Глава II. Апогей и упадок классической школы. Стюарт Милль
Между тем как французские экономисты в страхе перед последствиями, к которым могли привести теории Рикардо и Мальтуса, старались превратить железные законы политической экономии в золотые, английские экономисты продолжали непоколебимо шествовать по открытому великими эпигонами пути, не беспокоясь о том, подготовят ли они своей работой орудие для социалистов или не подготовят.Тридцать лет, протекших со времени опубликования "Начал политической экономии и налогового обложения” Рикардо (1817 г.) и до выхода в свет под схожим названием книги Стюарта Милля (1848 г.), были заняты второстепенными экономистами, которые работали не столько над открытием новых принципов, сколько над укреплением и развитием уже открытых. Этим мы не хотим сказать, что в то время в Англии не было других талантливых экономистов, критиковавших некоторые, часто весьма существенные пункты господствующих доктрин. Но с их идеями так же мало считались в Англии, как мало читали тоща Курно во Франции или немного позже Госсена в Германии.
Это было время, коща мисс Мартино и госпожа Марсе излагали политическую экономию: одна — в форме рассказов, а другая — в форме бесед с "молодой Каролиной"; когда Мак-Викар считал в своих "Первых уроках по политической экономии для начальных школ" науку до такой степени законченной, что писал: "Первоначальные принципы политической экономии — трюизмы; их следует преподавать и детям, которые очень легко могут их понять. В предыдущем столетии они были предметом размышления для ученых, а ныне они входят в детскую, и трудность понимания их для людей в очень зрелом возрасте нужно отнести просто на счет недоверия, вызываемого их слишком большой простотой".
Мы не можем изучать каждого экономиста в отдельности за этот период времени. Но между ними есть один, которому не отводится значительного места в истории доктрин, но который, несмотря на это, является, может быть, экономистом, наилучшим образом воплощающим в себе достоинства и недостатки классической школы, — это Нассау Сениор1. Освободив политическую экономию от всякого компромисса с социальными системами или реформами, с тенденциями морального или сентиментального порядка, сведя ее к небольшому числу непреложных основных принципов (четырех, по-видимому, было достаточно для этого нового Евклида2), из которых выводилось все остальное, он стяжал себе честь создания из политической экономии точной науки и вследствие этого сделался одним из основателей так называемой "чистой экономии”.
Он ввел в политическую экономию один элемент, о котором в ней еще не поднималась речь, — воздержание, или, если угодно, сбережение; но выражение Сениора энергичнее и точнее. Для чего вводить это новое выражение? Разве воздержание может создавать богатство? Нет, говорит Сениор, но оно во всяком случае создает право на вознаграждение, ибо оно предполагает принесение жертвы — затрату усилий, т.е. то, что предполагается со стороны труда. До того времени из всех трех крупных категорий дохода доход с капитала меньше всего находил оправдание, ибо Рикардо объяснял его лишь косвенным путем, представляя его в виде остатка после вычитания заработной платы из цены товаров. Признавалось очевидным, что капитал имеет право на вознаграждение точно так же, как два других фактора производства. А почему? Какое основание может он привести для особого вознаграждения, раз он является не самостоятельным фактором, а простым продуктом земли и труда? Но вот теперь он нашел для себя основание: надо видеть его не в труде, а в воздержании.
Но если одной рукой Сениор утверждает интерес капитала, то другой он разрушает большую часть капиталистического дохода. В самом деле, присмотримся поближе. Стоимость производства конституируется с помощью двух элементов — труда и воздержания, и ценность продуктов сводится к этому уровню при наличии полной свободы конкуренции. Но если конкуренция неполная, иначе говоря, если существует в той или иной степени монополия, тоща возникает между ценностью продуктов и стоимостью производства некоторый остаток, который составляет для лица, пользующегося им, доход, независимый от труда и воздержания, независимый от всякой жертвы или личного усилия, и этот доход Сениор называет рентой. Отсюда видно, как он расширяет теорию Рикардо. Рента является у него не только результатом присвоения более плодородной или лучше расположенной земли, но она может быть обязана своим происхождением присвоению какого-нибудь естественного агента или личному естественному качеству, каковы, например, голос у певицы, ловкость у хирурга3, или также социальным причинам и, как мы ныне сказали бы, счастью. И Сениору нетрудно показать, что случаи, порождающие ренту, далеко не исключительны, что они составляют нормальное явление, так что эта категория дохода, у которого как раз нет никакого своего основания, дохода незаработанного, хотя и полученного, занимает огромное место в распределении богатств. Сениор идет еще значительно дальше, ибо он допускает, что рентой становится доход со всякого капитала, раз этот капитал вышел за смертью владельца из создавших его рук. В самом деле, наследник уже не может ссылаться на воздержание — добродетель, не переходящую по наследству, но в подтверждение своего права у него остается одно лишь основание — счастливая случайность наследования.
Самый революционный социалист не мог бы найти лучшего оружия для уничтожения существующего экономического строя. Как мы далеки от естественного строя! Но Сениор нисколько не смущается. Презрительное безразличие, с которым экономисты школы Рикардо доказывают то, что они считают истиной, не заботясь о выводах, которые можно будет сделать из их доказательств для возведения или уничтожения теории, получает поистине прекрасный оборот в науке.
То же делает и Сениор, который дал ценности новое основание: редкость, или скорее (ибо, само собой разумеется, необходимо, чтобы речь всегда шла о вещи, способной удовлетворять какую-нибудь потребность) редкую полезность, но этим же выражением редкости будет впоследствии пользоваться и Вальрас.
Не только в Англии, но и во всех странах в течение первой половины XIX века распространялись доктрины, которые уже можно было назвать классическими. В Германии — доктрина Тюнена, о которой мы уже говорили, и его современника Рау. Во Франции, несмотря на растущее влияние оптимистической и политико-либеральной доктрины, которую мы изучали в предыдущей главе, английская классическая экономия проповедуется все-таки большим числом экономистов, среди которых следует в особенности упомянуть о Росси; его "Курс политической экономии”, опубликованный в 1840 г., имел довольно продолжительный успех, которым он обязан не оригинальности, а ораторскому красноречию стиля4.
Однако обратимся теперь к экономисту, который дожен быть центральной фигурой в настоящей главе, — к Джону Стюарту Миллю1. С ним классическая политическая экономия достигнет, так сказать, своего совершенства, и с ним же она начнет приходить в упадок. В середине XIX столетия он обозначит кульминационный пункт кривой. И что делает его личность особенно привлекательной и почти драматической — так это то, что он очень определенно чувствовал неудобство своего положения между двумя мирами: одним, который удерживает его под отцовским влиянием в утилитарной философии, на которой он воспитывался, и другим, который манил его своими новыми горизонтами, открытыми Сен-Симоном и Огюстом Контом. В первой половине своей жизни он был преимущественно индивидуалистом, а во второй — скорее социалистом, но хранящим все-таки веру в свободу. Отсюда довольно частые противоречия или даже полная путаница в его писаниях; такою, например, его пресловутое шатание в области законов заработной платы. В его книге классические доктрины кристаллизуются в столь отчетливые формулы, что представляются совершенно законченными, и в то же время эти прекрасные кристаллы уже начинают расплавляться от жара какого-то нового дуновения.
Это он заявил (а после него это будут делать теоретики "чистой экономии"), что "сравнительной оценке моралиста нечего делать в политической экономии”, но и он же написал следующее: "Если бы следовало выбирать между коммунизмом со всеми его опасностями и современным строем общества, ще продукты труда распределяются в обратном отношении к затраченным усилиям, где самая обильная часть идет тем, кто ничего не делал, а немного меньшая — тем, кто кое-что делал и тд., по нисходящим ступеням, вплоть до тех, кто в награду за изнурительнейший труд не может иметь даже уверенности получить необходимое для собственного существования, — если бы действительно не было иного выбора, кроме как между таким состоянием общества и коммунизмом, тогда все тяготы коммунизма не весили бы одного атома на весах".
Это он в области морали исповедует утилитаризм, но и он же заявил, что "убеждение сильнее девяноста девяти интересов".
Это он заявляет, что "конкуренция для настоящего времени является необходимостью и что никто не может предвидеть дня, когда она перестанет быть необходимой для прогресса", но и он же утверждает, что "кооперация есть самый благородный идеал”, и показывает, что "человеческая жизнь восходит от борьбы классов за антагонистичные интересы к братскому соревнованию ради преследования всеобщего блага".
Про Стюарта Милля говорили, что он был талантливым вульгаризатором. Это недооценка Милля. Правда, нельзя назвать ни одного великого закона, с которым связывалось бы его имя, как связывались, например, имена Рикардо, Мальтуса или Сэя, но он, во всяком случае, открыл новые перспективы, что составляет, может быть, более прочную славу, ибо мнимые законы уже почти развалились, между тем как надежды остаются. Впрочем, прочность его произведения обеспечивается тем, что ни в какой книге, не исключая даже книги Адама Смита, не встречается столько удивительных страниц — этих поэтических цветников политической экономии и незабываемых формул, которые будут повторяться всеми, кто будет изучать эту науку. Не напрасно его "Основания политической экономии” служили в течение полустолетия и еще теперь служат textbook (руководством) в большинстве университетов, ще преподавание ведется на английском языке.
Но прежде чем отметить глубокие изменения, которые претерпят в его творчестве классические доктрины, изложим сначала их в общих чертах, весьма величественных и несокрушимых, в каких они представлялись к середине XIX столетия, — изложим их сначала за период, следующий со времени публикации "Оснований” Стюарта Милля и до его смерти, с 1848 по 1873 г., или, становясь на французскую точку зрения, за время Второй империи. Это было время, коща либеральная классическая школа считала окончательно повергнутыми обоих своих старых врагов: социализм и протекционизм. Что касается первого, то "Словарь политической экономии” (1825 г.) вторит устами Рейбо: "Говорить ныне о социализме — значит произносить надгробную речь". Что касается протекционизма, то он только что проиграл сражение в Англии, ще были отменены пошлины на хлеб, и скоро падет во Франции и в Европе под натиском договоров 1860 г. Будущее кажется обеспеченным за классической политической экономией: она не предчувствует, что в 1867 г. появится "Капитал", что в 1872 г. соберется в Эйзе-нахе конгресс и что начиная с той же самой даты подвергнутся разоблачениям договоры 1860 г.
Воспользуемся же этим моментом ее славы, чтобы изложить законы, которые она исповедовала, в весьма общем, впрочем, виде, потому что мы не даем здесь трактата по политической экономии, и ограничимся теми только законами, которые были приняты и еще ныне принимаются за окончательные верными приверженцами либеральной школы.
§ 1. Великие законы
Для классической школы было всегда характерным утверждение существования естественных законов. Это постулат, без которого, по ее мнению, никакая совокупность знаний не может претендовать на звание науки. Эти законы вовсе не носят провиденциального, финалистского, нормативного характера, который приписывали им физиократы и оптимисты. Они просто-напросто естественные законы, подобные законам физического порядка и, следовательно, аморальные. Они могут быть полезными или вредными: человеку следует приноравливаться к ним наилучшим для себя образом. Называть политическую экономию "мрачной или жестокой наукой" за то, что она показывает, что тот или иной закон может иметь неприятные для человека последствия, так же абсурдно, как называть жестокой физику за то, что молния убивает.
Экономические законы не непримиримы со свободой отдельных лиц; наоборот, они являются результатом ее. Они суть лишь отношения, самопроизвольно устанавливающиеся между свободными существами, свободными, но при наличии известных условий: они не свободны не есть и, чтобы есть, не обрабатывать землю. Они зависят не только друг от друга, но и от препятствий, воздвигнутых физической средой.
Эти законы универсальны и перманентны, ибо элементарные потребности человека одинаковы во всех странах и во все времена. А экономисты исследуют законы только таких потребностей, а не мимолетных. Только исследуя то, что является наиболее общим и, следовательно, наиболее свойственным всем людям, политическая экономия может приблизиться к истине и стать наукой. Она должна стараться наблюдать не отдельных людей, а тип человека, homo оесопотісш, абстрактно отрешенного от всех черт, кроме черты личного интереса. Она не отрицает их, но отсылает их к другим наукам.
Теперь остается рассмотреть, каковы эти естественные законы.
а) Закон личного интереса. Этот закон известен под названием гедонистического принципа, но классическая школа не употребляла этого термина. Каждое лицо ищет блага, скажем богатства, и избегает зла, скажем здесь — израсходования силы; это, следовательно, закон психологического порядка. Что может быть более всеобщего и более постоянного, чем этот закон? Он не только весьма естествен, но и весьма "разумен" в физиократическом смысле слова, ибо он просто-напросто принцип сохранения существования. Благодаря этому основному принципу классическая школа весьма часто называется индивидуалистической.
Но индивидуализм не значит эгоизм, во всяком случае в том вульгарном смысле, какой придается этому слову. Это смешение, которое постоянно допускалось с целью дискредитации классической школы, есть лишь, по ее словам, дурной прием спора. Никто, кроме Стюарта Милля, не протестовал с большей энергией против такого представления индивидуализма. Утверждение, что следует искать для себя блага, не предполагает того, что следует искать зла для других. Индивидуализм не исключает симпатии; наоборот, нормальный индивид находит для себя источник удовольствия в удовольствии, которое он доставляет другим.
Не беда, что Рикардо и Мальтус указали на многие случаи, когда частные интересы сталкиваются и когда, следовательно, один интерес должен быть принесен в жертву, и что Стюарт Милль, далекий от того, чтобы отрицать их, будет их подчеркивать. На это классическая школа ответит или попыткой доказать вместе с оптимистами, что эти противоречия лишь кажущиеся и что в основе их заложена гармония, или заявлением, что эти противоречия зависят не от индивидуализма и свободы, а, наоборот, от того, что ни тот, ни другая еще вполне не осуществлены и даже стеснены, но что в тот день, когда они вполне осуществятся, они избавят от зол, которые они могли временно причинить. Здесь остается в силе старая метафора с копьем Ахилла, исцелявшим причиненные им раны. Впоследствии придут другие индивидуалисты, которые вместе с Гербертом Спенсером скажут не только то, что этот конфликт частных интересов соответствует общественным интересам, но и то, что он есть условие прогресса, ибо он побуждает неспособных уступать место более способным.
б) Закон свободной конкуренции. Если предполагается, что каждое лицо — лучший судья собственных интересов, то, очевидно, лучше всего предоставить каждому самостоятельно найти свой путь. Следовательно, индивидуализм предполагает свободу, и поэтому индивидуалистическая школа обозначается также названием либеральной шкалы. И этот второй эпитет даже более точен, чем первый. Только его принимает французская школа, энергично отвергающая все другие: индивидуалистический, ортодоксальный или даже классический6.
Впрочем, английская школа не менее энергично заявляет о своей склонности к либерализму, и когда рассматривают ее главным образом с этой точки зрения, ее называют манчестерской (выражение, употребляемое преимущественно критиками немецкой школы, Manchesterthum).
Однако laisser faire вовсе не является для классической школы догмой или даже научной аксиомой. Она видит в нем только практическое правило, которое она хранит для благоразумного человека, чтобы он придерживался его, пока не будет доказано противное. "Те, которые утверждают его, — говорит Стюарт Милль, — в девятнадцати случаях из двадцаіи ближе к истине, чем те, которые отрицают". Этот практический либерализм применяется ко всем актам экономической жизни в качестве положительной программы, он заключает в себе свободу труда, свободную конкуренцию, свободу торговли внутренней и внешней, свободу банков, свободную норму процента и тд.; в качестве отрицательной части программы он противится всякому вмешательству государства, необходимость которого не доказана для каждого отдельного случая, именно так называемым мерам покровительства или опеки.
Таким образом, свободная конкуренция является для классической школы верховным естественным законом, который обеспечивает потребителю дешевизну, который соревнованием между производителями стимулирует прогресс, который обеспечивает справедливость и стремится к равенству, поощряя погоню за прибылью и сводя беспрестанно всякую ценность к уровню стоимости производства, который, следовательно, удовлетворяет всему. "Словарь политической экономии” (1852 г.), который можно рассматривать как кодекс классической политической экономии, заявляет, что "конкуренция в промышленном мире то же, что солнце в физическом". И сам Стюарт Милль, автор книги о "Свободе", который тоже не отделяет экономической свободы от политической, не менее категоричен на этот счет, хотя и выражается в менее лирических терминах: "Зло — все то, что ограничивает конкуренцию, и благо в итоге — все то, что расширяет ее". В этом пункте Милль, безусловно, отгораживается от социализма, к которому, как мы это увидим, он, однако, питал большую симпатию. "Но, — говорит он, — я являюсь просто противником самой характерной и самой неистовой части их учения, их декламаций против конкуренции".
Надо, однако, отметить, что, прославляя режим свободной конкуренции, классическая школа нисколько не думает оправдывать этим современного режима; делаемый ею в этом отношении упрек проистекает, как и упрек по поводу эгоизма, из смешения. Наоборот, все классики (старые и новые) жалуются на то, что свободная конкуренция осуществляется еще очень неполно, и мы видели, какое огромное место отводил Сениор монополии в современной экономической организации. Режим свободной конкуренции, говорят они, осуществляется не больше, чем социалистический режим. Несправедливо поэтому судить о нем по недостаткам современного строя, как несправедливо было бы судить о коллективизме по тому, что происходит, например, в арсеналах государства.
в) Закон народонаселения. Он занимает огромное место в классической доктрине, и даже экономисты-оптимисты не осмеливаются прямо нападать на него. Из всех экономистов особенно Стюарт Милль находился под сильным впечатлением от этого закона. Милль идет даже дальше Мальтуса, к чему его толкают не только соображения экономического порядка, но также и соображения морального порядка, которые, по-видимому, не занимали Мальтуса, а именно уважение к правам и свободе Женщины, которую не спрашивают, когда речь идет о материнстве. Таким образом, уже Стюарт Милль является неомальтузианцем. Многочисленная семья представляется ему проявлением столь же отвратительного порока, как и пьянство. Он заявляет, что рабочий класс не может надеяться на улучшение своей участи без предварительного ограничения роста населения. Мелкая крестьянская собственность находит в нем приверженца на том основании, что она ведет к ограничению числа детей. Милль констатирует, что "рост французского населения самый незначительный в Европе", и этот результат он находит весьма ободряющим.
Чтобы сохранить этот ужасный закон, он заходит так далеко, что даже жертвует принципом, который он повсюду защищает, — принципом свободы. Он требует, чтобы закон формально запретил вступление в брак; Мальтус, как мы знаем, безусловно отказывается от этого. И требует Милль этого ужасного принуждения не в "Основаниях", а в той самой книге, которая носит название "Свобода".
Правда, эта последняя книга отчасти была обязана сотрудничеству госпожи Милль.
г) Закон спроса и предложения. Этот закон определяет ценность всякого продукта, а также производительных услуг, труда, капитала и земли. Его вообще формулировали следующим образом: цена изменяется в прямом отношении к спросу и в обратном к предложению. Одна из важных заслуг Стюарта Милля именно и заключается в указании на то, что эта формула, несмотря на свою кажущуюся математическую точность, есть не более как порочный круг: в самом деле, если спрос и предложение изменяют цену, то и, наоборот, цена по необходимости изменяет предложение и спрос. Поэтому Милль исправляет эту формулу, говоря, что цена фиксируется на данном уровне, когда предлагаемые и спрашиваемые количества товаров становятся равными, и что изменения цены как раз и ведут к такому совпадению, подобно тому как коромысла весов при колебании стремятся к состоянию равновесия. Таким образом, Стюарт Милль не только сообщает закону предложения и спроса научную точность, которой у него прежде не было, но и вводит в науку благодаря подстановке отношения равновесия на место отношения причины к следствию новый принцип, которому было суждено иметь широкое распространение.
Все-таки закон предложения и спроса объяснял лишь изменения ценности, а не самое ценность. Нужно было, следовательно, найти более глубокую причину. Таковой является стоимость производства. При режиме свободной конкуренции колебания ценности всегда стремятся к этому определенному пункту, подобно тому как "океан повсюду стремится прийти к своему уровню, но никогда вполне не приходит к нему".
Временная и неустойчивая ценность, регулируемая законом предложения и спроса, а с другой стороны, постоянная, естественная, или нормальная, ценность, регулируемая стоимостью производства, — таков был классический закон ценности. И Стюарт Милль был так удовлетворен им, что написал фразу, удивительную под пером такого прозорливого философа: "К счастью, не остается больше ничего неясного в законах о ценности ни для настоящего времени, ни для будущего: теория закончена!"
Тот же закон, который регулировал ценность товаров, применялся также и к деньгам. Деньги тоже имеют изменчивую ценность, определяемую их количеством, находящимся в обращении на рынке, и потребностями обмена (это знаменитая количественная теория), и естественную ценность, определяемую стоимостью производства драгоценных металлов.
д) Закон заработной платы. Те же самые законы управляли также ценой ручного труда, иначе говоря, заработной платой. Последняя также подчинялась двойному закону.
Рыночная заработная плата определялась предложением и спросом, где под предложением понимается количество капитала, предназначенное для содержания рабочих, и фонд заработной платы (Wage fund), а под спросом — число рабочих, ищущих применения своего труда. Этот закон Кобден выразил в очень упрощенной форме: заработная плата повышается, когда два хозяина бегут за одним рабочим, и понижается, когда два рабочих бегут за одним хозяином.
Естественная, или необходимая, заработная плата определялась в конце концов стоимостью производства ручного труда, т.е. стоимостью жизни работника. И рыночная заработная плата в своих колебаниях имела постоянную тенденцию регулироваться этим последним.
Этот закон по справедливости заслуживал названия железного закона, которым впоследствии заклеймит его Лассаль. В самом деле, заработная плата зависела, таким образом, от внешних для рабочего причин, по отношению к которым он сам, его труд и его добрая воля оставались совершенно чуждыми. Он был отдан на совершенно пассивное подчинение фатальному закону, подобно кипе хлопка, и, как этот последний, не мог влиять на свою цену на рынке. Это не все. Закон не только не зависел от рабочего, но и никакое легальное или иное какое-нибудь вмешательство, никакое учреждение, никакая система не были в силах изменить это положение вещей, разве бы только они воздействовали на один из двух концов отношения, т.е. на количество затрачиваемого на заработную плату капитала, на фонд заработной платы или на количество рабочего населения, ищущего труда. "Всякий проект улучшения, не основанный на этом принципе, представляет заблуждение". Но и это еще не все. Причинами, которые были в состоянии благоприятно видоизменить оба конца отношения, могли быть или лишь сбережения, что касается роста капитала, или обуздание полового инстинкта, что касается уменьшения количества рук. Только в этих двух причинах была для наемников надежда на спасение. Но первая была вне их власти, а вторая обрекала на безбрачие или онанизм всех тех, кого продолжали, несомненно иронически, называть "пролетариями".
Сформулировав этот закон с большей строгостью, чем кто-либо из его предшественников, Стюарт Милль пришел также в ужас от его следствий. Он особенно был поражен осуждением на беспомощность отважных усилий тред-юнионов, начинавших тоща организовываться. Он сам, подобно всем экономистам либеральной школы, требовал отмены законов против коалиций так же энергично, как отмены закона против ввоза хлеба; но к чему рабочим эта свобода ассоциаций и коалиций, если высший закон наперед разбивал всякую попытку поднятия их заработной платы? И вот два экономиста — Лонг в 1866 г. и Торнтон в 1869 г. (в своей книге “On Labour” ("О труде") — подвергли сомнению истинность закона фонда заработной платы. Им не стоило труда убедить Стюарта Милля, который тотчас же опубликовал в "Fortnightly Review" ("Двухнедельное обозрение") свой отказ, наделавший много шума, можно даже сказать, вызвавший большой скандал в классической школе. Однако отступление Стюарта Милля от своей теории было, несомненно, не совсем полным, ибо в позднейших изданиях его главного труда остались места, которые мы выше цитировали, и другие, не приведенные нами, но не менее обескураживающие рабочий класс в его надежде на исправление своего положения собственными усилиями7.
Хотя теория фонда заработной платы была сильно поколеблена отступлением Стюарта Милля, однако она не всеми классиками была покинута и еще недавно возродилась кое-ще в произведениях американских экономистов.
е) Закон ренты. Мы говорили, что закон конкуренции приводит цену продуктов к уровню стоимости производства. Но если у одинаковых вынесенных на рынок продуктов различная стоимость производства, что не только возможно, но почти несомненно, то по стоимости какого продукта будет определяться цена? По самой высокой стоимости. Таким образом, по необходимости падает некоторый излишек на все однородные продукты, производство коих стоило дешевле. То, что Рикардо констатировал для земледельческих продуктов, устанавливается здесь для всех продуктов, даже и для мануфактурных. Стюарт Милль распространяет это даже на личные способности. Таким образом, закон ренты находит у него очень широкое распространение, хотя все-таки не в той мере, как у Сениора.
ж) Закон международной торговый. Прежде всего припомним, что у экономистов либеральной школы обмен между странами управлялся теми же законами, что и обмен между частными лицами, и доставлял точно такую же выгоду, а именно экономию для каждой из сторон в известном количестве труда, коща, например, одца страна уступает другой продукт, стоящий ей 15 часов труда, между тем как для другой страны, если бы она непосредственно производила его, он стоил бы 20 часов труда. Выигрыш, следовательно, был исключительно на стороне ввоза, а вывоз был только средством, и измерялся этот выигрыш только излишком ценности ввоза над вывозом.
Было несомненно, что каждая из сторон выигрывает. Не было, конечно, ни уверенности, ни вероятности, что выгода была одинакова у обеих сторон, но предполагалось основательным утверждение, что если бы было налицо неравенство, то больший выигрыш был бы на стороне беднейшей страны, более обойденной природой или более отсталой с точки зрения промышленной, поскольку последняя с большим трудом непосредственно производила бы ввозимые продукты или даже была бы вовсе не в состоянии их произвести. В этом английская классическая школа (манчестерская) почти не расходилась с французской8.
Можно было бы, по-видимому, возразить, что, поскольку все ценности при режиме свободной конкуренции сводятся к стоимости производства, постольку равный труд в продуктах должен обмениваться на равный труд, так что эта мнимая выгода должна в конце концов испариться. Но уже Рикардо ответил на это возражение, указав, что если правило "равный труд за равный труд" действительно управляет обменом между частными лицами одной и той же страны, то оно вовсе не управляет обменом между разными странами, так как прекращается нивелирующее действие конкуренции вследствие трудности, испытываемой капиталом и трудом при переходе из одной страны в другую. Было бы, следовательно, неуместно сравнивать труд или относительную стоимость одного и того эф продукта в двух странах, но можно было бы сравнивать только относительную стоимость двух продуктов (ввозимого и вывозимого) в одной и той же стране. В этом нашла себе подкрепление теория, измеряющая выгоды международной торговли экономизированным трудом9.
Но ценность обмениваемых продуктов остается в этой теории неопределенной. Кое-где она будет обретаться между действительной стоимостью производства вывозимого товара и скрытой стоимостью производства ввозимого, и каждой из обеих стран она доставляет некоторую экономию, но это все, что можно сказать о ней. Стюарт Милль делает один шаг дальше. Он отбрасывает сравнение стоимостей производства как чисто абстрактных величин, не могущих дать никакого практического мерила, и говорит, что ценность ввозимого продукта измеряется количествам вывозимого продукта, которое следует дать в обмен. Нужно, таким образом, отыскать причины, которые могут позволить данной стране, скажем Англии, получить большее или меньшее количество вина в обмен на уголь. Другими словами, закон международных ценностей не есть закон сравниваемых стоимостей производства, а он есть закон предложения и спроса. Цены обоих товаров установятся таким образом, что наступит равновесие между количествами их, взаимно спрашиваемыми обеими странами. Очевидно, если уголь значительно больше спрашивается во Франции, чем вино в Англии, то Англия сможет получить большее количество вина в обмен на свое топливо и будет вследствие этого в очень выгодном положении.
Теория Милля составляет прогресс по сравнению с теорией Рикардо в том смысле, что она позволяет нам сказать, в каком случае страна будет находиться в более выгодном положении с точки зрения спроса на свои продукты и сможет, следовательно, извлечь большую выгоду из обмена. Будет ли это самая обездоленная или, наоборот, самая передовая в промышленном отношении страна? Это будет самая бедная страна, говорит Стюарт Милль, и тем подтверждает то, что гораздо проще говорил Бастиа. И почему? Потому что богатая страна всегда будет в состоянии бросить на весы обмена большее количество продуктов, чем бедная страна.
Известно, что протекционисты исповедуют совершенно противоположную теорию, по которой в международной торговле бедная страна всегда играет роль дурака. Они часто ссылаются на пример Португалии и Англии, но этот пример не может заменить доказательства.
Несмотря на расхождение во взглядах, Стюарт Милль является более симпатичным для протекционистов, чем все остальные экономисты либеральной школы. Почему? Его теория дает им превосходный аргумент. В самом деле, раз предложение и спрос определяют выгоды международной торговли, то вполне допустимо, что данная страна с помощью искусной политики может использовать их в своих интересах, насаждая такие отрасли промышленности, продукты которых найдут самый широкий спрос, и этот спрос будет весьма склонен к расширению благодаря понижению цен. И вот почему в строгой последовательности со своими принципами Стюарт Милль допускает законность покровительственных пошлин, хотя и в виде временной меры, ради попыток насаждения новой промышленности.
Если Стюарт Милль своей теорией и мог проложить путь для националистов, то все-таки следует признать, что сам он оставался безусловно верным свободе торговли и, за исключением случаев с вновь нарождающимися отраслями промышленности, энергичным образом восставал против всяких покровительственных пошлин. "Они просто вредны... Они мешают экономии труда и капитала, которая в случае реализации ее была бы поделена в какой-нибудь пропорции между ввозящей страной и страной, покупающей продукты".
Известно, что доктрина свободы торговли не оставалась подобно другим теориям классической школы в области спекуляции, но она создала одно из сильнейших движений в экономической истории и привела к известному закону от 25 июня 1846 г., уничтожившему ввозные пошлины на хлеб и повлекшему за собой целую серию других законов, последовательно устранявших все таможенные заставы. Чтобы достичь этого, нужно было поставить на службу доктрине свободы торговли красноречие Ричарда Кобдена, Джона и многих других; нужно было создать в 1838 г. Национальную лигу борьбы с хлебными законами; нужно было выдержать десять раз неудачи перед парламентом и привлечь на свою сторону министра Роберта Пиля и герцога Веллингтона; и все это, может быть, было бы напрасно, если бы не неурожай и грозный голод 1845 г. И вся эта удивительная кампания сыграла для торжества либеральной экономической школы и для пропаганды ее идей большую роль, чем ученейшие доказательства ее представителей. Известно, что подобное же движение, созданное Бастиа во Франции, потерпело неудачу и что нужно было ждать четырнадцать лет, чтобы тот же самый Кобден вместе с Мишелем Шевалье мог добиться трактата 1860 г. Но и тут он был больше обязан акту личной воли Наполеона III, и Кобден не заблуждался на этот счет, ибо он говорит, что 9/10 французов были враждебно настроены против этой реформы.
§ 2. Индивидуалистически-социалистическая программа Стюарта Милля
Такова была в середине XIX столетия доктрина классической школы, которая, впрочем, энергично отвергала эпитет "школа", так как она рассматривала себя единственной хранительницей экономической науки. И нужно сознаться, что доктрины этой школы образуют очень связное целое, имеющее внушительный вид. Но следует также признать, что, за исключением тех из них, которым удалось пойти на службу к владеющим классам, в них нельзя усмотреть много хорошего. Труд, обеспечивающий рабочему лишь минимум существования или лишь заработную плату, определяемую такими причинами, как большее или меньшее изобилие капиталов или движение народонаселения, с которыми он ничего не может поделать и с которыми столь же мало могут сделать свобода ассоциации и коалиции, которой, впрочем, великодушно требуют для него; антагонизм между прибылью и заработной платой, возведенный в закон и предвещающий неустранимый конфликт; владение землей, обеспечивающее монополию, в которую свободная торговля должна, по-видимому, внести лишь очень слабый корректив; рента, т.е. результат всех благоприятных стечений условий жизни, — рента, обеспеченная тем, которые уже и без нее имеют средства существования, и занимающая все более растущее место среди доходов; всякое вмешательство государства или законодателя в пользу рабочих классов, отвергаемое как посягательство на их достоинство и их истинные интересы, — все это было создано не для того, чтобы нравиться народу. И хотя, конечно, цель науки заключается лишь в отыскании того, что верно, а не того, что любезно, однако надо было ожидать, что люди будут отчаянно бороться, прежде чем допустить, чтобы считалось все это доказанной истиной. И как раз тот же самый Стюарт Милль, который так властно способствовал утверждению и увенчанию здания этих доктрин, что Косса мог назвать его "Основания" "итогом, завершением и наилучшим изложением доктрин классической школы в самой точной форме их", — тот же самый Милль в последующих изданиях своей книги и особенно в своих позднейших писаниях открывает новые виды, которые оторвут от классической школы многих из тех, кто оставался верным ей, и направят их к тому, что можно было бы назвать либеральным социализмом.
Вполне беспристрастно мы можем сказать, что Стюарт Милль этой своей особой эволюцией был обязан в значительной части влиянию французских идей. Можно было бы для доказательства этого положения написать целую книгу, которая была бы очень интересной. Не говоря уже о философском влиянии Опоста Конта, о котором он напоминает при всяком случае, и оставаясь в области экономических идей, мы скажем, что он сам считает себя обязанным сенсимонистам своей доктриной о наследовании и о нетрудовых доходах, Сисмонди — своей симпатией к крестьянской собственности и социалистам-ассоциационистам 1848 г. — своей верой в кооперативную ассоциацию для замещения наемного труда.
Это не значит, что Стюарт Милль был обращен в социализм. Но он, несомненно, умеет защищать его против незаслуженных обвинений. Тем, которые упрекают его в том, что он хочет убить всякую личную инициативу и всякую свободу, он с презрением отвечает, что "фабричный наемник имеет ныне меньше личного интереса в собственном труде, чем будет иметь член коммунистического общества", и что "все понуждения коммунизма будут эмансипацией по сравнению с тем, что представляет ныне положение большинства человеческого рода". Если он допускает, что ныне коммунизм мог бы быть введен в жизнь для избранной части человечества и что впоследствии его можно будет ввести и для остальных людей; если он высказывает надежду, что наступит время, коща воспитание, привычка и просвещенность чувств будут побуждать человека копать землю или ткать для своей страны так же, как и сражаться за нее, то он нисколько не отходит от социализма и в том, что считает необходимостью свободную конкуренцию и энергично отвергает всякое принуждение со стороны большинства над существенными правами отдельного лица.
Но он наносит первый удар классической доктрине, подкапываясь под ее основу — веру в универсальные и перманентные естественные законы. Он не идет так далеко, чтобы утверждать, как это позже будут делать историческая школа и марксизм, что эти так называемые естественные законы суть лишь выражения свойственных определенной фазе экономической истории отношений и что они изменятся вместе с этими отношениями. Но он уже делает следующее различие: да, в области производства существуют естественные законы, но в области распределения существуют лишь законы, созданные людьми и, следовательно, подлежащие изменению теми же людьми. Он, следовательно, формально не отрицает положения классических экономистов, согласно которому часть каждого из участников раздела распределения — заработная плата, прибыль или рента — определяется необходимостью, против которой человеческая воля бессильна.
И вследствие этого остается открытой дверь для социальных реформ. Это не пустяки. Правда, нельзя сказать, что классическая или даже оптимистическая школа отрицала возможность или действительность всякой социальной реформы, но следует признать, что она вдохновляла лишь к частному действию, а в законодательной сфере к таким действиям, которые заключаются в отмене старых, подавляющих свободу законов. На конгрессе либеральных экономистов в Майнце в 1869 г. Браун говорил: "Наши конгрессы побудили многих противников к поддержанию того принципа, что человеческое законодательство не может изменить вечных законов природы, управляющих экономическим движением". И французские книги изобилуют такими заявлениями. Но все изменяется благодаря различию, которое делает Стюарт Милль, ибо если законодатель бессилен изменить законы производства, то в его полной власти изменить таковые в распределении; и не приходится говорить, что именно в этой последней области сосредоточивается ныне главная борьба за все почти требования.
По правде говоря, делаемое Стюартом Миллем различие не выдерживает критики, по крайней мере в тех выражениях, в которых оно сформулировано, и когда он утверждает, что в этом заключается "самая важная и самая оригинальная заслуга его перед экономической наукой", он плохо оценивает свои заслуги. Производство и распределение не составляют обособленных сфер; они взаимно и почти всесторонне проникают друг в друга. Впрочем, сам Стюарт Милль становится в противоречие с собственным положением, поскольку, как мы увидим, предлагаемые им реформы — кооперативная производственная ассоциация или крестьянская собственность — одинаково касаются как области производства, так и области распределения. Но, может быть, можно было бы придать мысли Стюарта Милля более точное выражение, поставить на место его слишком упрощенного различия другое, которое выдвигал почти в то же самое время Родбертус, — отличие экономических отношений от юридических. Хотя те и другие также весьма запутанны, все-таки понятно, что экономические законы, регулирующие меновую ценность или определяющие размеры промышленных предприятий, иного порядка, нежели юридические нормы, регулирующие переход собственности или определяющие обязательства сторон в договорах о проценте, о заработной плате или ренте, — первые могут быть квалифицированы как естественные законы, между тем как вторые являются лишь делом законодательной власти.
Стюарт Милль не ограничивается открытием дверей для реформ, он смело входит в них. Он приносит — и этим отличается от всех классических экономистов — весьма обширную программу социальной политики, которую он сам формулирует в следующих терминах: "соединить максимум индивидуальной свободы в действии с общностью владения естественными богатствами земного шара и равным участием всех в продуктах труда, который пускает их в дело", и которую мы точнее резюмируем в следующих трех положениях:
1) уничтожение наемного труда при помощи кооперативной производительной ассоциации;
2) социализация земельной ренты при помощи земельного налога;
3) ограничение неравенства богатства при помощи ограничения права наследования.
Заметят, что эта троякого рода реформа вполне удовлетворяет поставленным Стюартом Миллем условиям, ибо она не только не противоречит индивидуалистическому принципу, а, наоборот, ставит своей целью усиление его во всех трех указанных выше пунктах; она не предполагает никакого принуждения по отношению к отдельному лицу, а, наоборот, стремится к эмансипации его. Проследим вкратце каждую из этих реформ.
1. Режим наемного труда представляется Стюарту Миллю разрушительным для индивидуальности. Почему? Потому что он убивает в человеке всякий интерес к продукту его труда и, следовательно, уже осуществляет для большинства людей как раз то, в чем индивидуалисты упрекали коммунизм, который, по их мнению, хочет осуществить это для всех.
Вот почему следует заменить его "такой формой ассоциации, которая, как можно надеяться, станет в конце концов преобладающей, если человечество будет продолжать прогрессировать, и не такой, какая существует ныне между капиталистом в качестве главы предприятия и наемниками без всяких прав в управлении, но ассоциацией самих рабочих на правах взаимного равенства, с общим вложенным в предприятие капиталом и под руководством избираемых и отзываемых самими рабочими правителей"10. Этот кооперативный идеал, называемый им "благородным идеалом", Милль заимствовал не от Оуэна, а от французского ассоциационистиче-ского социализма, который проповедовал его и довел до блестящего и мимолетного расцвета в 1848 г. Известно, что не один Стюарт Милль соблазнился кооперативной производительной ассоциацией: ниже мы увидим, что английское движение, известное под названием христианского социализма, непосредственно вдохновлялось ею.
Однако Стюарт Милль достаточно долго жил, чтобы видеть одновременно и упадок кооперативной производительной ассоциации во Франции, н подъем кооперативной потребительской ассоциации в Англии. Но этот контраст, по-видимому, не подсказал ему необходимости изменить свою концепцию производительной кооперации как средства эмансипации11. Впрочем, тем или иным путем, но эмансипация всеща является делом рук "самих" трудящихся.
2. Рента, которую Рикардо и его ученики принимали за естественный или даже необходимый феномен, представлялась Стюарту Миллю также анормальным явлением, стоящим в противоречии как с индивидуализмом, так и с наемным трудом, хотя и с различных точек зрения, поскольку она отводила некоторым людям то, что не было результатом их индивидуального труда, тоща как истинный индивидуализм отводит каждому результат его собственных действий — cuique suum‘(каждому свое). Будет ли этот доход обязан своим происхождением сотрудничеству природы, как думали физиократы и Адам Смит, или густоте народонаселения, как думали Рикардо и Мальтус, или счастью и социальным условиям, как учил Сениор, — в любом случае и в силу именно принципа "каждому продукт его труда" его следовало отдать общине. Не было ничего легче, чем сделать это, прибегнув к поземельному налогу, поднимающемуся до нормы, достаточной для того, чтобы поглотить ренту, и взимаемому периодически по мере роста последней. Величественная идея, заимствованная, впрочем, Стюартом Миллем у его отца и пригнавшая целую школу экономистов к пристани социализма!
Но зародившееся от этой идеи конфискации ренты движение стоит подвергнуть изучению особо, и это будет уместнее сделать дальше, в главе, посвященной этому вопросу.
Впрочем, в ожидании реализации этой несколько революционной реформы Стюарт Милль ограничился бы более скромной реформой, которая подобно кооперативной производительной ассоциации ему была подсказана тем, что он видел во Франции, — распространением мелкой крестьянской собственности. Со времени путешествия Артура Юнга по Франции у англичан стало модой увлекаться французским крестьянином. Главные выгоды, приписываемые Стюартом Миллем мелкой собственности, заключаются в следующем: своим распространением она нейтрализует несправедливости, проистекающие от ренты, она сохраняет независимого производителя от упадка и перехода в состояние наемничества, она развивает личную инициативу и интеллигентность земледельца, а главным образом энергично взнуздывает естественную тенденцию к безрассудному размножению населения!
Остается отметить, что Милль сообщил свою любовь к крестьянской собственности — прекрасной французской paysanerie, как стали ее называть с того времени, — всей английской радикальной партии. Его влиянию обязаны законы (Small Holding Act’s) о мелких земельных участках, последовательно издаваемые в Англии с конца XIX столетия с целью создания островков мелкой собственности среди крупных латифундий лендлордов.
3. И наконец, древнее право наследования, передающее отдельным лицам не произведенное ими богатство, не менее ренты шокирует Стюарта Милля (мы видели, что у Сениора то и другое составляет одно целое и носит одно общее название) и представляется ему не менее, чем рента, противным хорошо понятому индивидуалистическому принципу и даже закону свободной конкуренции, поскольку оно ставит конкурентов в далеко не одинаковые условия. В этом отношении Стюарт Милль — и он не скрывает этого — испытал на себе влияние сенсимонистов и от них перенял отвращение к "случайности рождения".
Однако в случаях наследования по завещанию он встретился с серьезным затруднением: свободное распоряжение своим имуществом при жизни и даже после смерти есть, может быть, благороднейший атрибут индивидуальности, поскольку оно есть отражение воли умершего. Стюарт Милль очень остроумно выходит из этого затруднения: он уважает право распоряжения собственника и ограничивает право приобретения у наследника, и этот последний не может получить имущества свыше определенной суммы. Завещатель сохраняет свободу отдавать или завещать кому угодно, ноне тому, у кого уже есть достаточная доля богатств. Из всех предложенных Стюартом Миллем решений последнее является, очевидно, по существу наиболее социалистическим, но он представляет его скорее в форме догадки, чем в форме положительного проекта.
Стюарт Милль мог бы занять место в главе, посвященной нами пессимистам, ибо он в известных отношениях из их школы, а именно в том отношении, что экономические явления представляются ему с мрачной стороны. Не только, как мы уже видели, закон народонаселения ему представляется чреватым опасностями для рабочего класса в будущем, не только закон убывающего плодородия, т.е. фатального уменьшения необходимых для существования продуктов, представляется ему "важнейшим в экономической науке" положением, но и более того: меланхолическими размышлениями насчет иллюзий прогресса изобилуют его книги, например следующее часто цитируемое размышление: "Сомнительно, чтобы все механические изобретения укоротили время ежедневного труда для какого-нибудь человеческого существа". И точно так же в одной величественной картине, открывающей будущее обществ, он рисует "реку человеческой промышленности, впадающую в конце концов в стоячее море".
Стоит несколько остановиться на этой идее стационарного состояния, хотя и возникшей до Милля, но являющейся одной из самых характерных идей его произведения. В конце концов именно в ней следует искать его решение социального вопроса.
Экономисты, и особенно Рикардо, как мы видели, учили, что закон постепенного падения прибыли связан с законом убывающего плодородия, и думали, что падение прибыли будет продолжаться до тех пор, пока не приостановится образование новых капиталов12. Подхватив эту теорию в той стадии, в какой она была оставлена экономистами, Стюарт Милль сделал из нее вывод, что, поскольку промышленность по необходимости ограничена капиталом, она не сможет расти, раз количество капитала останется неизменным. В таком случае будет необходимо, чтобы и население осталось неизменным, и. таким образом остановится все экономическое движение. Но, — и это делает теорию особенно привлекательной, — если Стюарт Милль ужасается этой перспективе с точки зрения экономической, то он восхищается ею с точки зрения моральной. "Она была бы предпочтительнее современного состояния", — говорит он. Почему же? Потому что поток человеческой энергии, по его мнению, не иссякнет из-за этого, а только изменит свое ложей направится оплодотворять иные поля. Он думает, что в тот день, когда люди устанут проводить свою жизнь "в погоне за долларами и в воспитании ловцов долларов", они перейдут к удовольствиям высшего порядка. Словом, он надеется, что все то, что будет потеряно для экономического прогресса, будет выиграно для прогресса морального и что при таком умиротворении желаний будет решено то, что называется социальным вопросом, или, лучше сказать, он и вовсе не будет поставлен. И я не вижу, что лучше этого могли бы предложить реформаторы даже в настоящее время.
3. Последователи Стюарта Милля
Влияние Стюарта Милля было универсально, и тем не менее он не оставил после себя учеников в собственном смысле, может быть, потому, что те, которые сделались таковыми, как, например, Арнольд Тойнби, были причислены к историко-этической школе.
Классическая школа не последовала за ним в его социалистических тенденциях. Она продолжала исповедовать доктрину своих первых учителей (но пользующуюся теперь меньшим авторитетом) и не создала ни единого произведения, равноценного, тем, которые мы изучали. Однако есть у нее некоторые, хотя и второстепенные, но все-таки выдающиеся, произведения. Укажем только на главные.
В Англии появились в 1874 г. книги Кэрнса, а именно "Some Leading Principles of Political Economy" ("Некоторые руководящие принципы политической экономии") и "Essays on political economy theoretical and applied1 ("Опыты теоретической и прикладной политической экономии"). Вообще Кэрнса представляют учеником Стюарта Милля, но он не был им. Он является в полном смысле экономистом классической школы как по своему дедуктивному методу, который он считает единственно возможным и которым он даже злоупотребляет, так равно и своим индифферентизмом к социальным несправедливостям. Он принимает laisser faire "не в качестве основания научной доктрины... а в качестве самого надежного и самого практического правила поведения". Он защищает против Стюарта Милля старый закон фонда заработной платы. Он не внес ничего нового в науку, если не считать некоторых поправок его к закону конкуренции. Он заметил, что этот закон далеко не имеет того весьма широкого значения, которое ему приписывали, но что он проявляет свое действие между отдельными лицами, поставленными приблизительно в одинаковые условия, иначе говоря, что он проявляет свое действие только внутри мелких закрытых групп, а не между группами, — это то, что он называет теорией non-competing groups (не конкурирующих групп). И этим объясняется то, что неравенство прибылей и заработных плат может сохраняться бесконечно.
Во Франции во время Второй империи самым видным представителем политической экономии был Мишель Шевалье. Будучи учеником Сен-Симона, он, однако, продолжал во Французском колледже учение классической школы, которое здесь насаждалось его предшественниками Ж.Б.Сэем и Росси13. Он боролся против социалистов 1848 г. и протекционистов, и вел с Кобденом переговоры относительно известного торгового договора I860 г. Он понял, какое важное значение будут иметь железные дороги, Суэцкий перешеек, тоща только что прорытый (по проекту Анфанте-на), и крупные кредитные учреждения, которые начали тоща возникать14. Примыкая к либеральной школе, он все-таки не забыл учения сенсимонизма о выдающейся роли власти и государства и внушал правительству политику, благосклонную к рабочему вопросу, к которому Наполеон имел тяготение по своей природе. И он обсуждал все эти вопросы с широким знанием дела и в красивой форме.
В то же время Курсель-Сэней опубликовал "Трактат по политической экономии", который долгое время пользовался авторитетом. Курсель был стражем чистой науки, которую он назвал плутояогией в отличие от эргономии, или прикладной науки; он придавал громадное значение безусловному разграничению этих двух областей. Долгое время он играл некоторую роль магистра — это он в "Экономическом журнале" рекомендовал палку для молодых, стремящихся к эмансипации экономистов, в то время как Морис Блок сурово анализировал и критиковал произведения впервые выступавшей тогда немецкой школы.
К сожалению, мы не можем отнести к французским произведениям "Precis de la science economique et de ses principales applications" ("Краткий курс экономической науки и основных видов ее применения") Шербюлье от 1862 г., ибо его автор был швейцарцем и преподавал сначала в Женеве, а потом в Цюрихе. Косса в своей "Истории" объявляет его бесспорно лучшим трактатом, опубликованным на французском языке и, может быть, стоящим выше трактата Стюарта Милля. Бесспорно, эта книга заслуживала большего, чем ограниченная и короткая известность, отведенная ей судьбой, но последнее можно объяснить тем, что, будучи очень солидной, она значительно менее красноречива и привлекательна, чем книга Стюарта Милля. Шербюлье принадлежит к классической школе. Он боролся против социализма памфлетами в стиле Бас-тиа и защищал либеральные доктрины и дедуктивные методы. Однако подобно обоим Миллям до него и Вальрасу, Спенсеру, Ла-веле, Генри Джорджу и многим другим после него он чувствует некоторую натянутость в примирении земельной собственности с индивидуалистическим принципом "каждому продукт его труда"; и если он покорно принимает его, то это скорее потому, что он видит в нем меньшее зло, чем в коллективной собственности на землю.
В Германии либеральная школа имела еще нескольких представителей до того, как была окончательно сметена исторической школой. Принс Смит (английского происхождения) защищал здесь свободную торговлю и учил, "что бессмысленно предположение о существовании социального вопроса и что если он существует, то еще бессмысленнее предполагать, что он может быть решен иначе, чем силой вещей". Не столько доктринерски, сколько реформаторски настоенный Шульце-Делич начал в 1850 г. движение, которое вопреки насмешкам Лассаля так великолепно распространилось в тысячах кредитных ассоциаций, но тем не менее приносило пользу только средним классам (мелким торговцам, ремесленникам, крестьянам).
эн
Книга четвертая
Диссиденты
Густав фон Шмоллер 1838 - 1917
Альфред Маршалл 1842 - 1924
Карл Маркс 1818 -1883
Под угрозами социализма экономический либерализм вместе с Ба-стиа нашел временное убежище в оптимизме.
Экономические теории основателей нашли у Стюарта Милля самое классическое и самое благородное научное выражение. На той стадии, на которой мы находимся теперь, политическая экономия кажется почти законченной.
Остановится ли на этом история экономических доктрин?
Вовсе нет. И в тот самый момент, коща, по-видимому, можно считать либерализм господином положения, а политическую экономию окончательно установившейся, со всех сторон поднимаются недовольные. Дело критики, на время остановившееся после 1848 г., возобновляется с новой силой, и на этот раз оно уже не прервется.
В Германии новая школа, историческая, отказывается оставаться в намеченных для науки английскими и французскими экономистами границах. Она задыхается в окутавшей ее атмосфере абстракций и обобщений. Она требует возврата к жизни, к жизни прошлого и настоящего. Ее утомили общие законы, похожие на пустые рамки. Она требует фактов и наблюдений. С юношеским жаром она оспаривает все прежние выводы и претендует перестроить политическую экономию до основания.
Это в области доктрины. Но еще больше, чем в области классической доктрины, наука вызовет нападки в области либеральной политики, с которой она неосторожно связала свое дело.
С одной стороны, вдохновленные христианскими идеями писатели протестуют с новой силой против оптимизма и laisser faire во имя милосердия, нравственности и даже христианской догмы. С другой — под давлением рабочего вопроса интервенционизм (учение о вмешательстве государства), еще такой робкий у Сисмонди, получает широкий и могучий размах, которого он никогда до того времени не знал, и под именем государственного социализма превращается в настоящую доктрину.
Наконец, воскресает в свою очередь социализм, который Рейбо считал мертвым после 1848 г. В вышедшем в 1867 г. "Капитале"
Маркса он обретает свое самое полное и самое могущественное выражение. На этот раз он представляется не простым выражением великодушных стремлений, а настоящей новой научной системой, которая отважно вызывает на дуэль представителей классической политической экономии и претендует побить их оружием, выкованным в горниле последней.
В действительности ни одно из этих идейных течений не является безусловно новым. Мы уже встречались с ними и при изучении противников основателей, во второй книге этого произведения, указывали на начало и корни их.
Но есть существенная разница между судьбой, постигшей доктрины до 1848 г., и судьбой доктрин, которыми мы будем заниматься теперь. Противники основателей остаются одинокими, несмотря на симпатии, которыми их окружали. Их протесты почти всеща единоличны. Ни Сисмонди или сенсимонистам, ни Фурье или Оуэну, Прудону и Листу не удалось серьезно подорвать доверие общественного мнения к либерализму. Наоборот, в открывающийся теперь перед нами период общественное мнение партий все более и более будет склоняться к новым школам, и либерализм увидит себя покинутым.
Не сразу, конечно. Идеи большинства из этих школ были уже сформулированы между 1850 и 1875 гг., но только в последнюю четверть века они займут господствующее положение. И это господство будет прочным. В Германии историзм почти целиком вытеснит на некоторое время классическую школу. С 1880 г. почти повсюду интервенционизм будет давить на политику правительств. Коллективистский социализм завоюет рабочие классы во всех промышленных странах и будет оказывать внушительное влияние на политику. Христианский социализм во всех исповеданиях будет группировать вокруг себя все более горячих приверженцев.
Таким образом, прогресс этих новых доктрин отмечает одновременно упадок и классической политической экономии, и либерализма. Общественные симпатии все более и более отворачиваются от идей основателей. А с другой стороны, так как ни одной из новых систем не удается обеспечить за собой преобладание, то мы наблюдаем некоторую разбросанность экономической мысли, что вселяет во многие умы полный скептицизм ко всякой теории и экономической политике. Спокойная уверенность старого времени уступила место сомнению. За относительным единством в начальной стадии науки следует теперь множественность мнений, и наука снова ищет своих путей.
В последней книге этой истории мы увидим, как немного позже выдающиеся писатели, восстановив научную традицию основателей, но разобщив экономическую науку со всякой практической политикой, сумели заново восстановить связанную цельность доктрин и дать всем мятущимся умам общие истины и новую опору для сближения.