Глава I. Историческая школа и спор о методах
Выдвинутые исторической школой идеи заполняют всю вторую половину XIX века. Наибольшего расцвета они достигают в течение последней четверти его. Но дата их происхождения восходит выше. Она может быть отнесена приблизительно ко времени появления в 1843 г. маленькой книги Рошера "Краткие основы курса политической экономии с точки зрения исторического метода". Чтобы понять идеи школы, надо обратиться к этой эпохе, ибо оправдание и объяснение критики исторической школы находятся в тогдашнем состоянии политической экономии.У последователей Ж.Б.Сэя и Рикардо политическая экономия все более и более принимала абстрактный характер. У некоторых из них она сводится к незначительному количеству теоретических положений, сформулированных наподобие геометрических теорем и относящихся главным образом к международной торговле, фиксации нормы прибыли, заработной платы и ренты. Если даже признать точность этих теорем, то все-таки они далеко не достаточны для объяснения всего разнообразия экономических феноменов или для руководства в новых практических проблемах, которые эволюция промышленности ежедневно ставит перед государственными людьми. Однако ближайшие ученики Рикардо и Сэя в Англии и на континенте — Мак-Куллох, Сениор, Шторх, Рау, Гарнье1, Росси — продолжают создавать их, ничего значительно не прибавляя к ним. Таким образом, политическая экономия застыла в их руках, превратившись в груду тусклых доктрин, связь которых с конкретной экономической жизнью все более и более ускользает от взора, по мере того как удаляешься от родины их. Можно было бы, правда, сделать исключение для Стюарта Милля. Но его "Основания" датируются 1848 г., а историческая школа тогда уже существовала. Со времени Адама Смита, книга которого столь разностороння и привлекательна, политическая экономия, кажется, страдает, по выражению Шмоллера, чем-то вроде анемии.
Такое впечатление было очень хорошо выражено в статье Арнольда Тойнби о старой политической экономии. «Логическое искусство, — пишет он, — становится достоверным изображением действительного мира. Не то, чтобы Рикардо, благонадежный и добрый человек, при исследовании сам сознательно желал или предполагал, что мир его "Начал" был миром, в котором он жил; а то, что он бессознательно привык рассматривать законы, правильные только для общества, созданного им в его кабинете в видах научного анализа, применимыми к сложной общественной жизни, бушевавшей вокруг него. Это смешение было усилено некоторыми из его последователей и сделалось еще более значительным в плохо осведомленных популярных книжках, излагавших его доктрины». Другими словами, существует все более обозначающийся разлад между экономической теорией и конкретной действительностью.
И этот разлад растет ежедневно по мере того, как преобразуется промышленность, выдвигая непредвиденные проблемы, пробуждая к жизни новые социальные классы и, наконец, перекидываясь на страны, экономические условия которых иногда очень отличны от тех, которые в Англии и Франции вызывали основателей на размышления.
Можно было ослабить этот разлад между действительностью и теорией двумя способами: или с помощью анализа воссоздать новую, более гармоничную и доступную теорию — этим путем пойдут с 1870 г. Менгер, Джевонс и Вальрас; или прибегнуть к еще более решительным мерам, отбросить всякую абстрактную теорию и сделать изображение действительности единственным предметом науки — этот путь был избран с самого начала, и по нему пошла историческая школа.
Правда, еще до основания исторической школы некоторые писатели указывали на опасность, которой грозило науке злоупотребление абстракциями. Сисмонди, сам историк, смотрел на политическую экономию как на "моральную" науку, где "все связано". Он хотел, чтобы экономические феномены изучались в той социальной и политической среде, в которой они возникают. Он критиковал общие теоремы Рикардо и приветствовал тщательное наблюдение над фактами.
Еще с большей силой обрушивался на классических экономистов Лист. Его упреки не останавливались на Рикардо, они добирались до самого Смита. Пользуясь историей как орудием доказательства и принимая "национальность" за базу своей системы, он подчинил всю торговую политику тому принципу "относительности", на котором так настаивала историческая школа.
Наконец, сами социалисты, особенно же сенсимонисты, вся система которых есть лишь пространная философия истории, показали своей критикой частной собственности невозможность обособления экономических феноменов от социальных и юридических институтов.
Но ни один из этих авторов не делал смелых попыток к отысканию в истории и наблюдении средства для постройки всей политической экономии. В такой именно попытке кроется оригинальность немецкой исторической школы.
У исторической школы была двоякая задача: положительная и критическая в одно и то же время. В критической части своей работы она подвергала вдумчивому обсуждению, всегда увлекательному, но иногда неправильному, принципы и методы прежних экономистов. В своей положительной части она открыла перед политической экономией новые горизонты, расширила область ее наблюдений и круг интересующих ее проблем.
Но если относительно легко изложить критические идеи школы, сформулированные в многочисленных книгах и статьях и общие почти всем входящим в нее писателям, то, наоборот, доволь-но трудно точно обозначить основные концепции, вдохновляющие ее на положительную работу. Действительно, эти концепции таятся в скрытом состоянии в работах ее главных представителей, но нище определенно не сформулированы. Всякий раз, как экономисты исторической школы принимались определять их, они делали все в неявных и часто противоречивых положениях (некоторые из их учеников сами ныне признают это); не говоря уже о том, что они неодинаково сформулированы у различных авторов, относящих себя к числу приверженцев исторического метода. Во избежание утомительных повторений и бесчисленных дискуссий мы начнем наше изложение с краткого обозрения внешнего развития исторической школы, затем изучим всю совокупность ее критической работы и, наконец, попытаемся выявить ее положительные концепции о природе и предмете политической экономии. В последнем, очевидно, заключается самая интересная для историкоэкономических доктрин часть ее работы.
§ 1. Происхождение и развитие исторической школы
Бесспорным основателем школы является Вильгельм Рошер, профессор Геттингенского университета, который опубликовал в 1843 г. свои "Краткие основы курса политической экономии с точки зрения исторического метода". В предисловии к этому маленькому произведению Рошер уже излагал руководящие идеи, которыми он вдохновлялся и которые он развивал потом в своих известных "Принципах политической экономии", появившихся первым изданием в 1854 г. Он задается тут лишь целью изложить экономическую историю. "Наша цель, — говорит он, — описание того, чего хотели и к чему стремились народы в экономической области; цели, которые они преследовали и достигли; основания, ради которых они преследовали и добивались их". "Такое исследование, прибавляет он, — может быть сделано при условии, если остаешься в тесном контакте с другими знаниями национальной жизни, в частности с историей права, с политической историей и историей цивилизации". Но он тотчас же отгоняет от себя мысль встать в оппозицию к школе Рикардо. "Я, — продолжает он, — далек от того, чтобы признавать этот путь единственным или наиболее кратким для отыскания истины; но я не сомневаюсь, что он ведет в весьма прекрасные и плодородные области, которые, будучи раз возделаны, никогда не будут окончательно покинуты”.
Таким образом, Рошер ставит себе здесь задачу просто дополнить общепризнанную теорию историей экономических событий и мнений. И действительно, в целом ряде последовательно выходивших томов его "Принципов", к которым с каждым разом росли симпатии образованного общества в Германии, Рошер ограничивается приложением к изложению классических доктрин ученых и плодотворных экскурсий в область экономических факторов и идей прошлого.
Рошер смотрел на свою попытку как на опыт применения к политической экономии исторического метода, введенного Савиньи в науку права и доказавшего там свою плодотворность. Но, как хорошо показал Карл Менгер, тут была чисто внешняя аналогия. Савиньи пользовался историей, чтобы уяснить себе органическое и самопроизвольное происхождение существующих институтов. Он этим хотел доказать законность их в противовес радикальным проискам реформаторского рационализма — наследия XVIII века. Ничего подобного нет у Рошера, который сам примыкает к либерализму и разделяет его реформаторские стремления. У него история служит главным образом для иллюстрации экономической истории, для насыщения ее примерами, способными если не предписать правила государственным людям, то по крайней мере создать у них, по его выражению, "политическое чутье".
Правильнее рассматривать попытку Рошера — таково мнение самого Шмоллера — как опыт связать учение политической экономии с традицией старых немецких "камералистов" XVII и XVIII веков. Последние, преподавая студентам начала практических знаний в области администрации и финансов, прибегали главным образом к конкретным примерам из экономической и социальной среды, на которую должна была распространяться деятельность их учеников. Ведь и англо-французская политическая экономия также стояла в очень тесной связи с известными практическими проблемами из области налогов и торгового законодательства. Но в такой стране, как Германия, іде промышленная эволюция значительно более отстала по сравнению с Францией и Англией, эти проблемы ставились совсем иным образом, и потому необходимость демонстрации перед студентами связи классической теории с фактами экономической жизни должна была представляться здесь еще более неотложной, чем в каком-либо другом месте. Нововведение Рошера носит больше характер педагогический, чем научный. Он скорее восстанавливает университетскую традицию, чем создает новое научное течение.
Другой немецкий профессор, Бруно Гильдебранд выступил в 1848 г. с более широкими претензиями. В его книге "Политическая экономия настоящего и будущего" больше, чем у Рошера, обозначилась оппозиция классической экономии. Здесь история была представлена не только как средство оживить и усовершенствовать существующие теории, но и как орудие полного обновления науки. Гильдебранд ссылался на прогресс, который совершил исторический метод в науке о языке. Отныне политическая экономия должна была быть исключительно "наукой о законах экономического развития наций".
Немного позже в программной статье нового, основанного им в 1863 г. журнала "Jahrbiicher fur Nationalokonomie und Statistik" ("Ежегодник по вопросам политической экономии и статистики" Гильдебранд идет еще дальше. Он оспаривает даже само существование естественных экономических законов, признаваемых классиками. Он упрекает Рошера в том, что последний допускает их существование. Гильдебранд, по-видимому, не замечал, что благодаря такому смелому утверждению он подкапывался под сам принцип всякой экономической науки и устранял всякое разумное основание у тех "законов развития", которые должны были, по его мнению, отныне образовать сущность ее.
Впрочем, безусловные утверждения Гильдебранда не больше, чем эклектизм Рошера, изменяли экономическую теорию. Кроме краткой общей схемы экономической истории наций, ще он различает три фазы: фазу естественной экономии, денежной и кредитной, он ограничился опубликованием отрывочных исследований по специальным вопросам статистики и истории. И весьма часто он принимает за доказанные истины классические теории по вопросам производства и распределения богатств.
В 1848 г. Гильдебранд обещал выпустить продолжение своего чисто критического произведения, ще он предполагал изложить принципы нового метода. Но это продолжение не появилось. Эту трудную задачу взял на себя другой профессор, Карл Книс в своем пространном трактате, появившемся в 1853 г. под названием "Политическая экономия, рассматриваемая с исторической точки зрения". Но его идеи также мало совпадают с идеями его двух предшественников, как идеи последних между собой. Подобно Гилвдеб-ранду, он оспаривает не только существование естественных законов во имя свободы человека, но и те "законы развития", о которых говорил Гильдебранд. По его мнению, в экономической эволюции различных народов речь может идти разве лишь об аналогиях, а не о законах. Таким образом, Книс не признает ни идей Гильдебранда и Рошера, ни классических идей. Политическая экономия превращается у него в простую историю экономических мнений в разные эпохи в связи с совокупностью исторического развития наций.
Его книга осталась почти незамеченной. Как историки, так и экономисты игнорировали ее. Только впоследствии, коща "молодая историческая школа" получила полное развитие, обратили внимание на старое произведение Книса, второе издание которого появилось в 1883 г. Книс неоднократно жалуется, что Рошер не хотел подвергнуть обсуждению его идеи.
Затратив столько усилий для основания метода новой политической экономии, Книс, казалось бы, должен был особенно позаботиться о том, чтобы показать плодотворность его в применении к изучению экономических явлений. Но — удивительная вещь — он ничуть не подумал об этом. Его позднейшие работы о деньгах и кредите, доставившие ему заслуженную известность, не носят на себе следов исторических исследований.
Таким образом, три основателя школы много критиковали
классические методы, но не могли согласиться насчет цели и природы науки и оставили другим задачу приложения своих целей.
Задачу эту взяла на себя "молодая историческая школа", сгруппировавшаяся в 1870 г. вокруг Шмоллера. Писатели "молодой исторической школы" отличаются от писателей, о которых мы только что говорили, в двух существенных отношениях.
1) они совершенно отбрасывают неудачную контрпроверку, поднятую Гильдебрандом и Книсом об экономических законах. Они прежде всего остерегаются отрицать существование в социальной жизни естественных законов и планомерности, исследование коих составляет самую цель науки. Они, наоборот, все детерминисты. "Ныне мы знаем, — говорил Шмоллер, — что психическая причинность нечто иное, чем механическая, но мы приписываем ей тот же характер необходимости". Они оспаривают только то, что эти законы могут быть открыты классическими методами/ На этом пункте они собрали все возражения своих предшественников, возражения, о которых мы сейчас будем говорить.
Они относятся с величайшим скептицизмом к "законам развития", в сторону которых Гильдебранд хотел направить научное исследование. "Мы признаем, что не знаем исторических законов, — говорит Шмоллер, — и в то же время мы говорим об экономических и статистических законах". В другом месте он несколько меланхолически замечает: "Мы даже не можем эмпирически ответить на вопросы, является ли экономическая жизнь человечества единой, представляет ли она однообразное развитие и идет ли к прогрессу". Это очень характерное место представляет собой как бы вывод из всего громадного синтетического трактата, выпущенного Шмоллером в свет в 1904 г. С таким же скептицизмом он относится к попыткам философии истории;
2) "молодая историческая школа" не ограничивается провозглашением настоятельной необходимости применения истории к политической экономии. Она действительно и на практике применила исторический метод. Начиная приблизительно с 1860 г. немецкие экономисты все больше и больше отворачиваются от теоретических вопросов. Их почти исключительно поглощает дискуссия о практических проблемах, в особенности изучение социальных вопросов и исторические и описательные исследования. Умножаются экономические монографии. Основной предмет этих работ составляют учреждения средних веков и древности, старые доктрины, социальная история, статистика, описание экономической организации современных наций. Политическая экономия как бы расплавилась или утонула в изучении институтов и в экономической истории.
Сооруженное, таким образом, исторической школой дело значительно. Было бы несправедливо забывать, что до нее публиковались подобные монографии или что известные социалистические системы, как, например, "Капитал" Маркса, являются в действи-
зоз
тельности грандиозными историческими синтезами. Но систематический импульс, сообщенный представителями исторической школы этому роду исследований, составляет их бесспорную заслугу. В последнюю четверть XIX столетия они повсюду вызвали новый интерес к истории и наблюдениям над экономическими институтами. Здесь невозможно дать отчет обо всех этих работах, касающихся самых разнообразных предметов. Ниже мы попытаемся определить дух их. Имена Шмоллера, Брентано, Гольде, Бюхера, Зомбарта известны всем тем, кто занимается экономической историей. И один из самых великих современных теоретиков, Маршалл, не раз свидетельствовал им глубокое почтение.Из Германии этот импульс распространился за границу, где он встретил чрезвычайно благоприятные условия.
Начиная с 1870 г. почти повсюду осуществляется практическая программа экономического либерализма. Ставятся новые проблемы, и в первую очередь рабочий вопрос2, требующий положительного разрешения. На эти неотложные проблемы теория классической школы не дает никакого ответа. Только новое изучение экономических институтов, социальной организации, условий жизни народных классов, по-видимому, способно просветить законодателя. Напрашивается сравнение с прошлым,- чтобы лучше понять настоящее. В этот момент исторический метод представляется всем, стремящимся к социальным реформам, орудием прогресса, и успех метода подогревается приписываемой ему практической осуществимостью. Если прибавить к этому престиж немецкой науки начиная с 1871 г., зрелище единения между историзмом и государственным социализмом в Германии, то станет понятной завоеванная школой за границей благосклонность.
В Англии неприступная крепость экономии Рикардо начинает очень определенно чувствовать на себе влияние исторической школы с 1870 г.
Здесь происходят те же самые методологические дискуссии, которые занимают немецкую экономию. Кэрнс в своей книге "The character and logical method of political economy” ("Предмет и логический метод политической экономии"), переизданной в 1875 г., еще энергично отстаивал права дедукции в духе старой политической экономии. Но в 1879 г. Клайф Лисли отвечал ему, открыв в своих "Essays on political and moral Philosophy” ("Опыты политической и моральной философии) огонь против классических методов из всех орудий немецкой исторической школы. Индукция в противовес дедукции, необходимость привести политическую экономию в контакт с другими социальными науками, относительность экономических законов, история как метод объяснения экономических феноменов — все эти идеи с увлечением развивает английский писатель. В то же время, но с большей умеренностью Арнольд Тойнби высказывал аналогичные идеи в своих лекциях о "Промышленной революции". Он признавал необходимую роль дедукции в экономическом исследовании, но он видел в истории и наблюдении средство сообщить экономии жизнь и практическое значение, недостаточность которых все более и более чувствовалась в теориях Рикардо. Дело социальных реформ должно было, по его мнению, много выиграть от новых методов. Он, несомненно, вызвал бы живой отклик, если бы смерть в 30 лет не положила предела его карьере, возбудившей весьма законные надежды (1883 г.).
Толчок был дан. Отныне в Англии экономическая история, наблюдение над институтами, изучение социальных классов будут занимать у экономистов все более значительное место. И выдающиеся произведения увидели свет по каждой серии этих идей: "Рост английской промышленности и торговли" Кэннингема; "История тред-юнионизма" и "Индустриальная демократия" г-д Уэббов; "Жизнь и труд народа" Бутса; "История и экономические доктрины в средние века", "Введение в экономическую историю и теорию" Эшли — таковы свидетельства весьма глубокого действия, произведенного этим движением идей на английских экономистов.
Во Франции историческая школа не имела подобного успеха, но тем не менее здесь живо чувствовалась потребность, которой она отвечала. У нас не образовалось настоящей школы экономистов-историков. Однако воздействие новых идей не миновало нашей научной мысли и просачивалось к нам по многочисленным каналам. Прежде всего в 1878 г. был учрежден на юридическом факультете официальный курс политической экономии, и тотчас же от одного контакта с юридическими дисциплинами преподавание экономии приняло новый характер и прониклось историческим духом. В то же время профессиональные историки все более и более заинтересовывались проблемами экономической истории и, таким образом, оказали экономистам ценное содействие в их исследованиях. Многие даже из либеральных экономистов, не становясь в оппозицию к старой школе, посвящали свои труды то подробным наблюдениям над современными фактами, то историческим исследованиям.
Наконец, к последним присоединилась новая группа работников — социологи. Социология задается исследованием всякого рода учреждений, с помощью которых сохраняются или развиваются человеческие общества; она стремится определить, какое взаимодействие существует между этими учреждениями. Вполне естественно, что за учреждениями религиозными, юридическими, политическими, социальными она должна была в том же духе и с тем же методом рассматривать экономические учреждения. В течение многих лет это изучение производилось с величайшим рвением. С помощью наблюдения и истории социологи вплотную исследовали механизм и организацию экономической системы в разные эпохи. В это изучение они внесли недоверие к абстракциям, заботу о тщательных наблюдениях, предпочтение индукции перед дедукцией, т.е. все то, что как раз и характеризует историческую школу.
§ 2. Критические идеи исторической школы
Мы только что видели, как много писателей, заявляющих себя приверженцами исторической школы, и какой долгий период она развивается. Нельзя было бы ожидать полного совпадения взглядов среди столь разнообразных умов, и мы уже отметили некоторые различия, отделяющие, в частности, "старую" историческую школу от "молодой". Мы не можем здесь излагать и дискутировать отдельные нюансы в их взглядах. Достаточно ограничиться знакомством с их основными идеями, с такими, относительно которых у всех них существует почти полное согласие. Все-таки мимоходом мы будем отмечать отдельные идеи того или другого из них, когда они покажутся нам важными.
Немецкая историческая школа начала с критики классической экономии. Поэтому мы начнем с изложения ее критических идей3.
Хотя критические идеи исторической школы были уже сформулированы Книсом, Гильдебрандом и Рошером, однако они вызвали основательную дискуссию довольно поздно, когда "молодая историческая школа" была уже в полном расцвете. Карл Мен-гер, венский профессор, своей — благодаря стилю и проникновенной мысли — поистине классической книгой, выпущенной в свет в 1883 г. под названием "Untersuchurgen iiber die Methode der Socialwissenschaften" ("Исследования о методе социальных наук, и в частности политической экономии"), открыл эру полемики, которая потом принимала иногда весьма пламенный характер. Это замечательное произведение, в котором автор защищал права чистой политической экономии против нападок немецкой исторической школы, было принято некоторыми представителями этой школы немного холодно и в течение последующих лет вызвало нечто вроде общего пересмотра сознания. Нам поэтому нужно будет познакомиться здесь с основными элементами дискуссии и против аргументов экономистов-историков выставить возражения их противников.
Экономисты-историки делали классической экономии три главных упрека, ставя ей в вину: 1) ее "универсализм"; 2) ее рудиментарную, основанную на эгоизме психологию; 3) злоупотребление дедуктивным методом.
Рассмотрим последовательно все эти упреки.
1) Экономисты-историки менее всего прощают Смиту и его последователям их, как говорит Гильдебранд, "универсализм", или их, как говорит Книс, "абсолютизм или перпетуализм". Англофранцузская школа, говорят они, думала, что сформулированные ею экономические законы реализуются во всяком месте и во всякое время. Она также воображала, что основанная ею на этих законах экономическая политика имеет универсальное и повсеместное применение. На место этого абсолютизма, говорят экономисты-историки, нужно отныне поставить релятивизм (относительность) как в практике, так и в теории.
И в практике прежде всего. Однообразное экономическое законодательство невозможно было бы применять одинаково во все эпохи и во всех странах. Оно должно приспособляться к изменчивым условиям места и времени. Искусство государственного человека состоит в умении применять принципы к новым потребностям, находить оригинальные решения для новых проблем. Вместе с Менгером мы признаем, что этот общий принцип, провозглашаемый в течение веков, столь очевиден, что он, без всякого сомнения, встретил бы сочувствие со стороны Смита, Сэя или даже самого Рикардо, хотя они иноща забывали его, вынося слишком строгий приговор об институтах прошлого времени или превознося laisser faire в качестве универсального средства.
Но — и этой второй идее историческая школа придает наибольшее значение — экономическая теория и сформулированные ею экономические законы имеют совершенно относительную ценность. Вот истина, которая до сих пор не признавалась. Законы физики или химии, с которыми классики охотно сравнивают экономические законы, с необходимостью реализуются всегда и повсюду. Не то происходит с экономическими законами. Книс особенно настаивал на этому пункте. «Подобно условиям экономической жизни, — говорит он, — и экономическая теория, каковы бы ни были ее формы и содержание, ее аргументы и выводы, есть продукт исторического развития ... она заимствует основу своей аргументации у исторической жизни и должна придать своим выводам характер исторического решения; точно так же "общие законы" экономии — не что иное, как историческое объяснение и последовательное обнаружение истины; на каждом этапе они представляются обобщением истин, ставших известными до известного пункта развития; их нельзя признать окончательными ни в смысле их количества, ни в смысле формулировки».
В этом месте, довольно, впрочем, темном и расплывчатом, как вообще весь язык Книса, выражается та верная идея, которую другие экономисты сформулировали более определенным образом, а именно, что экономические законы являются и временными, и условными. Временными в том смысле, что ход истории, выдвигая новые факты, которые не обнимаются существующими теориями, постоянно заставляет экономиста изменять формулы, которыми он довольствовался до тех пор. Условными в том смысле, что экономические законы оправдываются в действительности лишь при том условии, если не наступают некоторые другие обстоятельства, которые нарушают их действие; так что история, модифицируя эти обстоятельства, может на время устранить или прикрыть следствия, которые обыкновенно вытекали из известных причин. Было бы, может быть, небесполезно напомнить об этом, по крайней мерс тем экономистам, которые представляли свою теорию чем-то вроде окончательного откровения или предполагали основать на ней абсолютно непогрешимые предсказания.
Но Книс сильно преувеличивает, думая, что таким образом определенный релятивизм экономических законов ставит резкое различие между ними и другими научными законами. Физические и химические теории, как это правильно подметил Маршалл, тоже модифицируются в зависимости от того, как новые факты делают негодными старые формулы. Они тоже временны. Они в то же время и условны в том смысле, что они оправдываются лишь при отсутствии противодействующих причин, способных модифицировать условия опыта. По мнению современных ученых, естественные законы не присущи вещам. Они "интеллектуальный продукт человека". Они прогрессируют вместе с его интеллектом. Они суть простые краткие формулы, которыми выражаются констатируемые между феноменами взаимоотношения; и между различными, созданными таким образом человеческим умом "законами" различия выражаются только в большей или меньшей степени констатированной между явлениями зависимости.
Если физические или химические законы по своей прочности и достоверности выше сформулированных доныне экономических законов, то это просто потому, что условия, в которых они применяются, реализуются в несравненно большем масштабе, и в то же время потому, что, поскольку действие их измеримо, они могут быть посредством дедукции сведены к общим законам математики.
Книс не только преувеличивал последствия релятивизма экономических законов, но и был неправ в тот момент, коща он писал, адресуя своим предшественникам упрек в непризнании их. Это замечание мы еще будем иметь случай сделать; оно имеет некоторое значение для истории экономических доктрин. Стюарт Милль, который к этому моменту уже издал свои "Основания политической экономии", в своей опубликованной в 1842 г. "Логике", многочисленные издания которой повторялись до 1853 г., в момент, когда писал Книс, точно определяет характер экономических законов: "Они, — говорит он, — основаны на предположении определенной совокупности обстоятельств и объясняют, как данная причина действовала бы среди этих обстоятельств при условии, если бы не было никаких других обстоятельств, стоящих в связи с данными. Если предположенные обстоятельства — точная копия обстоятельств с данного существующего общества, то выводы будут правильны для него при условии, если действие этих обстоятельств не модифицируется другими, не принятыми в расчет". Поэтому социология, ветвью которого является, по его мнению, политическая экономия, "не может быть знанием положительных предвидений, а только знанием тенденций". Нельзя, пожалуй, яснее выразить всю "относительную" (релятивную) ценность экономических законов.
Как бы ни было, а современные экономисты считали критику экономистов-историков достаточно обоснованной, чтобы заниматься поисками более точных определений во избежание подобных упреков. Между прочим, Маршалл, заимствуя выражение Милля, определяет экономические законы как "объяснение экономических тенденций".
Со своей стороны основатели чистой экономии, метод которых самым определенным образом расходится с методом экономистов-историков, приняли те же меры предосторожности. Они определенно и смело основывают свои выводы на известном числе предварительных гипотез. "Чистая экономия, — говорит Вальрас, — должна позаимствовать у опыта типы обмена, предложения, спроса, капиталов, доходов, услуг производителей, продуктов. Из этих реальных типов она должна абстрактным путем вывести идеальные типы и размышлять по поводу этих последних, возвращаясь к действительности только ради применения их". Например, чистая экономия будет изучать действия конкуренции не в той ее несовершенной форме, в какой она представляется нам в действительности, а в той, в какой она функционирует на гипотетическом рынке, ще все договаривающиеся стороны, точно зная свои истинные интересы, могут преследовать их вполне свободно и при свете полной гласности; с помощью концепций такого ограниченного поля зрения можно, как через увеличительное стекло, изучить следствия данной гипотезы, которых действительность никогда не представит нам в совершенно чистом виде.
Можно оспаривать преимущества этого метода, но нельзя говорить, что его авторы не признают релятивизм выведенных с его помощью экономических законов.
Воздадим должное экономистам-историкам за то, что они оттенили этот характер экономических законов в то время, коща некоторые экономисты, казалось, забыли его. Но ныне он, можно сказать, пользуется полным признанием у всех. Ч.о касается стремления Книса основать на этом характере абсолютное различие между естественными и экономическими законами, то оно, по-видимому, многими, а может быть, и большинством экономистов не одобряется.
2) Второй упрек, адресуемый экономистами-историками первым экономистам, — следующий: узость и недостаточность их психологии. По мнению Адама Смита, Сэя, Рикардо, человек руководствуется исключительно интересом. Они представляют его всецело поглощенным погоней за барышом. Но, говорят экономисты-историки, даже в экономической области интерес далеко не единственный двигатель человека. Здесь, как и в других областях, человек подчиняется самым разнообразным мотивам: честолюбию, страсти к славе, жажде деятельности, чувству долга, милосердия, доброжелательству, любви к ближнему или просто обычаю. "Представлять человека, — говорит Книс, — движимым в своей эк?номиче-ской деятельности повсеместно и неизменно чисто эгоистическими двигателями — значит отрицать во всяком предприятии наличность всякого лучшего или более возвышенного мотива или утверждать, что у человека имеется целый ряд центров психической деятельности, функционирующих независимо один от другого".
Никто не будет отрицать, что классики видели в личном интересе (а не в эгоизме, как говорит Книс, придавая этому выражению худший смысл) основное начало и объяснение экономических явлений. Но экономисты-историки, по-видимому, ошибаются в этом случае, придавая своему наблюдению слишком большое значение. Стремясь охватить реальность во всей ее сложности, гоняясь больше за особенным и характерным, чем за общим и универсальным, экономисты-историки забыли, что политическая экономия как наука рассматривает экономические явления, взятые в массе. Классические экономисты старались изучать общее, а не индивидуальное. Но — оставляя в стороне отдельные исключения, которые в некоторых случаях могут быть вызваны личным предрасположением того или другого агента, — разве в экономическом мире наиболее постоянным двигателем деятельности не является именно эгоистическое желание наживы или барыша? Это мнение Вагнера, который по вопросам метода определенно расходится с исторической школой. Он с большой прозорливостью изучал различные двигатели, направляющие человека в его экономической жизни, и сделал вывод, что из всех них "эгоистический" двигатель есть единственный действительно прочный и постоянный. "Это обстоятельство, — говорит он, — объясняет и оправдывает выбор этого двигателя в качестве исходного пункта дедуктивного метода в политической экономии".
В таком случае можно частично согласиться с Книсом. Классические экономисты не отрицали, как он говорит, а слишком пренебрегали теми изменениями, которые накладывало на эгоистическое поведение людей влияние других факторов. В этом они иногда заходили так далеко, что превращали, по-видимому, политическую экономию в простую, как говорит Гильдебранд, "естественную историю эгоизма".
Здесь только мы сделаем то замечание, о котором упоминали немного выше. В то время, когда Книс формулировал свои критические замечания, они уже совершенно не имели никакого значения. В самом деле, Стюарт Милль в своей "Логике" уже более чем за десять лет до того привлек внимание к этому пункту. "Английский экономист, — говорил он, — подобно всем своим соотечественникам не знает, что вполне допустимо, что люди, занимающиеся продажей товаров, заботятся больше о своих удобствах или о своем тщеславии, чем о барыше". Со своей стороны он утверждал, "что в жизни человека нет, может быть, ни одного действия, которое не было бы источником для какого-нибудь непосредственного или отдаленного импульса, не совпадающего с жаждой наживы".
Таким образом, уже Стюарт Милль не видит в эгоистическом двигателе и в погоне за барышом "универсального и неизменного" стимула деятельности человека. Больше того, в предыдущей главе мы видели, что у Стюарта Милля эгоизм, или интерес, вмещает в себя, по самому своему определению, альтруизм.
Но и тут упреки экономистов-историков, несмотря на их преувеличения, вынудили даже экономистов других школ точнее определить свою точку зрения в этом отношении. Ныне Маршалл утверждает, что экономисты "занимаются человеком таким, как он есть; не абстрактным или экономическим человеком, а человеком из плоти и крови". И если, говорит Маршалл, из всех мотивов, которым подчиняется человек, экономист в особенности изучает погоню за барышом, то это происходит не потому, что он хочет свести политическую экономию к "естественной истории эгоизма", а просто потому, что, будучи весьма часто измеримыми в деньгах, действия этого двигателя легче поддаются научному изучению, чем другие двигатели, например стремление к благотворительности, тщеславие или чувство долга. Что касается гедонистов, у которых чистая экономия покоится на подсчете удовольствий и не-, приятностей, то они старательно отмечают, что принимаемая ими гипотеза есть удобное упрощение действительности, необходимое для возможно более глубокого анализа явлений. Это абстракция, необходимая и вследствие того даже законная, но все-таки абстракция.
3) Но как раз по этому поводу историческая школа бросает классикам новый упрек — злоупотребление абстракцией и дедукцией, и на этом уровне она, может быть, больше всего и настаивает.
Школа хотела бы на место дедукции поставить в качестве преобладающего метода основанную на наблюдении индукцию.
Критика дедуктивного мышления стоит в тесной связи с предыдущей критикой. Видя в человеческой деятельности только один двигатель, классические экономисты, по словам экономистов-историков, считали возможным из этой единственной тенденции вывести путем априорных рассуждений все экономические законы. Недостаточность такого приема бросается в глаза, если принять во внимание многочисленность существующих в экономическом мире двигателей. С ним школа дала карикатуру действительности, а не точное изображение ее. Только упорное наблюдение, опирающееся на осторожную индукцию, приведет к созданию экономической теории, охватывающей всю сложность явлений. "В будущем, — писал Шмоллер в 1883 г. в ответ Менгеру, — наступит для политической экономии новая эпоха; но это случится исключительно благодаря содействию всех тех исторических, описательных и статистических материалов, которые собираются ныне, а не вследствие беспрестанной дистилляции абстрактных предложений старого догматизма, которые дистиллировались уже сотни раз".
На критике метода "молодая историческая школа" больше всего и останавливалась, и Менгер вправе был сказать, что "для нее искусство абстрактного мышления даже тоща, коща оно отмечено величайшей глубиной и оригинальностью, даже тоща, коща оно опирается на основы обширнейшего опыта, словом, на данные, которые в других теоретических науках обеспечивают людям величайшую славу ученых, — для нее все это представляется второстепенным, почти злом, по сравнению с плодами какой-нибудь добросовестной компиляции".
Действительно, в своей критике абстракции и дедукции у классиков историческая школа неправильно смешивала две вещи: пользование методом и сам метод.
Никто не будет отрицать, что классики часто исходили из неточных посылок или, исходя из правильных посылок, слишком быстро и без достаточной проверки допускали, что их выводы всегда оправдываются фактами. Никто не будет оспаривать, что их анализ часто был неполным, обобщения поспешными и формулы сомнительными.
Но отсюда еще далеко до непризнания самой законности абстракции и дедукции. Изолировать какую-нибудь категорию двигателей человека для отдельного рассмотрения действий их не значит отрицать действие других двигателей, подобно тому как при изучении действия тяготения на тела не отрицается существование других влияний. В такой науке, как политическая экономия, ще невозможно производство опытов, абстракция и анализ являются единственными, находящимися в распоряжении ученого средствами, чтобы распутать клубок переплетающихся в действительности влияний. Такая операция вполне законна, хотя и не имеет большого практического значения, даже если таким образом изолированный двигатель будет второстепенным. Но с тем большим основанием к ней можно прибегать, коща двигатель, о котором здесь идет речь, — поиски барыша или удовлетворение материальных потребностей — оказывает на экономическую деятельность преобладающее влияние, которого за ним нельзя не признать4.
Операция, позволяющая ему ориентироваться в сложном сплетении явлений, столь естественна, скажем даже, столь необходима, что критика исторической школы не помешала росту влияния абстрактного и дедуктивного метода в экономической литературе за последние тридцать лет. Правда, современные продолжатели классиков пользуются иначе абстрактным методом, нежели первые классики. Произведя более точный психологический анализ потребностей, которые должны удовлетворять личный интерес, они дали дедукции более прочный исходный пункт. С другой стороны, воспользовавшись не только законами обыкновенной логики, но и правилами математического анализа, они усовершенствовали сам механизм дедукции. И потому их выводы во многих отношениях весьма отличны от выводов классиков.
В наши дни начатое исторической школой противопоставление индуктивного и дедуктивного методов, к счастью, не представляет больше почти никакого интереса. Самые выдающиеся экономисты признают их одинаково необходимыми. Между самыми различными писателями устанавливается согласие для устранения вопросов о методе как второстепенных для предания забвению всех этих контроверз, от которых наука почти ничего не выиграла. Заканчивая этот параграф, нелишне указать на мнения некоторых людей, представляющих ныне весьма различные тенденции и думающих, однако, почти одинаково по этому предмету. "Дискуссии о методе, — говорит Парето, — чистая потеря времени. Цель науки — познание однообразия явлений, и потому надлежит следовать всяким путем, придерживаться всякого метода, который ведет к цели". "Всегда будет нужда, — говорит Маршалл, — в работниках с различными склонностями и целями, работающих бок о бок: одни главным образом над наблюдениями фактов, а другие над научным анализом... экономистом должны быть использованы последовательно все изложенные в руководствах по научной логике приемы, с помощью которых можно открыть связь между причинами и следствиями". После этих писателей, прибегающих преимущественно к дедуктивному методу, сошлемся теперь на экономистов-историков. Шмоллер первый написал в одном месте: "Индукция и дедукция одинаково необходимы для науки, как правая и левая ноги для ходьбы". Может быть, особенно замечательно мнение Бюхе-ра — экономиста, которому историческая школа обязана некоторыми из самых оригинальных своих заслуг: "Следует, — пишет он, — порадоваться, что за периодом деятельного накопления материалов наступило ныне время усердного пересмотра проблем современной экономии обмена, исправления и развития старой системы с помощью тех же самых средств, с которыми было начато их изучение, но со значительно более многочисленными фактами в руках. Ибо для проникновения в причинную сложность явлений обмена не существует фактически иного метода исследования, кроме обособляющей абстракции и логической дедукции. Статистика — единственный индуктивный прием, который может иметь побочное значение; но для большинства проблем, о которых здесь идет речь, она недостаточно тонка и недостаточно проницательна и может быть использована лишь как подсобный прием для дополнения или проверки".
§ 3. Положительные идеи исторической школы
Критика исторической школы, направленная против классических методов, не была бы, вероятно, такой оживленной, если бы ею не прикрывалось совершенно особое представление о роли и цели политической экономии. За критикой скрывается более или менее определенно выраженная противоположность принципов. Если "молодая историческая школа" отбросила ныне некоторые из своих упований, то первые экономисты-историки, наоборот, сильно рассчитывали на них и, как мы видели, мечтали о полном обновлении науки. В каком смысле и каким образом? Это важно знать. Положительное, выработанное историзмом представление об экономии еще более интересно для истории экономических доктрин, чем его критическая работа. Ибо в нем отражается оппозиция духа, с которой приходится встречаться почти весь период существования нашей науки.
Экономическую жизнь можно рассматривать с двух различных точек зрения: первую точку зрения можно назвать механической, а вторую — органической. На первую точку зрения охотно становятся обобщающие умы, увлекаемые простотой; а вторая естественно свойственна умам, прельщаемым беспрерывными видоизменениями конкретной действительности.
Старые экономисты в большинстве своем принадлежат к первой категории. Из всего разнообразия социальных явлений они ограничиваются в большинстве случаев изучением тех явлений, которые доступны главным образом механическому объяснению. Колебания цен, повышение и понижение нормы процента, заработной платы и ренты, приспособление производства к спросу при режиме свободной конкуренции представляются им следствиями почти автоматического действия человеческих молекул, повинующихся повсюду однообразному двигателю личного интереса. И простота этой концепции не лишена некоторого величия.
Но полученная таким образом картина социальной жизни является в высшей степени неполной. За пределами ее остается вся безмерная масса явлений громадной важности и интереса. Конкретное зрелище экономического мира на самом деле чрезвычайно разнообразно и подвижно. Мы различаем в нем всевозможные учреждения: банки, биржи, ассоциации хозяев и рабочих, коммерческие общества, кооперативы; мы встречаемся здесь с ожесточенной борьбой между мелкой и крупной промышленностью, между крупной и мелкой торговлей, между крупной и мелкой земельной собственностью, между социальными классами и между отдельными индивидами, между государством и частными лицами, между городами и деревнями. Мы наблюдаем, как растет благосостояние государств и как оно потом исчезает; как конкуренция выдвигает их в первые ряды и затем отбрасывает назад; как известный коммерческий режим расцвел в данной стране и в данную эпоху и как он, наоборот, пришел в упадок в другом месте или в другую эпоху. Мы наблюдаем, как в каждой в стране и в каждый момент экономическая жизнь воплощается в разнообразных органах, беспрестанно изменяется, приспосабливается к изменчивым условиям техники, трансформируется с прогрессом науки, с переворотом в нравах и верованиях.
Но механическая концепция политической экономии ничего не говорит об этом. Она не объясняет ни экономических различий между отдельными нациями, ни экономических различий между отдельными эпохами. Ее теория заработной платы не учит насчет различных категорий рабочих, насчет их материального положения в различные исторические периоды и на счет юридических и политических условий, от которых она зависит. Ее теория процента ничего не говорит о бесчисленных формах, в которые облекается функция кредита в истории, об испытываемой орудиями обмена, металлическими или бумажными деньгами эволюции. Ее теория прибыли не знает об испытываемых предприятиями трансформациях, об их концентрации или рассеянии, об их частном или коллективном характере, об их осс&ой природе в торговле, в промышленности или земледелии, ибо классические экономисты исследовали лишь общие и перманентные явления, которые проявляла деятельность homo oeconomicus в рамках социальных учреждений того времени.
Таким образом, механическое объяснение экономической жизни недостаточно для того, чтобы дать отчет во всей сложности ее. Оно позволяет нам охватить некоторые весьма общие совершающиеся в жизни явления. Но оно оставляет нас беспомощными перед лицом конкретных и отдельных особенностей ее. Откуда происходит такая недостаточность? Механическая концепция изолировала экономическую активность человека от реальной среды, в которую эта активность была погружена. Экономические действия человека находятся в тесной связи со всей совокупностью условий, среди которых он вращается. Их характер и результаты существенно различны в зависимости от физической, социальной, политической и религиозной среды, в которой они проявляются. Географическое положение страны, ее естественные богатства, научная и художественная культура ее жителей, их моральный и интеллектуальный характер, правительственная система — все это определяет природу экономических учреждений, установленных ими и влияющих на степень благосостояния или благополучия, которым они пользуются. Конечно, общие функции производства, распределения и обмена богатств должны выполняться во всяком обществе. Но каждое человеческое общество составляет своеобразную органическую среду, к которой эти функции должны приспособляться и которая вследствие этого придает экономической жизни каждого общества, в свою очередь, своеобразный оттенок. Следовательно, для понимания всего представляемого зрелищем этой жизни разнообразия нужно рассматривать экономическую деятельность не изолированно, а в связи с социальной средой, которая одна даст возможность выяснить самые характерные черты ее.
Такова первая дорогая исторической школе идея. Вторая непосредственно вытекает из первой.
Социальная среда на самом деле непостоянна. Она беспрерыв-
но движется, трансформируется, эволюционирует; она никоща не похожа на самое себя в различные моменты времени, и каждое из ее последовательных состояний нуждается в объяснении. Где найти это объяснение? В истории.
Гете сказал (эта фраза служит эпиграфом к обширным "Основам" Шмоллера): "Пусть блуждает в темноте и влачит свое существование изо дня в день, кто не может дать себе отчета о трех тысячах предшествующих его времени лет". Действительно, только знание прежних, пройденных экономической жизнью состояний, знание человеческих обществ дает нам ключ к современному состоянию их. Как натуралисты и геологи для понимания нынешнего состояния земли и населяющих ее живых существ были принуждены построить великие исторические гипотезы об эволюции жизни и земного шара, так и ученый, изучающий настоящую экономическую жизнь человечества, должен подняться до отдаленнейших прошедших времен, чтобы в них отыскать источник и зарождение ее. "Человек, — говорит Гильдебранд, — как социальное существо, — дитя цивилизации и продукт истории... Его потребности, культура, отношения к материальным предметам и к другим людям никогда не остаются одинаковыми, но разнообразятся географически, видоизменяются исторически и прогрессируют вместе с культурой человеческого рода".
Таким образом, по мнению исторической школы, занимаясь преимущественно теми экономическими явлениями, которые по своей общности сопричастны физическим законам, старые экономисты держали науку в очень узких границах. Наряду (некоторые даже говорят: вместо) с теорией, как они понимали ее, уместно приступить к другому роду изучения, более близкому к биологии: к детальному описанию и объяснению с помощью истории устройства экономической жизни каждой нации. Таковой в итоге представляется нам положительная концепция политической экономии, выработанная исторической школой, по крайней мере в начале ее создания, концепция, которая еще и поныне более или менее отчетливо мерцает во многих умах.
Такая концепция совершенно естественна и законна. На первых порах она даже очень соблазнительна. Однако под покровом кажущейся простоты она несвободна от неясностей, и противники, анализируя ее ближе, находили в ней основания для серьезных возражений.
Прежде всего: действительно ли конечной целью науки является конкретная, или "реалистическая", как любят выражаться экономисты-историки, картина экономической жизни? Не заслуживает ли, наоборот, известный род исследования названия тем более научного, чем более положения, к которым он склоняется, носят характер большей общности? Существует только наука об общем, говорил еще Аристотель. Не является ли описание конкретного хотя и необходимым, но только первым этапом к установлению науки?
зіб
Не является ли последняя по самой природе своей скорее объяснительной, чем описательной?
Правда, не все экономисты-историки ограничиваются описанием. Многие стремятся объяснять. Орудие объяснения — история. Но хорош ли выбор орудия?
"История, — говорил Маршалл, — учит, что данное событие следует за другим или совершается одновременно с ним. Но она не может сказать, является ли первое событие причиной второго".
Есть ли хотя бы одно среди великих исторических событий, причины которого перестали бы быть предметом спора? Долго еще будут спорить об истинных причинах Реформации или Революции, об относительной важности экономических, политических и моральных влияний в этих великих событиях или о влияниях, которые вызвали замену денежной экономии экономией кредита и замкнутой экономии — денежной. Превращение рассказывающий истории в объясняющую предполагает предварительное открытие в целом ряду отдельных наук весьма различных законов, совокупность которых приводит к пониманию конкретных явлений действительности. Но тоща уже не история, а эти науки дают истинное объяснение. Если эволюционная теория в естественной истории была столь плодотворна, то не потому ли это произошло, что, утверждая сначала как факт непрерывность животных видов, она затем нашла объяснение этой непрерывности в наследственности и подборе. Но история человеческих обществ не представляет ни одной гипотезы, равной только что указанной по своей простоте и по своему значению для объяснения фактов. Словом, сама история нуждается в объяснении. Она одна сама по себе не смогла бы дать нам объяснения смысла действительности. Она не замещает политической экономии.
Первые экономисты-историки отводили историческому изучению политической экономии еще более высокую миссию. У них она должна была не только способствовать объяснению действительности, но и формулировать истинные "законы экономического развития" наций. Эта идея, разделявшаяся далеко не всеми эконо-мистами-историками, неодинаково, впрочем, представлялась теми из них, которые останавливались на ней. Для одних из них, например для Книса, существует общий закон развития человечества, который, следовательно, охватывает всю совокупность наций, — представление, близкое к мировоззрению Сен-Симона. Для других, например для Рошера, существует в истории различных наций "параллелизм", т.е. одинаковая последовательность экономических фаз или периодов. Из такого сходства устанавливаются исторические законы. Хорошо изученные в прошлых цивилизациях, они способствуют предвидению будущего современных обществ.
Ни одна из этих двух точек зрения, по-видимому, не верна. Даже если допустить, что человечество подчиняется единому и общему закону развития, то от нас ускользает всякая возможность предвидения этого развития, ибо научное предвидение применяется только к повторяющимся феноменам, и, следовательно, оно бессильно по отношению к феномену, характерным свойством которого является как раз то, что он не повторяется. Можно делать попытки предсказывать будущее, но предсказание не есть знание, и предсказания такого рода почти всегда были неудачными3. Что касается исторического параллелизма, то он покоится тоже не на более прочном основании. Нация не похожа на живой организм, который с необходимостью проходит юношеский, зрелый и старческий возраст. Ничто не дает нам повода думать, что последовательные, проходимые данной нацией фазы являются прототипом, с которыми будут сообразовываться другие нации. Самое большее, что можно здесь сказать, — это то, что одни и те же события, возникающие у двух наций с одинаковой цивилизацией, вызовут одинаковые последствия. Так, возникновение крупной индустрии породило одинаковые явления у большинства западно-европейских обществ. Но здесь, по-видимому, не приходится усматривать наличие особого закона природы. Это простое применение принципа тождества следствий, проистекающих из одной и той же причины. Такие аналогии всегда слишком поверхностны, чтобы заслужить название закона. "Найти такие законы, — говорит Вагнер, — если они существуют, вероятно, свыше человеческого ума". Мы уже видели, что сам Шмоллер разделяет в этом отношении скептицизм своего коллеги.
Здесь напрашивается одно замечание, которое следует сделать прежде, чем закончить этот параграф. Находят поразительную аналогию между идеями, которые мы только что изложили, и идеями одного философа, непосредственное влияние коего на экономические исследования было весьма слабо, почти ничтожно, но о котором мы не можем не упомянуть здесь, — это Опост Конт.
Довольно любопытно, что историческая школа в лице своих первых представителей не знала его. Как Стюарт Милль оставался им неизвестен, так же точно.они не читали "Курса позитивной философии", который, однако, был уже закончен к 1842 г. Между тем в этом произведении Конт выдвигал идеи, весьма близкие к идеям Книса и Гильдебранда, до такой степени близкие, что со времени позитивистских экономистов Ингрема и Г Дени думали связать историческую тенденцию в политической экономии с позитивной философией.
Все три основные идеи, на которые мы указывали как на основу концепции экономистов-историков, встречаются определенно сформулированными у Конта. Первая идея: необходимость изучения экономических явлений в связи со всеми другими. О ней Конт говорит так: "Экономический и промышленный анализ общества был бы положительным и полным, если бы он производился отдельно от интеллектуального, морального и политического анализа его в прошлом или в настоящем времени". Вторая идея: пользование историей как орудием исследования в социальной науке. Последняя, говорит он, должна опираться на "рациональный анализ совокупности развития, совершившегося в среде избранных представителей человеческого рода до настоящего времени", и он предсказывает "постоянный и повсеместный рост в нашем веке предпочтения к историческим работам" ради возрождения политической экономии. И наконец, он убежден, что этот метод будет способствовать рациональному предвидению — "атрибуту, который концентрирует совокупность различных условий, предназначенных характеризовать истинный основной дух позитивной политики".
В сущности Конт хотел основать социологию, у которой политическая экономия была бы только ветвью. И эту же социологическую концепцию политической экономии более или менее сознательно хотела бы выдвинуть историческая школа, особенно Книс. Отсюда аналогии, в которых Книс отдает себе отчет лишь впоследствии, о которых не знала "молодая историческая школа". Однако между Контом и исторической школой существовали основные различия в точках зрения, которые не допускают смешения обеих тенденций.
Прежде всего у Конта было "глубокое понимание неизменных естественных законов", которого совершенно недоставало первым экономистам-историкам. С другой стороны, он понимал под историческим методом нечто совершенно отличное от того, что историки понимали тоща, да еще и ныне понимают, под этими выражениями.
Исходя из мысли Сен-Симона, Конт называет историческим методом установление восходящих и нисходящих рядов основных групп социальных фактов. Он проводит, если можно так выразиться, кривую каждого учреждения и из ее направления делает заключение о его вероятном прогрессе или упадке. Вот как он сам определяет свой прием: "Основной дух этого исторического метода в собственном смысле, мне кажется, состоит в рациональном пользовании социальными рядами, т.е. в последовательной оценке различных состояний человечества, которая по совокупности исторических фактов указывает на постепенный рост какого-нибудь физического, интеллектуального, морального или политического состояния в сравнении с бесконечным упадком противоположного состояния; откуда должно получиться научное предвидение о конечном восхождении одного и окончательном падении другого. Лишь бы, впрочем, такой вывод вполне соответствовал системе общих законов человеческого развития, необходимое социологическое преобладание которых никоща не следует упускать из виду". Благодаря этому методу Сен-Симон предсказал наступление индустриализма, а Конт — победу позитивного духа над метафизическим и религиозным.
Отсюда далеко до того, что ныне называют историческим методом6, и нам кажется совершенно неосновательной претензия считать Огюста Конта предтечей этого метода в том виде, как он развился с того времени. Но тем не менее интересно совпадение его взглядов со взглядами Книса и Гильдебранда, потому что оно является новым доказательством того, что некоторые замечательные умы к середине столетия чувствовали необходимость с помощью новых методов возродить застывшую на "великих законах" политическую экономию.
* * *
Таким образом, нам кажется, что, рассматривая историю как особое орудие объяснения настоящего или обольщая себя надеждой открыть с ее помощью особые законы, которые были бы законами развития народов, историческая школа строила себе иллюзию.
Но она имела все основания требовать наряду с экономической теорией в собственном смысле более значительного места для изучения экономических институтов, статистики и экономической истории. Описание конкретной экономической жизни не только представляет само по себе живой интерес, но оно является и предварительным условием всякой теоретической спекуляции. Теоретик не может миновать тщательного наблюдения над фактами. Без него все его построения повиснут в воздухе. Самые отвлеченные мыслители-экономисты без труда признают это. Между прочим, Джевонс писал в 1879 г., что, по его мнению, "во всяком случае должна основаться наука развития экономических форм и отношений, или экономическая социология".
В то время как наука, казалось, находилась при последнем издыхании, в новой концепции исторической школы, — за недостатком великих синтетических построений, выпадавших на долю самых выдающихся умов, — было одно драгоценное средство для оживления ее, для подъема и приведения ее в соприкосновение со всей современной жизнью.
Историческая школа воспользовалась этим средством, совершенно обновив наши познания по экономии прошлых времен и дав, часто с удивительной точностью, описания некоторых наиболее интересных и сложных экономических институтов настоящего времени.
Правда, такая работа по природе своей отрывочна. Историческая школа собрала прекрасные материалы. Она еще не построила дворца с гармоничными очертаниями, в образе которого мы представляем себе, может быть, неправильно, науку будущего. Она также не открыла новой нити Ариадны, которая позволяла бы ориентироваться в лабиринте явлений экономической жизни. Этому не придется удивляться, если помнить сомнения, которые мы только что высказывали насчет способности истории доставить самой себе такую нить-путеводительницу.
Эшли писал в одной статье: "Критика исторической школы до сих пор не привела к созданию новой политической экономии на исторических основах; даже в Германии за эти последние годы только в обширном трактате Шмоллера, по нашему мнению, даны некоторые неопределенные очертания подобной политической экономии".
И именно это обстоятельство должно было бы сделать историческую школу более снисходительной к попыткам, предпринятым сначала классиками, а потом гедонистами и направленным к тому, чтобы иным путем удовлетворить испытываемую человеческим умом инстинктивную потребность упрощать действительность, чтобы лучше понять ее.