психологическая школа последовательно вывела самые общие теории, охватывающие огромное количество фактов, как, например, закон замены или закон дополнительных благ. Есть что-то увлекательное в этих дедукциях, что-то подобное тому духу из "Тысячи и одной ночи", который, высвободившись из тесной вазы, ще он был заключен в течение тысячи лет, постепенно вырос до небес. Но этот дух был лишь дымом — остается узнать: не похожи ли на него в этом отношении величественные гедонистические теории.
S 3. Математическая школа17
Отличительной чертой математической школы является то, что обмен она ставит во главу угла всей политической экономии. Почему? Потому что всякий обмен предполагает отношение между обмениваемыми количествами, которое выражается и формулируется в цене, и вот мы с первого же прыжка в объятиях математики.
Допустим. Но ведь этот метод представляет лишь очень ограниченное поле для применения его, ибо он не может выйти из области обмена? Неправильно. Как раз одной из талантливейших и плодотворных заслуг новой школы является именно то, что она показала, как эта область расширяется, в конце концов охватывая экономическую науку целиком.
Распределение, производство и даже потребление — все охватывается этой дисциплиной. Прежде всего распределение, ибо что такое заработная плата, процент, рента, словом, доходы? Это цена за известные услуги, за услуги, доставленные агентами производства, трудом, капиталом, землей и оплаченные предпринимателями, следовательно, результат обмена.
Что такое производить? Обменивать одну полезность на другую, известное количество сырых материалов и труда на известное количество потребляемых благ. Нужно пожертвовать первыми, чтобы получить последние. Можно природу уподобить купцу, который предугадывал эту остроумную теорию, когда писал следующее: "Боги продают нам все блага по цене нашего труда". А чтобы лучше показать это уподобление, можно перевернуть теорию, сказав, что всякий обмен есть в действительности производственный акт, ибо, как изящно говорит Панталеони: "Мы можем смотреть на обменивающегося с нами человека как на поле, предназначенное для обработки, или как на каменноугольную копь для эксплуатации".
А что такое капитализировать, помещать, ссужать? Обменивать наличные блага и предметы непосредственного пользования на блага и на предметы пользования в будущем.
Дальше мы увидим, как Бем-Баверк, уподобляя именно ссуду денег обмену, пришел к своей знаменитой теории процента, но Бем-Баверк представляет австрийскую школу, а не математическую.
И потребление или по крайней мере использование доходов тоже предполагает непрерывный обмен, ибо оно предполагает при ограниченности наших ресурсов известный выбор между покупаемым нами предметом и предметом, от которого мы вынуждены со вздохом отказаться. Пожертвовать вечером в театре, чтобы купить книгу, — это значит обменять одно удовольствие на другое, и этот обмен подобно всем другим будет подчиняться тем же самым законам18.
И то же самое наблюдается повсюду: уплатить налог — значит уступить часть своего блага, чтобы получить в обмен охрану для всего остального; производить детей г- значит пожертвовать частью своего благосостояния и спокойствия в обмен на семейные радости или на радость быть достойным сыном своего отечества.
Таким образом, между фактами экономического порядка можно найти отношения зависимости, которые можно попытаться выразить в алгебраических формулах даже при невозможности обозначить их в цифрах. Искусство экономиста-математика будет заключаться в том, чтобы открыть эти отношения и составить из них уравнения.
Например, мы знаем, что когда цена товара увеличивается, то спрос на товар уменьшается, и наоборот. Вот, следовательно, количества, из которых одно всегда изменяется как функция другого19. Посмотрим, как они выражают в этой своей новой форме закон спроса.
Если на горизонтальной линии, начиная от одной определенной точки, нанести равностоящие друг от друга точки, представляющие цены 1,2,3,4, 5,..., 10, и если к каждой точке провести вертикальную линию, представляющую требуемое по этой цене количество и по высоте пропорциональную этому количеству, и если, наконец, соединить линией вершины всех этих вертикальных линий (которые называются ординатами), то получится кривая, которая исходит из очень высокой точки для самых низких цен и постепенно спускается к самым высоким ценам, пока в известном пункте не совпадет с горизонтальной — пункте, соответствующем такой цене, при которой прекращается спрос20.
И интересно то, что эта кривая различна у каждой категории продуктов (у одной она спускается плавно, у другой она несется, как по крутому обрыву, смотря по тому, насколько, как говорит Маршалл, эластичен спрос), так что у каждого товара имеются, так сказать, своя характерная кривая, свои предметы, свой знак, по которым можно распознать его (во всяком случае, теоретически) среди сотни других товаров21.
Что касается кривой предложения, то естественно, что она идет в обратном с предыдущей кривой направлении, поднимаясь, когда поднимается цена, и падая, когда понижается цена. Отсюда следует, что никогда не будет предложения при цене, стоящей на нуле, между тем как спрос, наоборот, при нулевой цене становится огромным, но все-таки не бесконечным, не зная иного предела, кроме объема потребления22.
Тем не менее недостаточно было бы сказать, что кривая предложения симметрична кривой спроса. Она значительно сложнее, потому что предложение в свою очередь обусловливается издержками производства. В известных отраслях производства, например в земледелии, издержки производства растут быстрее, чем сбыт; а в других, обыкновенно в промышленности, издержки производства на единицу товара уменьшаются по мере роста сбыта.
Математическая политическая экономия не ограничивается исследованием отношений взаимной зависимости между изолированными фактами, она стремится также охватить их всех одной общей точкой зрения. Она усматривает между ними состояние равновесия — устойчивого равновесия в том смысле, что оно, будучи нарушенным23, восстанавливается само собой. Истинная задача чистой экономии заключается в определении условий этого равновесия.
Замечательнейшую попытку систематизации в этом смысле сделал профессор Вальрас, ибо он смело обнимает своими формулами все области экономического мира, — это нечто вроде системы вселенной Лапласа24.
Представим себе, что все общество собралось в каком-нибудь зале, например в зале парижской биржи, наполненном шумом продавцов и покупателей, выкрикивающих свою цену.
В центре подобно менялам, находящимся посередине того круга, который называется "corbeille", восседает предприниматель (промышленник, коммерсант или сельский хозяин). Он выполняет одновременно две функции.
Одной рукой он покупает у производителей (у собственников городской или внегородской земли, капиталистов, рабочих) их, как называет Вальрас, "производительные услуги", т.е. плодородие их земель, производительность их капиталов, силу труда рабочих, услуги либеральных профессий. Оплачивая их по цене, определенной законами обмена, он определяет доход каждого из этих лиц: землевладельцу он уплачивает ренту, капиталисту — процент, рабочему — заработную плату.
Но как и по какой цене определяются они? Законом предложения и спроса, как на бирже для любых ценностей. Предприниматель требует столько-то услуг по такой-то цене. Землевладелец, капиталист или рабочий предлагают их по такой-то цене. И вот цена будет подниматься или падать до тех пор, пока она не приведет к равновесию количества требуемых и предлагаемых услуг.
Другой рукой предприниматель продает земледельческие или мануфактурные продукты, которые выпускаются с его фермы или с его фабрики. Но кому он продает их? Тем же самым личностям, сменившим маску и превратившимся в потребителей. Действительно, те же самые лица — землевладельцы, капиталисты, рабочие, которые раньше фигурировали в качестве продавцов услуг, теперь появляются перед нами в качестве покупателей продуктов; да и кто другой, на самом деле, мог бы быть на экономической сцене? Из-за каких кулис появились бы они?
И на этом товарном рынке цены определяются точно так же, как на другом.
Но вдруг открывается новое и более величественное зрелище этого равновесия. Действительно, не очевидно ли, что вся ценность производительных услуг, с одной стороны, и вся ценность продуктов — с другой, должны быть математически равны между собой, ибо предприниматели не могут получить за доставленные потребителям продукты больших платежей, чем те, которые они дали тем же самым лицам, только что бывшим производителями, в уплату за их услуги? Откуда последние достали бы деньги? Это замкнутый круговорот, вде одно и то же количество жидкости, вытекшей через один кран, вливается через другой.
Мы находим здесь нечто подобное знаменитой "экономической таблице" Кенэ25, но ближе стоящее к действительности.
Таким образом, существуют два рядом стоящих рынка26 — рынок услуг и рынок продуктов, и на каждом из них цены определяются одними и теми же законами; существуют три таких закона:
а) на рынке есть только одна цена для всех продуктов одной и той же категории;
б) эта цена такова, что она устанавливает точное равновесие между предлагаемыми и спрашиваемыми количествами;
в) эта цена, наконец, такова что она позволяет возможно наибольшему количеству продавцов и покупателей возвращаться с рынка удовлетворенными.
Все эти законы математического порядка, и составляют они как раз то, что называется проблемами равновесия.
В сущности новая школа сводит всю экономическую науку к механике обмена, и у нее, по ее мнению, тем более оснований на это, что гедонистический принцип "получать максимум удовлетворения при минимуме неприятности" есть принцип чистой механики, именно тот, который называется принципом "наименьшего усилия", или "экономии сил". Каждый индивид рассматривается как существо, подверженное импульсу со стороны интереса, подобно биллиардному шару, катаемому кием; и речь идет здесь о том, чтобы сообразить, — как это, впрочем, должен делать каждый хороший игрок, — какие сложные фигуры получатся от столкновения шаров между собой и с бортами биллиарда27.
Другая проблема равновесия заключается в исследовании того, в каких пропорциях должны комбинироваться между собой различные элементы в ходе производства. Стэнли Джевонс сравнил эту операцию комбинирования различных элементов в производстве с операцией, которую производят в "Макбете" ведьмы, которые кипятят в котле адскую смесь. Смешение этих составных частей производства происходит не случайно, а, как говорит Парето, сообразно закону, известному в химии под именем закона определенных пропорций; по этому закону молекулы тел комбинируются не иначе, как в определенных неизменных отношениях. Правда, комбинация факторов производства на предприятии не так строга, как комбинация кислорода и водорода в составе воды. Можно добиться одного и того же результата с меньшим участием ручного труда и с большим участием капитала или, наоборот, с меньшим участием капитала и с большим участием ручного труда. Но существует некая наилучшая пропорция для каждого из них, которая дает возможность добиться максимума использования их. И это наилучшее состояние получается с помощью тех же средств, что и другие состояния равновесия, т.е. с помощью изменений долей участия труда и капитала, производящегося до тех пор, пока предельные полезности того и другого не будут равными. Этот-то закон и кладет обыкновенно предел бесконечному росту предприятий, ибо достаточно ограничить один из элементов (землю, капитал, ручной труд, контроль или рынки), чтобы другие оказались ограниченными косвенно или чтобы, во всяком случае, состав предприятия стал неправильным и обременительным для дела. Парето основательно приписывал громадное значение этому закону, и действительно, чтобы постичь это его значение, достаточно обратить внимание на то, что он является антагонистом знаменитому закону концентрации.
Впрочем, этот случай взаимозависимости, только что констатированной между различными факторами производства, не единственный; есть много других, на которые новая школа обратила внимание, т.е. много таких случаев, коща ценность известных благ, являющихся дополнениями друг друга, не может изменяться отдельно, например: что стоят разрозненные перчатки или штиблеты, автомобиль без горючего, накрытый стол без хрустального сервиза? Только что сказанное относится к предметам потребления, но такие же случаи имеют место и в производстве: ценность угля необходимо стоит в связи с ценностью газа, ибо нельзя произвести один без другого, и то же самое относится ко всему продукту в его отношении к сырым и полуобработанным продуктам — возможность использовать последние ведет к понижению ценности первого.
§ 4. Критика гедонистических учений
Далеко не везде стали господствующими только что изложенные нами доктрины. В Англии, Италии, Германии и особенно в стране, которая, по-видимому, менее всего предрасположена к абстрактным спекуляциям, в С.-А.Соединенных Штатах, — везде в этих странах они обрели учеников, кафедры, и крупные журналы широко открыли им свои страницы. Но Франция упорно оставалась до сих пор для них закрытой. Не только глава этой школы Вальрас должен был покинуть Францию, чтобы за границей поискать более благоприятную среду для своего учения, но даже до самого последнего времени нельзя было указать ни на одну книгу или курс, ще эти доктрины были бы изложены или даже подвергнуты критике28.
Понятнее была бы эта антипатия к гедонистической школе, если бы Франция подобно Германии уже была бы завоевана исторической школой; в таком случае действительно были бы несовместимы между собой эти две тенденции. Но мы уже видели, что ничего подобного нет, ибо громадное большинство французских экономистов остаются верными либеральной школе. Казалось бы поэтому, что они должны бы были благосклонно отнестись к школе, являющейся в сущности неоклассической и претендующей только на то, чтобы лучше доказать положения, выставленные старыми учителями29.
Но французским экономистам показался слишком отталкивающим именно этот способ поучения старых учителей и новое открытие принципов, которые всегда представлялись настолько достаточными, что можно было мирно успокоиться на них.
Все-таки большая часть критики гедонистической школы должна быть отведена от нее.
Чаще всего повторяемое и самое банальное возражение состоит в том, что желания или потребности людей не могут быть измерены количественно и что претензия связать их математическими уравнениями непримирима со свободной волей. Но математическая школа никоща не претендовала на что-нибудь подобное. Наоборот, она предполагает, что всякий человек свободно подчиняется своему интересу, и ограничивается исследованием того, как человек примется за то, чтобы обеспечить себе максимум удовлетворения с помощью находящихся в его распоряжении средств и вопреки препятствиям, которые он должен преодолеть. Школа не говорит, что такой-то человек будет вынужден пойти продавать или покупать хлеб, но она говорит, что если он делает это, то он будет это делать с твердой волей сделать возможно лучшее дело, и что в таком случае ход вещей будет такой-то и такой-то, и она утверждает, что комбинации этих волеизъявлений людей могут быть учтены. Разве движение шаров на биллиарде не может быть учтено, и в чем тут выражается покушение на свободу игроков30?
Точно так же экономисты-математики ничуть не претендуют изобразить в цифрах наши желания. Разве они могли бы сделать, чтобы не было абсурдным, то, что мы сами ежедневно проделываем, определяя во франках и сантимах цену за проданные или купленные предметы, которые должны удовлетворить нашим желаниям. Но математическая экономия не пользуется цифрами, потому что она прибегает лишь к алгебраическим знакам или к геометрическим фигурам, т.е. к абстрактным количествам. Составить уравнение — это просто показать, что задача может быть решена и как именно она должна быть решена; экономисты не идут дальше этого, они никоща не пытались исчислять в чем бы то ни было цену хлеба, представляя экономистам-умозрителям разрешить этот вопрос.
Со стороны, противоположной классической школе, иначе говоря, со стороны экономистов-историков, интервенционистов, со-лидаристов и социалистов мы тоже встречаемся с критикой, не менее суровой, но и не более основательной. Эти последние видели в гедонистических доктринах попытку реставрации старых манчестерских или оптимистических учений со всем их багажом — с индивидуализмом, эгоизмом, добродетелями свободной конкуренции, гармонии частного и общего интересов, оправданием ренты, процента и самой жалкой заработной платы во имя таинственного существа, именуемого предельной полезностью, а по существу с доказательством того, что современный экономический порядок наилучший из всех порядков, — реставрацию тем более опасную или во всяком случае тем более недопустимую, что она приобщает себя к чистой науке и претендует на математическую непреложность.
Такое возражение тоже не более чем карикатура. Что новая школа поставила себе задачей продолжать дело классической школы — это бесспорно, и за это нельзя ее хулить. Истинная наука шествует прямым путем, большой Дорогой, а не ничтожными тропинками, теряющимися среди подей, и по этому она распознается. А что касается экономической науки, то она будет прогрессировать не оттого, что каждому поколению будут передаваться все приобретенные результаты, а оттого, что будет удерживаться все хорошее и отбрасываться все дурное. Это и стремится делать гедонистическая школа.
Но теории равновесия, или предельной ценности, сами по себе не предполагают никакого оправдания современного экономического строя, принимая это выражение в апологетическом и нормативном смысле; они объясняют его, что далеко не одно и то же. Из этого объяснения, правда, вытекает то, что на свободном рынке дела устраиваются таким образом, что наибольшее по возможности количество обменивающихся лиц должно извлечь наибольшую по возможности выгоду. Но выражение "выгода" нужно принимать в гедонистическом смысле, т.е. это выражение не содержит в себе никакой мысли о распределительной справедливости, никакой заботы о предустановленных условиях или возможных последствиях обмена. Таким образом, ветхозаветный обмен между Иаковом и Исавом, в котором последний уступил право своего первородства за чечевичную похлебку, реализовал для каждого из них (а не для Исава только) гедонистический максимум, не противоречащий данным условиям: действительно, разве не сказано, что Исав умер бы от голода, и разве при таких'обстоятельствах не было для него очень выгодно получить что-нибудь, чтобы утолить свой голод? А впрочем, если бы Иаков продал ему вместо чечевицы бутылку абсента, то с точки зрения гедонистической обмен мог бы вполне законно реализовать максимум удовлетворения, ибо предельная полезность, или желательность (ophelimite), одинаково равнодушна как к гигиене, так и к морали.
Единственный вывод, который формулирует гедонист по поводу данного случая, тот, что если бы было много Иаковов, предлагающих чечевицу, а не один, то Исав совершил бы более выгодную сделку31. Вот в каком смысле гедонистическая школа утверждает превосходство конкуренции над монополией. Но она вовсе не думает, что Исав не подвергся эксплуатации со стороны Иакова, а главное — она вовсе не считает необходимым, чтобы в обществе существовали только Исавы и Иаковы32.
Точно так же в отношении процента Бем-Баверк в известной теории, с которой он связал свое имя, определенно заявляет, что он ищет только объяснение существованию процента, а вовсе не оправдания его. Бем-Баверк критикует нормативные объяснения процента, которые старались найти в течение целых веков. Он старается доказать, что процент не есть ни доля участия в производительности капитала, ни цена помещения капитала, ни дань, взимаемая с эксплуатируемого заемщика, но что он есть попросту цена времени, или, иначе говоря, разница в ценности между благом настоящего времени и тем же самым благом в будущем. Это явление, свойственное обмену, обмен настоящего блага на благо будущее. Но сто франков, уплачиваемые через год, не стоят внесенных ныне ста франков: равновесие восстановится между ними, если положить на чашу весов, ще будут через год сто франков, некоторое добавление ценности, которое называется процентом, или если взять с другой чаши, на которой ныне лежат сто франков, некоторую долю, которая называется дисконтом.
Что же касается закона заработной платы, регулируемого по продуктивности "сверхкомплектного" рабочего, то школа столь малооптимистически настроена в этом отношении, что она, как мы только что заметили, скорее склонялась к железному закону, ибо она предполагает, что последний занятый рабочий (тот, после которого предприниматель не будет больше брать других, так как любой человек после него принесет убыток) производит и получает лишь эквивалент своих средств потребления.
В сущности гедонистическая школа не имеет и не хочет иметь никакой теории распределения; она не знает участников дележа, ей только известны производительные услуги; их ценность она и вычисляет. Но совсем другое дело, какая часть приходится фактически на долю капитала или ручного труда в каждой произведенной единице; совсем иное дело, справедливо ли обходятся с капиталистами и рабочими.
Впрочем, лучшим доказательством, что гедонисты не являются адвокатами laisser faire, служит занятое их представителями положение. Правда, австрийская школа показала себя довольно индифферентной к тому, что называется социальным или рабочим вопросом33, и она имела, конечно, основание замкнуться в чистой экономии. Но другие представители этой школы сумели показать, что их метод нисколько не вязнет в оптимизме и квиетизме. Не говоря уже о Стенли Джевонсе, который оказался весьма решительным интервенционистом в своей книге"Social Reforms" ("Социальные реформы"), Вальрас стал в авангарде аграрных социалистов. Коща он переходит из области Полезности в область Справедливости (он сам усиленно подчеркивает, что это два различных мира), он, однако, пытается по возможности реализовать режим свободной конкуренции, но как? Путем ли laisser faire, как это делает либеральная школа? Вовсе нет, путем уничтожения всякой монополии, начиная с монополии, лежащей в основе всех других, — земельной собственности. По системе, которую он излагает в своей "Социальной экономии", земля должна принадлежать государству, и всякий налог должен быть уничтожен. Обе эти реформы связаны между собой, ибо именно рентой с земли государство заменит налог, и обе они имеют одну и ту же цель — допустить свободную конкуренцию и тем обеспечить каждому гражданину целый продукт его труда, продукт, который при современном режиме подвергается двойному сокращению: со стороны землевладельца, который берет из него часть в форме ренты, и со стороны государства, которое берет из него часть в форме налога34. Если, кроме того, припомнить, что равновесие в экономической системе Вальраса устанавливается там, ще для каждой вещи реализуется полное совпадение между стоимостью производства и продажной ценой и ще, следовательно, прибыль низводится до нуля, то станет понятным, что мы стоим довольно далеко от апологии современного экономического порядка!
Другой представитель этой школы Вильфредо Парето, ультраиндивидуалист в своих воззрениях и в высшей степени враждебный интернационализму и солидаризму, своих личных мнений нисколько не связывает с гедонистической доктриной. Он, наоборот, заявляет, что максимум благосостояния может быть реализован при коллективистском режиме точно так же, как при режиме свободной конкуренции... в теории, а фактически он не считает это возможным, да к тому же все это относится "к области этических и других соображений, которые стоят за пределами политической экономии"35.
Панталеони поднимается еще выше в сфере чистой и трансцендентной науки,, ибо он гордо заявляет, что можно чисто альтруистический принцип поставить на место чисто эгоистического и при этом ничто не изменится в результате вычисления, как ничто не изменяется в алгебраических уравнениях, коща вместо знака плюс везде ставится знак минус, — всеобщее бескорыстие приведет к тем же результатам, к каким приводит эгоизм. Люди будут соперничать в самопожертвовании, вместо того чтобы соперничать в преследовании личных интересов. В обмене долг преданности займет место полезности, но обмен будет подчиняться тем же самым законам. Все это маловажно для гедонистов. Раз дано известное экономическое состояние, то речь идет просто об учете результатов, все равно как инженер делает учет производительности данной машины.
Самое сильное возражение, направленное против гедонистов, заключается в том, что они в конечном счете не открыли ничего такого, что уже раньше не было известно. Но, возражают они, раньше знали плохо, не доказывали, а только утверждали. Доказательство предвиденных или предугаданных истин составляет не менее важную заслугу в области научного прогресса, чем открытие в собственном смысле слова. Так именно развивалась самая совершенная из наук — астрономия. Классические экономисты утверждали, например, что режим свободной конкуренции — наилучший режим, но они не могли доказать, почему, при каких условиях, а экономисты-математики нашли, почему, а именно потому, что этот режим реализует для каждой из обменивающихся сторон максимум удовлетворения и минимум самопожертвования. То же самое относится и к так называемым законам предложения и спроса, единой цены, стоимости производства, заработной платы, процента, ренты и тд. Кое-что да значит сообщить непоколебимые доказательства истинам, которые были лишь интуитивными36 утверждениями, неопределенными и зыбкими теориями. Это homo oeconomicus, над которым, правда, смеются, — не более чем скелет, но именно такой скелет, который позволяет науке как организованному существу держаться на ногах и ходить. В эволюции экономической науки совершается прогресс, подобный тому, которым в биологической эволюции отмечен переход от беспозвоночных к позвоночным.
Остается последнее возражение или по крайней мере сомнение, заключающееся в следующем: если считать эти истины окончательно доказанными, как это думают гедонисты, то сможет ли наука извлечь из них такую пользу, какая предполагается ими? Математика, как очень хорошо сказано, — мельница, которая превращает в муку принесенное зерно, но что это за зерно? У гедонистов основательная доза абстракций брошена в математические жернова: тут и единый рынок, и индивиды, движимые только гедонистическим принципом, и тождественность обменивающихся сторон с точки зрения их желаний, и вездесущность капитала и труда, и абсолютная легкость замены, и тд., однако возможно, что мука, выпущенная с этой мельницы, окажется не особенно питательной. Во всяком случае, следует признать, что то, что выйдет с гедонистической мельницы, будет не менее далеко от настоящей действительности, чем фурьеристское, сенсимонистское или анархистское общество, и осуществление его не менее невероятно, чем осуществление последнего, и, как последнее, оно предполагает наступление такого же чудодейственного переворота. Впрочем, гедонисты искренне признают это, и уже в этом их превосходство над классическими экономистами, которые, рассуждая о свободной конкуренции, всегда думают, что она уже "наступила"37.
Но если гедонисты очень скрбмны в том, что касается возможности осуществления их экономического мира, то, наоборот, они очень уверены, и даже, пожалуй, слишком, в том, что касается достоинств их метода и в этом отношении несвободны от догматической гордости, напоминающей социалистов-утопистов. Будто слышишь Фурье, когда читаешь, что "то, что уже нашли в политической экономии, ничто в сравнении с тем, что можно будет открыть в ней впоследствии" (предполагается с помощью математического метода), или что новые теории о стоимости производства "являются столь же основными для политической экономии, как для астрономии была система Коперника, заменившая систему Птоло-мея", и мы только что видели, что система равновесия Вальраса сравнивается с системой Ньютона. Между этими претензиями и полученными результатами существует некоторое довольно солидное несоответствие.
Поэтому, всемерно признавая весьма существенными заслуги математической и австрийской школ перед наукой и допуская, что они отмечают в истории доктрин дату, которая не забудется, мы не находим лучшего заключения для этого обозрения, как совет одного экономиста, который, будучи сам учителем в этой и классической школе, имеет право судить о ней: "Самые удачные применения математики в политической экономии те, которые коротки и просты, которые мало прибегают к символам и обещают скорее всего бросить светлый луч на какую-нибудь деталь обширного экономического мира, чем представить его во всей его бесконечной сложности"38.