Глава III. Марксизм
Всем известно, что учение Маркса является новейшей формой социализма, и притом такой, которая приблизительно сорок лет оставляла в тени все другие формы, презрительно квалифицируемые утопическими; но что особенно важно отметить — так это то,что эта социалистическая доктрина в отличие от предшествовавших ей, например коммунизма и фурьеризма, вовсе не представляется еретической; наоборот, восстанавливая более верное понимание великих классических доктрин, она претендует быть продолжательницей их.
Не задаваясь целью изложить в одной главе учение, которое касается всех принципов экономической науки и претендует на ее обновление, мы попытаемся выяснить две основные экономические концепции Маркса1: одну, представляющую теорию прибавочного труда и прибавочной стоимости, и другую, касающуюся закона автоматической экспроприации, или, как чаще говорят в более простых, но менее точных выражениях, закона концентрации. Первая основывается на особой концепции обмена и стоимости, и ее можно было бы назвать, пользуясь терминологией Огюста Конта, статической; вторая — на особой концепции экономической эволюции, и ее можно было бы назвать динамической.
§ 1. Прибавочный труд и прибавочная стоимость
Чтобы не впасть в отчаяние перед следующими за сим трудностями доказательств, полезно прежде всего узнать, куда они нас приведут. В сущности речь идет о том, чтобы показать, как происходит то, что владеющий класс живет за счет наемного класса. Мысль не нова. С формулировкой ее мы уже много раз встречались, главным же образом мы видели ее у Сисмонди, Сен-Симона, Прудона и Родбертуса. Но у них критика была больше социальной, чем экономической, она направлялась преимущественно против режима частной собственности и его несправедливости. Маркс же, наоборот, заимствует свое оружие у экономической науки и у законов обмена. Он попытается показать, что то, что называется эксплуатацией, ничем иным не могло и быть. Это неизбежный результат обмена, экономическая необходимость, которой не могут избежать ни хозяева, ни рабочие. Как же это так?
Чтобы понять это, надо начать немного издалека — с понятия ценности (стоимости). Маркс начинает с установления того положения, что труд есть не только мерило или причина, но даже субстанция стоимости. Мы видели, что такой же, хотя и не столь устойчивой, была мысль Рикардо. Начиная с Маркса, она упрочивается безусловно. Конечно, Маркс не оспаривает, что полезность является необходимым условием всякой ценности (стоимости), и даже рассматривает ее единственным условием потребительной ценности (стоимости). Но полезность не может объяснить меновой ценности, потому что всякий обмен предполагает кое-что общее, идентичное между обмениваемыми товарами. Откуда же происходит эта идентичность? Конечно, не от полезности, потому что эта полезность как раз различна в каждом товаре и именно это различие не составляет единственный смысл обмена. Общим же, однородным для товаров, хотя все они разнородны, является большее или меньшее количество содержащегося в них труда. Как стоимости все товары суть кристаллизованный человеческий труд. Они стоят больше или меньше сообразно тому, больше или меньше содержится в них общественного труда, измеряемого средним числом потраченных на них часов2.
При таком допущении посмотрим на рабочего-наемника, занятого каким-нибудь трудом и работающего десять часов в день.
Какова будет меновая ценность продукта его труда? Она будет равняться десяти часам, каков бы ни был продукт — башмаки, сукно или уголь. И так как в силу договора найма хозяин-капиталист, как всегда называет его Маркс, сохраняет за собой собственность на продукт труда, то он продаст его по его стоимости в десять часов.
А что дает он рабочему? Заработную плату и ничего больше. Что же представляет собой эта заработная плата? Наем на работу состоит в том, что капиталист покупает рабочую силу, чтобы распоряжаться ею по своему усмотрению. Какую цену он платит за нее? Он оплачивает ее по ее действительной ценности. А эта ценность определяется тем же законом, который управляет всеми меновыми ценностями и который мы только что сформулировали. Рабочая сила, ручной труд, есть товар, как и всякий другой товар, и ее ценность также, определяется количеством часов необходимого для ее производства труда3.
"Количество необходимого для производства рабочей силы труда", — с первого взгляда это кажется немного странным. Для тех, которые приступают к марксистской доктрине, это самый трудный, но вместе с тем существенный пункт, ибо все вращается около него. Но в нем нет ничего таинственного. Предположим, что вместо труда рабочего речь идет о труде машины, и ни одному инженеру не покажется удивительным, если его спросят, сколько стоит одна лошадиная сила пара. Он ответит, смотря по обстоятельствам, что она стоит один или два килограмма угля в час, восемь или десять килограммов в день; и так как сама ценность этого угля представляет лишь известное количество труда углекопа, то нет ничего легче, чем вычислить ее, если угодно, в труде. При существовании же режима наемничества рабочий день есть не что иное, как машина, и труд одного рабочего как ценность ничем не отличается от труда другого. Один час или один день человеческого труда стоит количества средств существования, необходимых для поддержания рабочего в производительном состоянии в течение одного дня или одного часа. Всякий хозяин, оплачивающий рабочих натурой, что еще случается в сельском хозяйстве, хорошо умеет производить такой расчет; то же самое происходит в случаях оплаты рабочих деньгами, так как выдаваемые деньги представляют здесь не что иное, как стоимость средств существования.
Пойдем теперь дальше. Ценность необходимых для поддержа-
ния какого-нибудь труда средств существования никоща не равняется ценности продуктов того же самого труда. В приведенном нами примере она будет равняться не десяти часам, а, скажем, пяти, может быть, еще меньше. При нормальных условиях человеческий труд всеща оставляет некоторый излишек в произведенной стоимости по сравнению с потребленной4.
Мы подходим теперь к самому узлу доказательств. Тайна капиталистического производства разоблачена". Действительно, заметьте, что произведенную трудом ценность получает капиталист, реализуя ее посредством продажи продуктов, между тем как потребленную трудом ценность получает рабочий в заработной плате; отсюда с необходимостью вытекает, что вся разница между обеими ценностями остается в руках капиталиста. В то время как капиталист продает продукт как стоящий десять часов труда, рабочему он выдает только эквивалент пяти часов труда, а излишек удерживает у себя. Этот излишек Маркс называет ныне знаменитым именем прибавочной стоимости5.
Из этого, таким образом, следует, что фактически капиталист присваивает десять часов труда рабочего, а оплачивает ему только пять® часов; другими словами, рабочий доставляет капиталисту пять часов дарового труда. В течение пяти первых часов он воспроизводит эквивалент своей заработной платы, а начиная с шестого часа он работает даром. Этот неоплаченный излишек часов труда, который создает прибавочную стоимость, и есть то, что Маркс называет прибавочным трудам; это, так сказать, сверхурочный труд, от которого рабочий никакой выгоды не имеет, бесполезное для него обременение, которое в то же время составляет обогащение для капиталиста.
Естественно, интерес капиталиста заключается в том, чтобы возможно больше увеличивать составляющую его прибыль прибавочную стоимость. Он добивается этого целым рядом приемов, анализ которых составляет одну из самых интересных частей марксистского учения и которые можно свести к двум пунктам:
а) возможно больше удлинять продолжительность рабочего дня, чтобы увеличить количество часов прибавочного труда. Если, например, хозяин сможет удлинить рабочий день до 12 часов, его прибавочная стоимость будет состоять из 7 часов вместо 5. И как раз за этим именно гнались все фабриканты до последнего времени, коща законы, ограничивающие продолжительность рабочего дня, стали осушать (только там, где они могут применяться) этот первоначальный источник прибавочной стоимости;
б) уменьшить количество часов, посвящаемых воспроизводству средств существования рабочего. Если можно сократить его с 5 до 3 часов, то очевидно, что и таким приемом, хотя и обратным предыдущему, прибавочная стоимость капиталиста точно так же поднимается с 5 до 7 часов. Но такое уменьшение совершается самопроизвольно, только как результат всех индустриальных усовершенствований или каких-нибудь организаций, стремящихся к понижению стоимости жизни, например потребительских кооперативов7. Но и капиталист может содействовать ему открытием мнимых филантропических фабричных лавок или приложением труда женщин и детей, для поддержания которых требуется меньше средств существования, чем для взрослых рабочих. И это не медлят капиталисты провести в жизнь, так широко применяя труд женщин и детей, что мужчине ничего иного не остается, как стеречь дом да щи в печке, и так продолжается до тех пор, пока не расстроят всю эту тактику законы, воспрещающие или регулирующие труд женщин и детей8.
Таков вкратце ход мысли Маркса. Истинно оригинальны в нем отсутствие банальных пересудов об эксплуатации рабочих и жадности эксплуататоров и объяснение того обстоятельства, как обворовывается рабочий, несмотря на то, что он получает все, что ему причитается9. Капиталист не обворовывал рабочего; он заплатил за труд его действительную цену, разумея под этим истинную меновую ценность. "Наконец фокус удался... Все условия проблемы соблюдены и законы товарного обмена нисколько не нарушены. Эквивалент обменивался на эквивалент". Было бы невозможно, чтобы дело происходило иначе при наличии капиталистического строя, свободной продажи труда и закона ценности (стоимости). Может быть, рабочий, как зазевавшийся на фокусника ротозей, поражен неожиданным результатом от всей этой операции, от которой ему остается только половина ценности продукта его труда, но ему нечего сказать: все произошло правильно. Правда, капиталист — хитрец: покупая рабочую силу, он хорошо знал, что делает выгодное дело, потому что она — единственный товар, единственное орудие, обладающее таинственным свойством "быть источником стоимости, притом большей стоимости, чем имеет он сам"10. Он это знал наперед и, как говорит Маркс, это заставило его улыбаться. Но обстоятельство это есть лишь особое счастье для покупателя, но не составляет никакой несправедливости по отношению к продавцу и потому не предоставляет рабочему никаких оснований для претензий ни с юридической, ни даже с экономической точки зрения — все равно как было бы с крестьянином, который продал бы стельную корову, не подозревая этого.
До сих пор мы говорили только о Труде, а главным лицом, героем книги Маркса, является Капитал. Наше изложение марксистского учения о производстве было бы поэтому очень неполное, если бы мы не указали, как Маркс понимает роль капитала в производстве.
Сам по себе капитал, очевидно, бесплоден, потому что принято, что один труд производит ценность. Но труд не может производить, не потребляя определенного количества капитала, и потому важно знать, как капитал комбинируется с трудом.
Маркс различает две категории капитала:
1) капитал, служащий в форме заработной платы или средств существования для поддержания рабочего населения. Это то, что старые экономисты называли фондом заработной платы и что Маркс называет переменным капиталом. Если последний непосредственно не участвует в производстве, то, во всяком случае, он, будучи потреблен трудом, производит ценность и прибавочную стоимость;
2) капитал, служащий просто для подмоги труду в форме орудий, машин, построек и тд. и называемый Марксом постоянным капиталом. Последний, будучи лишь поглощаем и оживляем человеческим трудом, не может производить прибавочной стоимости. Во всяком случае, он кое-что воспроизводит. Что же? Свою собственную ценность по мере того, как последняя потребляется в ходе производительных операций. Действительно, этот постоянный капитал — сам, очевидно, продукт труда, кристаллизованного труда, и его ценность, как и всякого другого продукта, определяется количеством затраченных на него часов труда. Эта ценность подобно ценности сырья и самого ручного труда должна, следовательно, воплотиться в ценности окончательного продукта, но ничего сверх этого. Экономисты называют это амортизацией. Но всем известно, что амортизация не прибыль11.
При таких условиях, понятно, капиталист был бы заинтересован употреблять только переменный капитал или, во всяком случае, свести постоянный капитал до необходимого минимума12, если вовсе нельзя обойтись без него. Но тут-то мы наталкиваемся на ту аномалию, которая приводила в отчаяние комментаторов Маркса и причиняла много затруднений ему самому, если судить по тем старательным объяснениям, с помощью которых он пытается разрушить ее13.
Если действительно постоянный капитал бесплоден по своей природе, то почему крупная промышленность применяет его все в более широких размерах в форме заводов, машин, доменных печей, железнодорожных путей и почему именно это является характерной чертой, по которой она узнается. Она должна бы в таком случае давать значительно меньше прибыли, чем мелкая ручная промышленность или земледелие. И как объяснить, что разные доли той или иной категории капиталов могут изменять средний уровень прибыли того или другого предприятия; разве не аксиома, что при режиме свободной конкуренции и вообще при всех равных условиях средний уровень прибыли на капитал везде одинаков.
Маркс отвечает, что, действительно, норма прибыли одна для всех капиталистов данной страны, но что эта норма есть средняя от прибылей всех предприятий, иначе говоря, такая норма, которая была бы при условии, если бы все предприятия данной страны, сохраняя в своих пропорциях переменные и постоянные капиталы, образовали бы одно предприятие, так сказать, один национальный трест. Речь идет здесь не просто о статистической средней, а о средней, которая навязывается всем предприятиям конкуренцией14. И отсюда получается тот неожиданный вывод, что предприятия, ще преобладает, как, например, в земледелии, переменный капитал, будучи приведены к этой средней, должны получить прибавочной стоимости значительно меньше той, на которую они могли рассчитывать по составу своих капиталов (Маркс и называет их предприятиями с низким органическим строением капитала), между тем как, наоборот, те предприятия, ще преобладает постоянный капитал, получат больше, чем они могли рассчитывать по составу своего капитала (и Маркс называет их предприятиями с высоким органическим строением капитала)15. И вот почему вопреки тому, что можно было бы ожидать на первый поверхностный взгляд, множатся предприятия с крупными орудиями производства. Именно эти предприятия находятся в благоприятном положении, потому что в них реализуются прибыль выше той, которую принес бы потребляемый ими прибавочный труд, и прибавочная стоимость, которая должна была бы при нормальных условиях происходить от него16.
Отдавая дань остроумию этой диалектики, мы не должны, однако, до такой степени ослепляться ею, чтобы не видеть грубого факта, который она намеревается затушевать, но который она тайно признает, а именно того факта, что норма прибыли (а потому, заметьте, и ценность продуктов, ибо это предполагается нормой прибыли) без всякой необходимой связи с количеством употребляемого труда регулируется конкуренцией, т.е. законом предложения и спроса. И таким образом оказывается, что предприниматель находится в более выгодном положении, употребляя меньше человеческого труда и больше получая, несмотря на это, прибыли. Это противоречие и есть именно одна из тех трещин, которая, как мы увидим, приведет к крушению величественного марксистского монумента.
§ 2. Закон концентрации или экспроприации
Так называемый закон концентрации стремится с помощью надлежащим образом объясняемой экономической истории показать17, что тот строй, в котором мы живем, строй частного предпринимательства и частного присвоения, готов уступить место новому строю, который будет строем коллективного предпринимательства и общественной собственности и который поэтому будет обозначаться именем коллективизма“. И вот каким образом это доказывается.
Тут опять нужно начать издалека — с XVI века. К этому веку относится начало современной, так называемой капиталистической фазы. До этого времени не существовали ни капитал, ни даже капиталист. Существовал, конечно, капитал в том смысле, какой экономисты придают этому выражению, т.е. в форме орудий производства. Но у социалистов слово "капитал" предполагает иное и, следует признать, более близкое к вульгарному смыслу значение: капитал, по их мнению, то, что производит ренту, а тот, кто говорит о ренте, говорит о доходе, произведенном не трудом капиталиста, а трудом других. Но ведь при цеховом строе большинство рабочих лично владели орудиями производства.
Целый ряд причин, которых мы не можем изучать здесь, но с чрезвычайно драматическим изложением которых следует познакомиться в книгах Маркса: открытие новых путей сообщения и, следовательно, новых рынков благодаря сделанным мореплавателями великим открытиям и благодаря основанию современных великих государств, создание крупных банков и крупных колониальных компаний, образование государственных долгов — вел к постепенному накоплению капитала в руках отдельных лиц и к экспроприации мелких ремесленников-собственников.
Но это было только начало. Для того чтобы капитал в собственном смысле этого слова, т.е. капитал как средство создавать ренту трудом других, мог народиться и развиваться; для того чтобы проанализированные нами прибавочный труд и прибавочная стоимость могли способствовать созданию и сохранению этого капитала, надо, чтобы капиталист нашел на рынке тот товар, который обладает удивительным свойством производить прибавочную стоимость. Но для того чтобы рабочая сила могла оказаться на рынке, надо, чтобы она располагала собой, была оторвана от своих орудий производства и своей среды, чтобы она порвала все связи с мелкой собственностью, с крепостным состоянием, с цеховым строем. Надо, чтобы труд сделался свободным, свободно продавался, или, лучше сказать, был "принужден добровольно продаваться, потому что рабочий не имел ничего другого для продажи". Действительно, долгое время ремесленник продавал публике свои продукты без всякого посредничества, но вот наступил день, коща, не будучи в состоянии продавать свои продукты, он был вынужден продавать самого себя®.
Чтобы создать новую собственность, основанную на труде других, надо было начать с разгрома примитивной, основанной на личном труде собственности и поставить на ее место современный пролетариат. Буржуазия работала над этой задачей в продолжении трех веков, и провозглашение Свободы труда и Прав человека было лишь провозглашением ее победы. Дело ее было сделано: экспроприация ремесленника, брошенного отныне в ряды пролетариата, — свершившийся факт.
Правда, оно еще не завершилось окончательно даже в тех странах, где капиталистический строй ушел далеко вперед, но оно завершается самопроизвольно в силу следующих причин:
а) в силу непрекращающегося развития крупного производства
то в форме механизации, то в форме организаций, которых не знал еще, но предвидел Маркс, в форме, например, промышленных синдикатов и трестов, особенно этих последних, социалистическое значение которых так велико, потому что они экспроприируют ныне средних капиталистов к выгоде миллиардеров. Так развитие крупной промышленности на обратной стороне своей имеет растущую пролетаризацию масс. Так капитализм работает над бесконечным увеличением числа наемников, т.е. числа прирожденных врагов капитала. Буржуазия "производит прежде всего своих собственных могильщиков"20;
б) в силу перепроизводства, которое вызывает безработицу и создает излишек рабочего населения на рынке, настоящую "промышленную резервную армию", в которой капиталист на выбор может доставать несчастные существа, беспрестанно то прибиваемые к берегу, то уносимые от него приливами и отливами судорожных промышленных кризисов21;
в) в силу концентрации сельского населения в городах, вызываемой исчезновением мелкой собственности, заменой пашни пастбищами и тд. и способствующей отложению в рядах экспроприированного пролетариата все более растущего количества бывших до того независимыми собственников и производителей.
Вот каким образом нарождается и растет капиталистический класс. "Он пришел в мир, истекая кровью и грязью из всех своих пор". Ясно, как его истинная история мало походит на ту идиллическую историю, которую рассказывали нам экономисты, изображавшие капитал в виде медленно созревавшего плода личного труда и воздержания и объяснявшие сосуществование обоих классов, капиталистического и рабочего, "случайностью, происшедшей несколько дней спустя после сотворения мира”, когда добрые и благоразумные стали возвышаться, а ленивые и порочные — скатываться вниз.
Таким образом, капиталистический строй устанавливается борьбой классов. И кончит он тоже борьбой классов. Кончит он точно так же, как начал: экспроприаторы будут экспроприированы. Как произойдет эта экспроприация? Карл Маркс не дает подробностей на этот счет, он воздерживается от пророчеств о будущем и тем выгодно отличается от всех категорий социалистических романов о том, что будет в 2000 г. Он ограничивается указанием на то, что те самые законы, которые определяли создание и эволюцию капиталистического строя, определят и его разрушение22. Оно совершится в силу вещей: это будет саморазрушение. "Капиталистический строй, — говорит один социалист марксистской школы, — сам таит в себе свое собственное отрицание с фатальностью, свойственной изменениям в природе”23. И вот несколько фактов, которые свидетельствуют о том, что это саморазрушение готово свершиться.
а) Становящиеся хроническими кризисы от перепроизводства
(или скорее от недопотребления). Они разрушают капиталистический строй, и все-таки они неразрывно связаны с ним. В самом деле, благодаря непрерывному возрастанию постоянного капитала по сравнению с переменным (иначе говоря, благодаря употреблению машин, влекущему уменьшение ручного труда) норма прибавочной стоимости должна беспрерывно стремиться к понижению. В целях борьбы с этим понижением капиталисты вынуждены беспрестанно развивать производство и, как говорят, наверстывать на количестве. С другой стороны, рабочие все больше оказываются не в состоянии покупать на свою заработную плату продукты своего труда потому, что в форме заработной платы им никоща не приходится равная продукту их труда ценность, и потому еще, что периодически они оказываются без работы. Эта идея, как мы уже видели, была дорога Прудону, и здесь мы встречаемся с одним из тех случаев, когда, по-видимому, трудно отрицать влияние Прудона на Маркса.
Характерная идея марксистской теории заключается поэтому в том, что всякий кризис стоит в связи с нарушением равновесия между переменным и постоянным капиталом, потому что последний, беспрестанно увеличиваясь, в конце концов в определенный момент оказывается лишенным основания; но сам же кризис, подготовляя крушение части постоянного капитала, вызывает новый размах прибавочной стоимости впредь до нового излишества в капитализации, которая вызовет новый кризис, и тд.24
б) Развитие пауперизма, вытекающее из этих кризисов и из безработицы. Капиталистический класс стал неспособным к господству, ибо он не может обеспечить своим рабам средств, которые облетали бы им их рабское существование. Он был вынужден довести их до такого состояния, в котором ему приходится кормитъ их, вместо того чтобы бытъ кормимым ими25.
в) Рост акционерных обществ. Благодаря этому индивидуальная собственность улетучивается в клочках бумаги; она сводится к титулу и действительно становится, как говорит закон, анонимной. Прибыль появляется во всей своей обнаженности как дивиденд, независимый от всякого личного труда и взимаемый с труда рабочих. Хозяйская функция утрачивает характер руководства, инициативы и личного труда, которым она прикрывалась и оправдывалась на частных предприятиях; она распадается на две функции: функцию крупного акционера — паразита и функцию наемного руководителя.
В тот момент, когда все предприятия данной страны примут форму анонимных обществ, или, еще лучше, трестов как наивысшего выражения анонимного общества, они созреют для социалистической экспроприации, ибо достаточно будет одним росчерком пера перевести на имя нации все бумаги, которые были записаны на имя акционеров. Никто даже не заметит, что что-нибудь изменилось в экономическом механизме.
Таким образом, экспроприация буржуазного класса произойдет с большей легкостью, чем несколько столетий назад экспроприация ремесленников капиталистами. Ибо экспроприация прошлого времени была "экспроприацией масс несколькими узурпаторами", тогда как будущая экспроприация благодаря закону концентрации будет "экспроприацией нескольких узурпаторов массами".
Какова же вообще, — мы не говорим "цель" или "идеал", потому что марксистская программа отказывается указать какую-нибудь одну цель, — но, во всяком случае, какова же конечная тенденция ее? Уничтожение частной собственности, говорят обыкновенно и с тем большим основанием, что "Коммунистический манифест" заявляет об этом в следующих подлинных выражениях: "В этом смысле коммунисты могут выразить свою теорию одним положением: уничтожение частной собственности"26.
Во всяком случае, "Манифест" объясняет, в каком смысле надо понимать это. Под частной собственностью, об уничтожении которой идет речь, подразумевается не право рабочего на продукт своего труда, а право на продукт труда других, труда наемника. Вот какая форма так называемой частной собственности, которую лучше было бы назвать буржуазной собственностью, обречена на исчезновение при коллективистском строе. Что же касается собственности человека на продукт своего труда, той собственности, которая существовала некоща при ремесленном строе, то капитализм покончил с ней, поставив на ее место наемный труд. Но коллективизм далек от того, чтобы убивать ее, наоборот, он воскресит ее, и не в обветшалой и индивидуалистической форме собственности рабочего на продукт своего труда, ибо это отныне несовместимо с условиями крупного производства и разделения труда, а в форме права на ценность, равную продукту этого труда27.
Каково же практическое средство для достижения этого?
Разрушить то, что сделал капитализм: отнять у капиталиста собственность на орудия производства и отдать ее рабочему, но не в индивидуальную (ибо в новых условиях производства это невозможно) собственность, а в коллективную или, чтобы воспользоваться написанной повсюду в заголовке программы партии формулой, социализировать орудия производства, землю, ее недра, фабрики, капиталы. Продукт труда всех за вычетом расходов будет распределяться соразмерно труду каждого. И таким образом исчезнут прибавочный труд и прибавочная стоимость.
Эта экспроприация капиталистов будет, впрочем, последней в истории, ибо на этот раз она в противоположность предыдущим экспроприациям будет совершена не в интересах одного какого-нибудь класса, даже не в интересах рабочего класса, а в интересах всей нации. Форма присвоения будет соответствующей той, какая силой вещей уже сообщена производству, — обе они будут коллективными.
МАРКСИСТСКАЯ ШКОЛА
После этого краткого изложения основных теоретических положений Карла Маркса попытаемся выяснить общий характер социалистической школы, носящей его имя28 и отличающейся от уже изученных нами социалистических школ.а) Она с гордостью высказывает притязания на титул научного социализма, но еще следует хорошенько понять этот эпитет. Марксизм с большей резкостью, чем делали это даже экономисты, высмеивает все фаланстеры, все икарийские республики и все системы более или менее интегральной ассоциации. Он не претендует составить новый план, а только, по словам Лабриолы, предается как бы "научному и разумному откровению относительно пути, который пробегает ваше гражданское общество (да простит меня тень Фурье29)". Он ограничивается выяснением смысла эволюции, которая — худо ли, хорошо ли — увлекает человеческие общества, и указанием на тот пункт, к которому ведет их ход вещей.
По своему методу марксизм стоит значительно ближе к классической политической экономии и ее концепции естественных законов, чем к социализму. И это вне всякого сомнения. Теоретические положения Маркса имеют свои корни в теориях великих экономистов начала XIX столетия, и главным образом Рикардо. Маркс — наследник последнего по прямой линии. Он является его наследником не только в своей теории, основанной на трудовой ценности, в теории антагонизма между прибылью и заработной платой, даже в теории ренты, т.е. во всех тех доктринах Рикардо, которые слегка видоизмененными перешли в марксистскую доктрину и составляют в ней могущественный остов, но и, как это ни покажется на первый взгляд парадоксальным, даже в своем абстрактном догматическом методе и в своих туманных формулах, которые постоянно позволяют его ученикам говорить, что их не поняли и что придали им эзотерический смысл, — все точно так же, как у Рикардо”. Правда, Маркс опирается на богатые наблюдения над фактами (мы показали, впрочем, что и Рикардо был обязан наблюдениям больше, чем думают это), но он упрощает и обобщает их, чтобы извлечь из них чисто схематические построения, точно так, как делал именно сам Рикардо, а затем и его ученики. Это до такой степени верно, что ныне остается у правоверных марксистов единственным ресурсом для защиты теоретических построений учителя, которые кажутся недоказуемыми, как, например, трудовая теория и ценности, — они говорят, что Маркс предполагал (вот рикардианское "предположим, что") общество, где труд был бы повсюду однородным и тд.31
Марксизм есть поэтому привитый к классическому дереву побег, и хотя оно изумляется и негодует на страшные обременяющие его плоды, однако это оно питает его своими соками. Потому-то можно было написать, что "Капитал" — "не первая книга критического коммунизма, а последняя великая книга буржуазной экономии"32.
Марксизм не только продолжает и уважает политическую экономию (и когда он делает бурные атаки на экономистов, то это для того, чтобы доказать им; что они не понимают ее), но и— что покажется особенно неожиданным, — продолжает и уважает капитализм*. Он удивляется великому, совершенному им делу; он бесконечно благодарен ему за ту истинно революционную роль, которую он играл, и за то, что он так хорошо подготовляет гнездо, іда поместится коллективизм почти без нужды прибегать к каким-нибудь переменам в нем34.
Все-таки марксисты сильно недовольны экономистами классической школы. Марксисты.упрекают их за то, что они не решились признать (потому что это было не в интересах консерваторов и буржуа) относительный и преходящий характер изучаемой ими социальной организации. Классики думали и учили, что, например, собственность и наемный труд — вечные институты. Они воображали, что мир навсегда застыл в своем современном буржуазном состоянии, и не хотят знать, что последнее есть также лишь "историческая категория", которая исчезнет подобно другим35.
б) Марксизм расходится со всеми прежними социалистическими школами в том, что слагает с себя всякие хлопоты о справедливости и братстве, которые занимали такое большое место во французском социалистическом движении. У него речь идет не о том, чтобы знать, что будет самым справедливым, а просто-напросто о том, что будет. Теоретические положения коммунистов вовсе не покоятся на идеях. Они суть лишь общее выражение данных фактических условий36.
И они приписывают фактам такое значение не только в экономической области, они прибегают к ним и для объяснения всех общественных отношений, даже отношений, так сказать, высшего порядка: политики, литературы, искусства, морали и религии. Все объясняется фактами экономического порядка, и прежде всего относящимися к производству фактами, в особенности теми, которые касаются технических орудий производства и их приложения. Например, фактами, касающимися производства хлеба, а в области производства хлеба последовательными переходами от ручной мельницы в древности к водяной в средние века и к паровой в настоящее время определяется смена кустарной промышленности капиталистической и этой последней — крупной индустрией. Состояния рабства, крепостничества, наемничества, а также последовательные этапы цивилизации вообще также объясняются вышеуказанными фактами гораздо лучше, чем прогрессом освободительных идей или другой "буржуазной болтовней" такого же калибра. Таковы истинные основания, на которых возвышается все остальное. Эта концепция, выходящая за пределы политической экономии в собственном смысле и составляющая целую философию истории, стала знаменитой под именем исторического материализма”.
Эта материалистическая концепция, взятая в вульгарном смысле слова, по-видимому, слагает с марксизма всякое попечение о морали, всякую сентиментальность и, по часто повторяемому выражению Шефле, сводит социальный вопрос к "вопросу желудка". Потому-то она с трудом была принята французскими социалистами, и последние усиленно стараются окружить ее некоторым ореолом.
Но истинные марксисты говорят, что такие поправки бесполезны и свидетельствуют только о полном непонимании того, что такое материализм, ибо принятый в надлежащем смысле, т.е. в эзотерическом смысле, как надлежит поступать со всяким марксистским положением, исторический материализм вовсе не исключает идеализма, он исключает только идеологию, что не одно и то же. Но он не ведет человека к фатальному подчинению материальной среде, наоборот, он видит эволюцию в "сознательном, хотя и невольном, усилии людей, упорно ищущих выхода из социальных условий, в которых они находятся". В таком случае исторический материализм был бы в последнем счете как бы философией усилия. Понятно, что трудно критиковать такую неуловимую доктрину.
в) Марксистский социализм отличается от прежнего социализма тем, что он хочет быть исключительно рабочим, — черта, придающая ему особую физиономию и силу. Этим объясняется, почему в то время, как все другие социалистические системы потеряли кредит и исчезли, марксистский социализм (несмотря на то, что, как мы сейчас увидим, немногое осталось от теории его основателя) сохранил всю свою мощь и оживает в новых формах.
Социализм первой половины XIX века в своем широком гума-нитаризме обнимал всех без различия людей — и рабочих, и буржуа, и даже, как мы видели, на богатых, на правящие классы рассчитывали Оуэн, Сен-Симон, Фурье для основания будущего общества. Не то у марксизма. Последний решительно отвергает всякое соглашение, даже всякую мировую сделку с буржуазией, и не только с капиталистами, но и с интеллигентами и со "всем наслоением, образующим официальное общество". Истинный социализм не что иное, как совокупность интересов рабочего класса, и его полное осуществление возможно лишь при достижении последним политической власти.
Правда, можно сказать, что во все времена социализм был не чем иным, как тяжбой бедных с богатыми, но тяжба завязывалась на почве распределительной справедливости, и потому она была безысходной. С марксизмом антагонизм возведен в научный закон под именем борьбы классов, борьбы бедных против богатых, ибо речь идет не о качественном различии, а о конститутивном. Борьба классов — это лозунг, который немало содействовал успеху марксизма, ибо даже те, кто ни слова не понимает в его теории (т.е. почти целиком весь рабочий класс), не забудут этой формулы, ее будет достаточно, чтобы всегда держать пар под давлением.
Борьба классов не новое явление, ибо "история всякого общества вплоть до наших дней была лишь историей борьбы классов". Но если так было всеща в прошлом, не так будет в будущем. Та борьба, при которой мы ныне присутствуем, — и это придает ей трагический интерес — будет последней, ибо коллективистский строй "уничтожит те самые условия, которые приводят к антагонизму классов, уничтожит существование самих классов". Отметим мимоходом, что это пророчество не лишено сильной дозы того утопического оптимизма, в котором марксисты так жестоко упрекают наших старых французских социалистов.
г) И наконец, марксизм отличается от большинства предыдущих социалистических школ чисто революционным и даже, как говорят иногда, катастрофическим характером. Уже сам девиз ещ "борьба классов" довольно ясно говорит об этом. Однако если вспомнить, что эпитет "революционный" применяется марксистами к действиям самой буржуазии, то станет понятным, что совершенно не придется принимать его здесь в вульгарном смысле.
Революция будет состоять в устранении владеющего класса рабочим классом, но это устранение вовсе не предполагает ни гильотины, ни даже уличной революции. Оно сможет произойти мирным путем: или политическим и легальным путем, если рабочий класс приобретает большинство в парламенте, — вероятность, по-видимому, довольно основательная, ибо он уже располагает большинством голосов избирательного корпуса, во всяком случае в странах со всеобщим избирательным правом; или путем экономическим, если, например, рабочим ассоциациям удастся непосредственно организовать все экономические предприятия и оставить капитализм в состоянии пустой скорлупы.
Конец или катастрофа может наступить также другим путем, и даже наиболее ожидаемым марксистами, — в форме экономического кризиса, который снесет капитализм и будет необходимым последствием самого капиталистического строя, так что последний покончит, так сказать, самоубийством, саморазрушением. Кризисы, как мы видели, играют очень большую роль в учении Маркса.
Тем не менее если марксизм не предполагает непременно насилия, то он и не исключает его. Он даже предполагает его довольно вероятным, ибо эволюционного движения будет, конечно, недостаточно для выявления новых социальных форм из старых, для превращения куколки в бабочку. "Сила — повивальная бабка при родах всякого нового общества”.
Здесь не место для ложной чувстительности. Зло и страдание — необходимые пружины эволюции. Если можно было бы уничтожить рабство, крепостничество или экспроприацию ремесленников капиталистами и тд., то пришлось бы испортить пружины эволюции, и из этого получилось бы больше зла, чем добра. Каждый этап несет с собой некоторые неприятные, но необходимые для наступления высших форм условия. По этому основанию реформизм буржуазных филантропов и проповедь социального мира были бы пагубными, если бы они были действительными. Без антагонизма нет прогресса. Заметно, что этот высокомерный индифферентизм к страданиям, присущим переходным периодам, тоже наследие классической экономической школы и еще одна черта сходства с нею. Последняя так же выражала, говоря о конкуренции, маши-низме, разрушении мелкой промышленности крупной. Марксизм допускает только такие реформы, целью которых является не "реформирование" общества, а содействие скорейшему наступлению революции, такие реформы, которые "могут сократить период беременности и облегчить муки родов".
III
КРИЗИС МАРКСИЗМА И НЕОМАРКСИЗМЧтобы уже теперь говорить о неомарксизме, нужно несколько хронологически забежать вперед, так как эта доктрина совершенно новая; последовательность идей заставляет нас поступить таким образом. Это, кстати, избавит нас от труда дать критику марксизма, ибо последняя была как раз задачей неомарксизма.
Однако надо различать две фазы в этом, как его назвали, кризисе марксизма: одну, которая была скорее критической, или, если угодно, реформистской (главным представителем реформизма является Бернштейн); и другую, которая, наоборот, представляет скорее стремление к оживлению марксизма, известное под названием синдикализма.
8 1. Реформистский неомарксизм
Если мы пересмотрим одно за другим теоретические положения Маркса в области политической экономии, то мы увидим, что нет из них ни одного положения, которое не было бы весьма основательно поколеблено, и что в самом важном из них ничего и не осталось в целости. Можно сказать, что этот труд разрушения есть отчасти посмертное дело самого Маркса, ибо выпуск в свет последних томов пробудил внимание к некоторым серьезным противоречиям, обнаруживающимся из сравнения последних томов с первым, и таким образом, марксизм испытал на себе тот самый закон саморазрушения, который он сулил капиталистическому строю. Правда, преданные ученики Маркса пытались оправдать его, говоря, что это "не противоречие одной и той же книги, не отступление автора от своих посылок... а то, что сами противоречивые условия капиталистического производства, выраженные в формулах, представляются уму как противоречия...". По такому представлению "Капитал" был как бы переизданием "Экономических противоречий" Прудона, над которыми, однако, так издевался Маркс. Но если капиталистический строй полон свойственных его природе противоречий, то насколько же трудно знать, приведет ли он нас к коллективизму, и насколько смелыми являются все эти псевдонаучные предсказания о саморазрушении и конечной катастрофе.
Что касается основной теории марксизма — трудовой теории ценности, то ныне она оставлена большинством марксистов, которые все более и более приобщаются к теории "предельной полезности" или к теории "экономического равновесия". Сам Карл Маркс вопреки своим утверждениям о трудовой ценности был вынужден тайно или даже явно допускать, что ценность зависит от предложения и спроса (именно это мы видели выше в вопросе о норме прибыли). Выставив ее как аксиому своего первого тома, в следующих томах он представляет ее лишь как что-то вроде схематического изображения, облегчающего понимание фактов.
Но так как теория прибавочного труда и прибавочной стоимости является, по Марксу, лишь выводом из принципа трудовой ценности, то из этого следует, что падение последнего принципа влечет за собой падение остальных двух. Если труд не создает ценности или если ценность может быть создана помимо него, то как же доказать, что труд по необходимости производит прибавочную ценность и что, следовательно, прибыль капиталиста состоит из неоплаченного труда. Правда, неомарксисты отвечают, что факт прибавочного труда и прибавочной стоимости великолепно продолжает существовать и без теории трудовой ценности. Это с лихвой доказывается существованием в обществе класса нетрудящихся людей — очевидно, что они могут существовать лишь на продукты труда других. Положим. Но тоща мы имеем тут дело не с чем иным, как с фактом, обнаруженным задолго до настоящего времени Сисмонди и экономистами — критиками английской школы, — с "незаработанным доходом", который составляет все основание доктрины Сен-Симона и Родбертуса и ныне воспринят английской фабианской школой.
Неясно поэтому, что нового прибавил к ней Маркс в качестве доказательств, и остается открытой старая дискуссия по вопросу о том, существует ли эксплуатация рабочих и соответствуют ли или не соответствуют действительно создаваемым ценностям доходы, получаемые так называемыми праздными классами. Можно только сказать, что благодаря историческому изложению развития капиталистического строя Маркс внес в теорию некоторые весьма вну-
шительные доказательства; это и есть то, что остается наиболее солидным в его произведениях.
Если мы перейдем к закону концентрации, являющемуся как бы хребтом марксистской доктрины, то он тоже весьма сильно поколеблен. Социалист Бернштейн нанес ему самые жестокие удары, сгруппировав факты, которыми он отрицается, но которые, впрочем, с давних пор указывались экономистами. Если неоспоримо, что крупные предприятия все более и более становятся многочисленными и могущественными, то ни в коем случае не доказано, что они вытесняют мелкую промышленность и мелкую торговлю. Статистика, наоборот, показывает, что число мелких промышленников (тех ремесленников, которых, по марксистскому учению, начали вытеснять с XIV столетия) увеличилось. И мы постоянно наблюдаем, как новые изобретения вроде фотографии, велосипедов, домашних приспособлений для электричества и тд. вызывают к жизни тучи мелких отраслей промышленности и торговли.
Особенно в земледелии не замечается концентрация. Напрасны были до сих пор попытки и коллективистов с помощью заимствованных из Америки примеров или земледельческой статистики европейских стран подогнать эту отрасль под свой излюбленный закон. Статистические данные, довольно, впрочем, туманные, так что из них можно извлечь и противоположные аргументы, очень плохо содействуют такому толкованию и скорее, по-видимо-му, дают аргументы для противоположной теории — для теории растущего раздробления хозяйств, стоящего в связи с ростом народонаселения, — явления, которое, будучи подтверждено, причинило бы марксистской теории двойной урон, ибо оно предполагало бы не только, что мелкое хозяйство будет развиваться, но и то, что оно будет развиваться как более производительное по сравнению с крупным хозяйством.
Но допустим даже гипотетически, что закон концентрации предприятий доказан. Его было бы недостаточно для марксистской теории, если бы не происходило концентрации собственности в руках все более и более ограниченного числа людей. Но именно в этом отношении статистика далеко не подтверждает марксистского положения; она прямо отвергает его. Не следует поддаваться заблуждению при виде этой новой породы капиталистов, каковыми являются американские миллиардеры. Да, есть более богатые люди, чем коща-либо раньше были, но есть также больше богатых людей, чем было когда-либо. Растут не только крупные состояния, но и средние и мелкие. Те общества на акциях, ще марксистская школа ищет подтверждения своему положению, служили, наоборот, раздроблению собственности между бесконечным количеством людей, что ясно показывает, что концентрация предприятий и концентрация собственности вещи весьма различные. А кооперативные общества, получающие такое широкое развитие, — сколько пролетариев превратили они в мелких собственников! Поэтому совершенно неверно утверждение Маркса, что будущая экспроприация произойдет с большей легкостью, чем экспроприация прошлого времени, на том основании, что будет достаточно "экспроприировать немногих лиц в интересах массы”. Придется экспроприировать массу, и притом такую, которая все увеличивается. Уже в настоящее время несомненно больше половины французов владеет какой-либо собственностью, ценными бумагами, землями или домами. Недавно коллективисты с презрением говорили об этих клочках или даже об "этих лоскутках" собственности и утверждали, что в момент экспроприации они с радостью отдадут их в обмен на те выгоды, которые они получат от общественной собственности. Но они сами не верят в это, и доказательством служит то, что уже ныне они меняют свою позицию и обязуются сохранить за владельцами "эти лоскутки" собственности.
В этом пункте их программа потерпела некоторые изменения, если не полное крушение. Когда более полустолетия назад она была сформулирована в "Коммунистическом Манифесте", рассчитывали, что мелкая собственность скоро исчезнет и что при концентрации всей собственности в небольшом количестве рук, с одной стороны, и нарастании массы пролетариев из мелких экспроприированных собственников — с другой, последним нетрудно будет экспроприировать собственность революционным путем или просто сделавшейся законом волей большинства.
К несчастью для этой программы должны были потом констатировать, что "разложение буржуазной собственности" не представлялось ни неизбежным, ни грозным. Не только крупная капиталистическая собственность чувствовала себя наилучшим образом, — это, впрочем, было подтверждением, а не опровержением марксистской теории, — но и мелкая собственность и мелкая промышленность ничуть, по-видимому, не клонились к гибели. Что делать? Нельзя же было убаюкивать себя мыслью об осуществлении социальной революции без поддержки или вопреки воле огромной массы крестьян, ремесленников, лавочников и тд. насильственным путем или парламентским, ибо эта масса составляет необходимую опору большинства, если даже сама она не составляет большинства. Но ведь нельзя же питать надежду приобщать их к программе, которая содержит в себе требования их собственной экспроприации.
Тоща была сделана оговорка. Социализация средств производства будет относиться только к крупной собственности и к крупной промышленности, прибегающей к наемному труду, но она пощадит мелкую собственность тех, кто живет своим трудом. И в защиту от упрека в противоречии или в оппортунизме говорят, что с помощью такого метода приспособляются лишь к уходу эволюции, почему и начинают с экспроприации отраслей промышленности, которые выросли до степени капиталистического и наемного режима, до фазы прибавочной стоимости.
Такой вывод как отвечающий логически посылкам может действительно быть вполне правильным. Однако на самом деле нелегко узнать, что же будут делать с мелкой частной собственностью. Позволят ли ей существовать или развиваться рядом с социальной собственностью? В теории нет такого положения, чтобы эти два режима функционировали бок о бок и вперемешку и чтобы отдельные лица делали свободный выбор между ними, да и коллективисты не скрывают своей мысли о том, что это будет лишь временной уступкой малодушию мелких собственников, но что они сами оставят свою жалкую собственность ради участия в благах нового режима или что они — плохо ли, хорошо ли — будут вытеснены благодаря экономическому превосходству последнего. Но так как эти перспективы не сулят ничего привлекательного для тех, кого они имеют в виду, то их охотно оставляют в тени.
А что стало с борьбой классов в неомарксизме? Она не отрицается, но сильно ослабляется в том смысле, что ее уже представляют не как единоборство двух классов, а как достаточно нелепую свалку между многими классами, исход которой поэтому трудно предвидеть. Представление об обществе как о состоящем из двух наложенных один на другой слоев слишком упрощенно. Мы, наоборот, видим растущую дифференциацию даже в лоне капиталистического класса: кроме борьбы рабочих с капиталистами, есть борьба между заемщиками и рантье, между фабрикантами и купцами, между промышленниками и землевладельцами. Особенно эта последняя нашла общий отклик в политической истории и через целый ряд поколений пробралась в нашу эпоху в форме крупных парламентских битв между консервативной и либеральной партиями, между тори и вигами и тд. И эти побочные схватки между имущими классами часто усложняют главную борьбу между рабсь чими и капиталистами самым драматическим и неожиданным образом, ибо воюющие стараются опереться на пролетариат. Так, в Англии промышленники провели против землевладельцев законы, уничтожающие пошлины на хлеб, а последние в свою очередь против первых провели законы, регламентирующие труд, и в обоих случаях выигравшей стороной был рабочий класс — tetrius gaudens (третий смеющийся)! И в лоне рабочего класса в свою очередь может происходить борьба. Существует уже борьба (не говоря уже о борьбе между "красными" и "желтыми” профессиональными союзами) между организованными и неорганизованными, между квалифицированными рабочими (skilled workmen, как говорят англичане) и рабочими низшей категории. Под четвертым сословием появляется уже, как говорит Леруа-Болье, пятое.
А теория катастрофы? Неомарксисты уже не верят в нее. Экономические кризисы, доставлявшие главный аргумент для этой теории, ныне уже не представляются такими грозными для капитализма, какими видел их Маркс. В них уже не видят больше явлений, подобных сотрясениям от подземных толчков; ныне они стали периодически правильными колебаниями прибоя, так что до некоторой степени можно даже предугадать час прилива и отлива.
А исторический материализм? "Всякое непредубежденное лицо подпишется под следующей формулой Бернштейна: необходимость технико-экономической эволюции все меньше и меньше определяет эволюцию других социальных институтов". И сколько доказательств было приведено в подтверждение этого положения. Сам марксизм доставил их, ибо сам принцип борьбы классов и "классового сознания" заимствует свою силу из чувства возмущения против экономической фатальности, следовательно, из известного идеала. Правда, все разнообразные явления — экономические, политические, моральные и тд. взаимно воздействуют друг на друга, но нельзя сказать, что есть одно какое-нибудь явление, которое определяет все другие. И в самой экономической области ныне довольствуются исследованием взаимной связи между явлениями и не интересуются тем, что является причиной, а не следствием их.
Но что же в конце концов остается от марксизма в неомарксизме? Это не так легко узнать. "Есть ли в нем что-нибудь другое, кроме формул, на которые ссылаются и ценность которых, по-види-мому, все более и более является спорной? Не есть ли это скорее философская концепция, способная освятить социальную борьбу?" И Бернштейн говорит, что социализм — движение, и прибавляет: "Движение — все, а конечная цель — ничто".
§ 2. Синдикалистский неомарксизм
Но в то же время как доктринерский марксизм очутился на пути к исчезновению, в движении (на этот раз в практическом смысле слова) исключительно рабочем, в синдикалистском действии, он совершенно смирялся и оправдывался (судя по крайней мере по претензиям одной группы его учеников).
Здесь идет речь не о реформистском синдикализме, который называют также тред-юнионизмом (его оставляют Бернштейну и неомарксистам его школы), здесь идет речь о том воинствующем синдикализме, который существует еще только во Франции и в Италии и который представлен во Франции Всеобщей конфедерацией труда.
Какое родство можно установить между марксизмом и этим синдикализмом? Между ними нет связи, основанной на сознании и размышлении: руководящие Всеобщей конфедерацией труда рабочие никогда, конечно, не читали Маркса и не интересуются применением его доктрин. Но недавно нас оповестили, что программа Всеобщей конфедерации труда удивительным образом соответствует марксистскому учению и что она направила его на надлежащий путь, в то время как реформистский неомарксизм был готов
сбить его с дороги. Возвращение марксизма на надлежащий путь выражается в следующем.
а) В том, что в нем утверждается исключительно рабочий характер социализма. Отныне не допускается никакое соприкосновение не только с хозяевами и капиталистами, но и с интеллигентами и политиками. Профессиональный рабочий синдикат, включая по самому своему определению только рабочих, задается только рабочими интересами, а мы уже указывали на это нарочитое презрение марксизма к интеллигентам. Кроме того, в нем заодно утверждаются ценность и красота труда, но не любого труда, а того, который видоизменяет материю и придает ей формы, — ручного труда.
Никакая среда, кроме рабочего синдиката, не делает столько для развития "классового сознания”, т.е. чувства общности интересов, которое должно объединять всех пролетариев против всех имущих. Сознание появляется только там, где существует организация, и это верно как для экономического строя, так и для биологического. Вот почему рабочий синдикат и есть именно то, что нужно для превращения старой социалистической концепции в истинный социализм. Этой мощи синдиката не мог предвидеть даже Маркс, когда он писал. Если бы он знал о ней, как легко он признал бы в ней свое учение. Представители этого неомарксизма ударяются в лиризм, когда говорят о синдикате. Среди буржуазной гнили это единственный новый запас энергии. Он носит в себе зачатки нового общества, новой философии и даже новой морали, которую можно будет назвать моралью производителя: профессиональную честь, дух солидарности, гордость от сознания исполненного дела, пламенную страсть к прогрессу и тд.
б) В том, что ежедневной практикой в нем утверждается и реализуется борьба классов, истинная, стойкая, революционная борьба между наемниками и капиталистами, борьба, внушенная именно классовым сознанием и прибегающая ко всем военным средствам борьбы, к стачкам, насилиям и тд., борьба, которая отвергает всякое содействие буржуазных классов, всякое вмешательство государства, всякую дарованную реформу и которая хочет быть обязанной только себе самой, только прямому воздействию.
Отвергая современные, созданные буржуазией юридические концепции, эта борьба создает правовые воззрения будущего. Нужно поэтому поддерживать дух борьбы, но не для того именно, чтобы усиливать ненависть, а для того, чтобы разжигать пламя. В этом задача и обязанность социализма.
Заметьте, что этой борьбы отныне достаточно как единственного предмета революционно-синдикалистской активности, ибо последнему нечего задаваться, как прежним социалистам, организацией труда и общества. Все это уже организовано капитализмом, и организовано наилучшим образом с точки зрения экономической. Остается только занять места.
в) В том, что он воспринял положение о конечной катастрофе
не в форме капиталистического кризиса, а в форме всеобщей стачки. Вот тактика, против которой будут бессильны все полководцы и все ружья буржуазного класса. Что поделаешь против рабочих, которым достаточно скрестить руки, чтобы приостановить всю общественную жизнь, и которые тем самым доказывают, что труд — создатель всякого богатства? И даже если допустить, что всеобщая стачка никогда не может осуществиться (по-видимому, современники довольно скептически настроены в этом отношении), во всяком случае она будет оказывать могучее действие как стимул, как миф, говорит Сорель, подобно ожиданию тысячного года у христиан первых веков.
Это выражение "миф" имело чудовищный успех, но как раз не у синдикалистов, которым оно ничего не говорило, а у интеллигентов. Ибо забавно отметить, что эта концепция исключительно рабочего социализма, не только анти капиталистического, но решительно антиинтеллигентного, "который должен на все предложения буржуа отвечать самой безудержной жестокостью", — эта концепция обязана своим происхождением исключительно группе интеллигентов, высокопросвещенной и примыкающей к бергсо-новской философии.
Миф! Положим. Но идти за мифом — это почти то же самое, что идти за звездой подобно волхвам или следовать за огненным столбом, который вел народ Израиля к Земле Обетованной. И с такой надеждой или верой, заимствованной у воинствующей и торжествующей церкви первых веков, с такой концепцией, полной страстного, почти героического вдохновения, не далеко ли ушли мы от исторического материализма и не слишком ли приблизились к тому утопизму, который был так опозорен Марксом и в котором так сурово обвиняли французский социализм. Ибо, как признал это сам Сорель, "редко бывают мифы, совершенно чистые от всякой примеси утопизма".