d9e5a92d

Глава III. Социалисты-ассоциационисты

Мы называем социалистами-ассоциационистами таких социалистов, которые думали, что для разрешения всех социальных вопросов достаточно внести свободную ассоциацию, лишь бы она была организована по заранее составленному плану, каковой, впрочем, изменяется в соответствии с социалистической системой, которая выдвигает его.

Они отличаются от сенсимонистов тем, что последние искали разрешения скорее в социализации, чем в ассоциации, и в этом смысле были истинной предтечей коллективизма; но социализация совсем не то же, что ассоциация. Социализация имеет в виду Общество (с заглавной буквы) и стремится захватить в коллективную организацию всех членов нации, и потому слово "национализация" было бы более подходящим. Ассоциационизм, более индивидуалистичный по своей природе, боится, как бы индивид не потерялся в массе, и предпочитает сохранить его с помощью организации маленьких автономных групп; последним, впрочем, разрешается свободно вступать в федерацию между собой; но объединение, если оно будет иметь место, придет снизу, а не сверху.

С другой стороны, ассоциационисты отличаются от экономистов либеральной школы тем, что они ставят перед собой задачу посредством ассоциаций создать новую среду. Так же как и либеральные экономисты, они хотят свободного проявления всех частных сил; только они думают, что именно при современном экономическом режиме эти силы подавляются, за исключением разве некоторых привилегированных. Они думают, что свобода и индивидуальность могут распуститься постольку, поскольку они будут перенесены в новую среду. Но эта среда не создается сама собой, нужно ее насадить, как садовник насаждает цветы в своих оранжереях. И потому каждый из изобретателей-ассоциационистов имеет свой план организации и даже, как они не боятся говорить это, свой секрет1. Такому главным образом представлению искусственной среды, созданной в современном общественном организме и как бы изолированной от него особыми непроницаемыми перегородками, этот социализм обязан своим эпитетом "утопический".

Конечно, если бы они ограничились указанием на то, что социальная среда должна и может вопреки так называемым перманент тным и непреложным законам быть предварительно видоизмененной, чтобы можно было видоизменить человека, и что ассоциа-ция есть могущественнейшее средство для реализации этого видоизменения, они ничего другого не сделали бы, как только возвестили бы почерпнутую из наблюдения истину и предупредили бы всех тех деятелей, которые ныне практически ищут разрешения социального вопроса то в синдикализме, то в кооперации, то в замене лачуг городами-садами.

Но если бы они смогли реализовать свои планы, то появляется опасение (о чем можно судить по склонности к победам, проявленной всеми теми лицами, которых они брали за объект своих экспериментов даже в узком масштабе), что свобода еще менее уживалась бы с этой новой средой, чем с современной. Они, однако, с величайшим негодованием отвергли бы мысль о том, что они хотят создать искусственную среду. Они, наоборот, утверждали, что современная социальная среда искусственна и что речь идет не о создании, а об открытии среды, уже приспособленной к истинным потребностям человека в силу естественной или провиденциально предустановленной гармонии. В сущности это идея естественного порядка физиократов, с той, однако, разницей, что мечта их об этом мнимом естественном порядке была совершенно отличной от мечты физиократов, каковое обстоятельство доказывает, что так называемый естественный порядок менее всего естествен, потому что он меняется в зависимости от глаз, которые рассматривают его. Но, судя по их заявлениям, их представление об этом порядке таково, что можно было бы счесть его заимствованным у Кенэ или у Ривьера; например, представление Оуэна, цитируемое нами по Доллеану: "Коммуна есть непосредственный агент Бога, посланный с целью установления гармонии между обществом и природой". Это истинно физиократическая теория о "добром деспоте". Что касается Фурье, то он сравнивал себя с Ньютоном, потому что он открыл закон тяготения страстей и думал, что его "гениальный выпад", как скажет впоследствии Золя, позволит использовать данные Богом страсти.

Важно отметить, что этот социализм наметил определенную реакцию против революции 1789 г., потому что последняя ненавидела ассоциацию как пережиток рабства старого режима, как цепи для индивида и не только воздержалась от того, чтобы вписать ее в декларацию прав человека, но и формально запретила ее во всех областях, и известно, что только с недавних пор эти запрещения сняты во Франции. Ничего не было более противного духу революции, чем мечтания этих новых основателей мирского строя, которые назывались Оуэном, Фурье и Кабэ.

Впрочем, люди 89-го года не совсем ошибались и не из страха только перед корпорациями и конгрегациями старого времени думали, что ассоциация очень опасна для свободы индивидов. Итальянская пословица говорит: "У кого есть союзник, у того есть господин", и либеральная экономическая школа всегда более или менее разделяла эти опасения, которые, впрочем, могут найти подтверждение в многочисленных актах деспотизма синдикатов, как капиталистических, так и рабочих.

Но социалисты-ассоциационисты первой половины столетия еще более, чем Сисмонди и сенсимонисты, были ошеломлены новым тогда явлением — конкурентен. Борьба из-за прибыли между промышленниками, из-за заработной платы между рабочими, завязавшаяся вскоре после того, как были разбиты кадры старых корпораций, им представлялась апокалипсическим зверем, и с замечательнейшей прозорливостью они предсказали, что конкуренция приведет к монополии. Они не хотели ни той, ни другой, и ассоциация — не корпоративная ассоциация, о которой они, по-види-мому, не заботились, а кооперативная — им представлялась единственным средством, способным уничтожить конкуренцию, не уничтожая свободу и запросов производства. И еще никто не говорил, что они ошибались.

Самыми внушительными представителями ассоциационист-ского социализма являются Роберт Оуэн и Шарль Фурье. Оба — ближайшие современники; первый родился в 1771 г., а второй — в 1772 г.2; они, однако, оставались почти совершенно чуждыми друг другу. Оуэн, по-видимому, никоща не оказывал ни малейшего внимания системе Фурье, а последний, если и говорит иноща о "плане общины Оуэна", то делает это всегда с неудовольствием и знает Оуэна, по-видимому, только по слухам.

Это взаимное незнакомство не делает чести ни духу их наблюдательности, ни скромности. Но это очень легко объяснимо. Действительно, хотя их и сближает план социальной реорганизации, предваряемой автономными ассоциациями, микрокосмами, предназначенными служить моделью для будущего общества, или, лучше сказать, ферментами, способными его зародить, или, еще лучше, хотя сближал их тот факт, что после своей смерти они оба оказались отцами одной "дочери" — Кооперации, тем не менее они были людьми совершенно различного круга. Не впадая здесь в риторический тон и не прибегая для этого к излюбленным параллелям, мы все-таки должны сказать, что Оуэн был очень богатым промышленником, одним из самых значительнейших и влиятельнейших людей своей страны и своего времени; между тем как Фурье был лишь мелким торговым служащим и, как он сам себя величал, "лавочным сержантом”, а впоследствии мелким рантье, репутация которого с большим трудом и медленно выходила за пределы узкого круга его друзей. Но, как ни трудно этому поверить, фабрикант-миллионер был большим социалистом, коммунистом, бойцом, памфлетистом, лектором, антиклерикалом в том смысле, какой придается этому слову ныне, между тем как его тщедушный соперник был старым бобылем с привычками старой девы, который выходил из дома только затем, чтобы послушать военную музыку, усидчивым писателем, заставлявшим себя писать ежедневно одинаковое число страниц и терпеливо ждавшим благотворителя, который никоща не приходил.

Ассоциационистский социализм имеет и других представителей, кроме этих двух корифеев. Мы дадим здесь место Луи Блану, а затем Леру и Кабэ.

I

РОБЕРТ ОУЭН

Среди всех социалистов Роберт Оуэн представляется чрезвычайно оригинальной и даже единственной фигурой. Где можно было бы найти другого такого же человека, который, как он, был бы крупным фабрикантом (businessman) и одним из князей индустрии своего времени? И социализм Оуэна был не простой филантропией доброго хозяина. Правда, он не был социалистом-революционе-ром: он отказался принять участие в чартистском движении, которое ныне показалось бы весьма безобидным. Он никогда не намечал целью рабочих экспроприацию капиталистов, он пропагандировал идею создания новых капиталов, и еще ныне в этом заключается разница между кооператистской и коллективистской программами. Тем не менее он был социалистом в истинном смысле этого слова и даже коммунистом. Он даже, вероятно, первым водрузил имя социализма как знамя3.

С другой стороны, хотя он был большим охотником до построения утопических общин, скоро угасавших, однако вместе с тем он не переставал быть инициатором бесчисленных реформ и учреждений самого практического характера, которые после него расширились и выросли, — это так называемые патрональные учреждения.

Действительно, хотя Мы поместили его среди ассоциациони-стов, однако не следует думать, что ассоциация была у него единственным средством разрешения социального вопроса. По правде сказать, он делал понемногу попытки со всеми средствами.

Он начал с патрональных учреждений. На его фабрике в Нью-Ланарке были уже осуществлены почти все те институты, которые впоследствии будут фигурировать в социальных отделах выставок: рабочие жилища с садиками, столовые, фабрично-заводские лавки, сберегательные кассы и тд.

Кроме того, он на полвека предупредил фабричное законодательство:

11 понизив рабочий день для взрослых с 17 до 10 часов;

2) отказавшись пользоваться трудом детей в возрасте ниже 10 лет и создав для них школы, которые впервые были абсолютно светскими;

3) уничтожив штрафы, которые были тоща весьма обычны4.

Но видя, что ни его пример, ни даже его промышленный успех

не могут сделать хозяев приверженцами его идей, он попытался привлечь на свою сторону правительства — сначала правительство своей страны, а затем и иностранные — и таким образом на основании закона получить те самые реформы, которые он хотел бы иметь от доброй воли правящих классов.

Раньше лорда Шефтсбери он начал кампанию за ограничение труда детей на фабриках и способствовал принятию закона 1819 г., который установил девятилетний возраст для детей, работающих на фабриках; Оуэн же требовал десяти лет.

Обескураженный тем, что ему удалось так мало получить с этой стороны, и констатировав немощь этих двух сил, хозяев и государства, служить социальному прогрессу, он обратился к третьей силе — ассоциации. На нее он возложил создание новой среды для разрешения социальной проблемы.

§ 1. Создание социальной среды

Создание социальной среды — основная идея Оуэна, которая руководит им во всех его разнообразных попытках; и осуществления этой идеи он ждал то от хозяев, то от государства, то, наконец, от кооперации.

В этом смысле можно сказать, что Оуэн был отцом того, что социологи ныне называют этиологией, т.е. приспособлением и подчинением человека среде. Его теория играет в экономическом строе такую же роль, какую теория Ламарка играет в строе биологическом: видоизменение организмов под влиянием, оказываемым средой на органы. Человек по природе своей не хорош и не плох, он то, что делает из него среда. Если в настоящее время человек плох, то это случилось потому, что экономический и общественный строй отвратителен. Но следует отметить, что Оуэн, по-видимому, не придавал никакого значения естественной среде, которая в других школах, например в школе Ле Плея, составит существенный фактор. Он видит только социальную среду, созданную или воспитанием, или законодательством, или обдуманным действием индивидов. Изменим среду — и человек изменится. Только Оуэн, по-видимому, не замечает petitio ргіпсіріі в этом рассуждении: ибо, если человек — продукт среды, то непонятно, как он может изменить эту среду, или, — чтобы прибегнуть к вульгарному образу, — как он, распростертый на земле, может встать на ноги, подтягивая себя за волосы. Счастливая непоследовательность! Ибо она дала начало тому удивительному движению, которое значительно позже приведет к насаждению роскошных английских городов-садов. Именно от Оуэна следует вести идею дать труду комфортную и красивую обстановку, которая удваивала бы его силу. : 1

С нравственной точки зрения эта детерминистская концепция, очевидно, клонилась к отрицанию всякой ответственности индивида, всякой мысли о заслугах или о проступках, о похвале или порицании, о вознаграждении или наказании, так как индивид не может быть не чем иным, как тем, что он есть. 1: г’

С тем большим основанием он исключал всякое религиозное влияние, особенно же христианскую религию. Это замечание не излишне, так как оно объясняет, почему Оуэн не нашел никакой поддержки в английском обществе, возмущенном доктриной, которая казалась ему циничной проповедью атеизма, хотя на самом деде Оуэн был деистом. <

С экономической точки зрения эта доктрина приходила к самому абсолютному эгалитаризму, к вознаграждению по потребностям, а не по способностям, ибо на каком основании большая интеллигентность, или большая сила, или даже большее трудолюбие будет создавать право на большее вознаграждение, если все это является исключительно результатом обстоятельств? И вот почему ассоциации Оуэна были коммунистическими.

Мы не даем здесь истории его колоний, тем более что она не отличается от довольно монотонной истории других колоний. Как одинаковы заблуждения основателей, так одинаковы и истории их колоний. Сам Оуэн вынужден был признать, что ему не удалось создать среды, которая пересоздала бы человека. Отказавшись от претензии создать отдельные составные части новых обществ, он попытался отыскать решение вопроса в существующем обществе, ограничившись выкорчевыванием наводнивших его паразитических растений.

Тут мы подходим ко второй важной идее Оуэна.

§ 2. Уничтожение прибыли

Для того чтобы изменить экономическую среду, нужно прежде всего уничтожить прибыль. Стремление к прибыли — вот главное зло, первородный грех, запрещенный плод райского сада, который привел к падению человеческого рода. Что такое, действительно, прибыль? Это некоторый плюс к своей цене. Следовательно, уже по своему определению — несправедливость, ибо справедливой ценой является своя цена: продукты должны продаваться за то, что они стоили, — ни дороже, ни дешевле. Но прибыль не только несправедливость, она постоянная опасность, истинная причина экономических кризисов перепроизводства или скорее недопотребления, ибо благодаря ей рабочий не может купить продукта своего труда и, следовательно, потребить эквивалент того, что он произвел. Как он сможет это сделать, если продукт, вышедший из его рук, тотчас же повышается в цене, которая делает его недоступным для человека, создавшего его, или для того, который доставил столько же труда, сколько пошло на него, и может предложить за него в форме покупной цены лишь ценность, равную его ТРУДУ?

Как достичь уничтожения такого паразитического повышения? Прежде всего недостаточно ли будет для уничтожения прибыли естественного воздействия конкуренции, при условии если она станет совершенно свободной и полной? Экономисты отвечают на этот вопрос положительно, и мы увидим, что преимущественно экономисты новой гедонистической школы прилагают усилия к тому, чтобы показать, что при режиме полной конкуренции норма прибыли сведется к нулю. Но Оуэн не думал этого. Для него, наоборот, конкуренция и прибыль представляются нераздельными, ибо если одна есть война, то другая — военная добыча.

Нужно было, следовательно, изобрести какую-нибудь комбинацию для уничтожения прибыли, а вместе с ней "всех этих приспособлений, которые создают безграничное желание покупать дешево и продавать дорого". Но ведь орудием прибыли являются деньги, денежные знаки, с помощью их, очевидно, она реализуется. Благодаря деньгам она проскальзывает во всякий обмен, и становится осуществимой аномалия продажи товара по цене высшей, чем его стоимость. Следовательно, надо покончить с деньгами, надо заменить их бонами труда (labour notes). Бона будет истинным знаком ценности, высшим, чем деньги, ибо если труд есть причина и субстанция ценности, то вполне естественно, чтобы он был также и мерилом ее. Как видно, Оуэн воспринял теорию Рикардо о ценности, но сделал из нее неожиданные выводы.

Сколько часов труда будет стоить продукт, столько бон труда получит его производитель, когда он захочет его продать, — ни больше, ни меньше, и столько же должен будет дать потребитель, когда он захочет его купить, — ни больше, ни меньше. Таким образом, прибыль будет уничтожена.

Анафемы против денег не новость, но что было поистине нового в этом "открытии, по словам Оуэна, более важном, чем открытие руд в Мексике и Перу", так это замещение денег бонами труда. Известно, как все социалистические школы будут эксплуатировать эту "руду". Однако надо отметить, что этот план не согласовался с коммунистическим идеалом Оуэна, по которому полагалось "каждому по его потребностям", ибо боны труда, очевидно, заключают в себе, как впоследствии категорически скажет коллективистская школа, "вознаграждение, пропорциональное труду каждого", — тогда зачем же вводить в обмен эти бухгалтерские расчеты, если с помощью их нельзя учесть распределение?

Оставалось узнать, могло ли быть осуществлено на практике это устранение с рынка денег? Была сделана попытка создания в Лондоне Биржи обмена труда, которая была оригинальнейшим и интереснейшим эпизодом в оуэнистском движении, хотя, по правде сказать, Оуэн отказывался признать себя ее организатором. Это было кооперативное общество со складом, куда мог прийти каждый член общества с продуктом своего труда и получить за него цену в бонах труда, цену, исчисленную по количеству часов труда, которое пошло на производство его продукта и которое член общества указывал сам. Эти продукты, сделавшись товарами, сохранялись на складе с указанной на них в часах труда ценой и отдавались в распоряжение членов общества, которые захотели бы их купить. Последним нужно было только уплатить указанную на этикетке цену в бонах труда. Благодаря этому всякий рабочий, который затратил десять часов труда на изготовление, например, пары башмаков, мог быть уверен, что получит здесь любой товар, стоящий столько же часов труда. Таким образом, он получал точный эквивалент своего труда, и прибыль была изгнана. С другой стороны, посредник, который ныне кладет себе в карман прибыль, — промышленник или торговец — был вытеснен благодаря установлению непосредственной связи между производителем и потребителем. Проблема была, таким образом, решена3.

Этот эксперимент удался не лучше, чем эксперимент с коммунистическими колониями, и продолжался не дольше второго. Только весьма несовершенные познания, которые имели тогда о законах ценности, могут извинить реформаторов, ожидавших от этих экспериментов иного результата. Тем не менее они отмечают важную дату в истории экономических доктрин, потому что они представляют собой первый этап в целом ряде систем, которые потом будут последовательно заниматься разрешением той же проблемы, хотя и при помощи довольно различных способов; мы встретимся с ними у Прудона с его Банками обмена и у Сольвея с его "Социальным счетоводством" ("Comptabilisme social").

Впрочем, все эти приспособления, преследовавшие цель устранения денег из области обмена, имели лишь второстепенное значение. Но основная идея их — идея уничтожения прибыли — останется и реализуется, по крайней мере отчасти, в учреждении весьма солидном и принявшем широкие размеры, которое распространится на весь мир, а именно в потребительских обществах. Последние начали размножаться одновременно с возникновением Биржи обмена труда, но они примут свою окончательную форму только десять лет спустя, коіда рочдельские пионеры учредят потребительские общества.

Действительно, потребительские общества приняли за правило или не получать барышей, или возвращать их своим членам пропорционально закупкам, что, очевидно, одно и то же, ибо здесь нет прибыли, а есть только ristoumes (возврат). И чтобы достичь этого, они поступают так же, как Оуэн, т.е. приводят в контакт производителя и потребителя посредством устранения посредников. Но нужно отметить, что такое устранение прибыли совершается без всякой необходимости прибегать к устранению денег. Солидарность между деньгами и прибылью, которую думали констатировать Оуэн, а после него многие другие социалисты,-оказывается воображаемой. Известно, что при непосредственном обмене образуются весьма чрезмерные прибыли, например в торговле с Экваториальной Африкой обменивают ружья, оценивающиеся в пять раз выше своей стоимости, на каучук, оценивающийся в одну треть своей стоимости, что составляет норму прибыли 1500 процентов. На самом же деле деньги поспособствовали только установлению большей точности при исчислениях цен, позволили, например, исчислять и сводить норму прибылей к бесконечно малым пропорциям Для каждой единицы, например к одному сантиму на метр бумажной ткани, что было бы совершенно невозможным при существовании непосредственной мены или даже при наличии бон.

Поскольку кооперативная ассоциация стремится к уничтожению прибыли, она останется самым значительным результатом деятельности Оуэна и достаточна для того, чтобы создать ему славу. Однако, по-видимому, его участие в этом великом движении было не совсем сознательно. Правда, выражение "кооперация" ежеминутно выходит из-под его пера, но это выражение не имело тогда современного смысла, а обозначало просто коммунизм. Что же касается кооперативных потребительских обществ в форме магазинов для продажи, то Оуэн не только не требовал признания за собой инициативы учреждения их, но и категорически отказывался признать их отпрысками своей системы. Он видел в них лавки или филантропические учреждения, недостойные его идеала. И совершенно правильно: эти общества не были тоща тем, чем они сделались потом. Все-таки он мог еще видеть нарождение рочдель-ского потребительского общества, в числе двадцати восьми пионеров которого шесть были его последователями, а двое, Чарльз Ховарт и Вильям Купер, были душой этой бессмертной ассоциации. Но Оуэну было тоща 73 года, и, по-видимому, он даже не заметил рождения этой своей "дочери", так поздно появившейся на свет, которая, однако, больше, чем все другие дела его долгой жизни, оставит потомству его имя, если не совсем спасет его от забвения.

Действительно, Оуэн не оставил школы в собственном смысле этого слова, кроме кооперативной школы. Но все-таки у него было несколько учеников, которые стремились к проведению в жизнь его теорий, из них особенно один, который долгое время оставался в неизвестности и только в наши дни открыт и вознесен до небес. Это Вильям Томпсон, главное произведение которого — "Исследования о благоприятнейших для счастья людей принципах распределения богатства" от 1824 г. Стоя выше Оуэна по своим экономическим познаниям и будучи более глубоким мыслителем, он, может быть, больше заслуживал бы того, чтобы фигурировать здесь в качестве основоположника социализма, но мы, как это сказано во введении, не можем помышлять здесь об исправлении возможной несправедливости истории и должны считаться с освященными традицией именами-. Впрочем, естественно, что положение, занимаемое человеком в истории, определяется больше его влиянием, чем его талантом, а влияние Томпсона на его время было ничтожно, потому что нужно было ждать до наших дней, чтобы открыть его.

Скажем только, что Томпсон глубже, чем Оуэн, обосновал идею, что рабочий не получает целого продукта своего труда, и таким образом подготовил путь для теории "прибавочной стоимости” и "неоплаченного труда”, с которой мы встретимся позже. И, подобно Оуэну, он не проповедовал в качестве меры против этого зла экспроприацию приобретенных богатств, а только пропагандировал организацию новых форм предприятий, в которых рабочий мог бы сохранить для себя полный продукт своего труда, а это и есть как раз программа кооперативов.

ШАРЛЬ ФУРЬЕ

Практическая деятельность Оуэна, конечно, значительнее практической деятельности Фурье, ибо, как мы видели, его инициатива является исходным пунктом большинства великих социальных движений XIX столетия. Но чисто интеллектуальное дело Фурье, хотя оно и более утопично, и более безрассудно, значительно шире как благодаря чрезвычайной чувствительности Фурье к порокам цивилизации, по его собственному выражению, так и благодаря его как бы сверхъестественному чувству предвидения будущего.

Фурье часто третировали как сумасшедшего, и этот эпитет не кажется преувеличенным, коща читаешь на многочисленных страницах его писаний экстравагантности, которые некоторые ученики напрасно пытались прикрыть, придавая им символический смысл, о котором он сам никогда не думал. И все же можно сказать, что он был самым буржуазным из социалистов, если только можно дать ему название социалиста, которого он сам никогда не принимал. Действительно, можно ли назвать социалистом человека, который говорил об Оуэне следующее: "Что же касается его догм, то догма об общности имуществ так жалка, что не заслуживает опровержения"; который говорил о сенсимонистах следующее: "Это чудовища, которые вызовут в XIX столетии пожимание плечами, а не проповедь уничтожения собственности и наследства"; который в своей системе распределения ставит почти в один ряд труд, капитал и талант, приписывая первому 5/12, второму — 4/12 (т.е., вероятно, больше, чем он получает ныне) и третьему — 3/12; который, оставляя далеко позади самые бесцеремонные рекламы дельцов, обещает дивиденды в 30 и даже в 36 процентов для тех, кто предпочтет фиксированную прибыль в 81/3; который делал из ожидания и даже поисков наследства одно из привлекательнейших развлечений в будущем фаланстерском обществе; и, наконец, который заявлял, что неравенство между богачами и бедняками "входило в намерения Бога" и, следовательно, в его собственные, потому что "нужно понять, что Бог сделал хорошо все то, что он сделал"?

И несмотря на это, Фурье представлялся людям его времени и представляется еще ныне всем тем, кто его не читал, т.е. почти всему обществу, ультрасоциалистом, коммунистом. Это объясняется не столько экстравагантностями его мечтаний и языка, о которых мы только что говорили, сколько причудливым названием "фаланстер", которое он дал своей ассоциации и которое вызывало представление о какой-то таинственной и беспокойной общине, где все было бы общим — имущество и женщины.

С этого нужно начать изложение его системы; в этом она заключается целиком.

8 1. Фаланстер

Нет ничего менее страшного, чем этот фаланстер, — в нем нет ничего, что походило бы на "Новую Гармонию" Оуэна, на "Икарию" Кабэ, на "Город солнца" Кампанеллы, на "Утопию" Мора. По наружному виду и по внутреннему устройству это просто большая гостиница, Palace Hotel, оборудованная на 1500 человек и подобная тем (но больше их), которые ныне воздвигаются на всех зимних и летних курортах, с комнатами и апартаментами, табльдотами, салонами, с читальными залами, с залами для игр, для концертов, для театральных представлений и тд., со всеми помещениями, подробности которых он не устает описывать самым тщательным образом. Каждый, впрочем, свободен, совсем как ныне, не только занимать целый апартамент, но и заставлять подавать у себя в комнате, если он не хочет идти к табльдоту. Фаланстер отличается от большой гостиницы только тем, что в нем отводится помещение не только для богатых, но имеются комнаты и стол за всякие цены, пяти классов, и даже даровые. Так что можно было бы сказать, что он представляет комбинацию народной гостиницы с отелем первого разряда.

В нем, следовательно, нет иного коммунизма, кроме коммунизма, выражающегося в общинном потреблении, объединяющего всех путешественников под одной крышей и за одним столом; только это было бы не случайной, как ныне, а постоянной и, стало быть, для всех нормальной формой существования. Почему Фурье придавал такое значение этому способу существования, что считал его условием sine qua поп (непременное условие) своей системы и видел в нем разрешение всех социальных вопросов? Потому что он подобно Оуэну хочет сначала создать благоприятную среду, отличную от современной среды, где новые люди могут свободно развиваться.

С точки зрения экономической жизнь под одной крышей имеет целью осуществить максимум комфорта при минимуме расходов для потребителя и заменить скудное и тягостное семейное хозяйство громадными коллективными службами с кухней, с отоплением, освещением, ваннами и прочим.

С точки зрения социальной жизнь под одной крышей имеет ту же цель, чтобы, "сталкивая" людей самых различных положений в ежедневных встречах, постепенно чувством взаимного влечения заменить те их чувства, которые при современном общественном строе, как он красноречиво говорит, "движутся по восходящей лестнице ненависти и по нисходящей презрения", а также сделать жизнь более интересной благодаря расширению связей, интересов и даже интриг, которые неугомонно копошились бы в этом маленьком мире.

Фурье неистощим на счет этих двоякого рода выгод. Он с мелочностью старого приказчика перечисляет и вычисляет все ожидаемые отсюда сбережения и с пристрастием закоренелого старого холостяка не нахвалится превосходством жизни с табльдотом над жизнью в семейной обстановке.

Что же касается выгод морального и социального порядка, ожидаемых от общинной жизни, то они представляются довольно сомнительными. Нужно иметь немного простоватое представление о психике людей, чтобы думать, что благодаря соседству с богатыми бедные станут вежливыми и учтивыми, а богатые более счастливыми. Но что касается материальных выгод общей жизни, то они бесспорны, и доказательством этого является то, что мнимая утопия Фурье готова стать действительностью в стране, где дороговизна жизни особенно дает себя чувствовать, — в С.-А. Соединенных Штатах. Там много есть не только холостяков, которые живут и квартируют в своем клубе, но и молодых семей, помещающихся в гостиницах. Это уже полуфаланстерцы. Как видно, проницательность Фурье в этом отношении намного опередила его время, и тем, которые думают, что доктрины определяются фактами, трудно было бы в начале XIX века открыть такие факты, которые уже тоща могли бы подсказать фаланстерскую систему.

Вопрос о прислуге, который становится ныне столь мучительным для буржуазных семейств, тоже нашел в фаланстере свое разрешение, и оно, вероятно, останется на будущее время. Заключается оно в следующем: с одной стороны, яичные услуги заменяются коллективными, так как вторые не без основания признаются наиболее совместимыми с достоинством и независимостью личности, с другой стороны, домашний способ выполнения работ по хозяйству заменяется промьаиленным способом', для печения хлеба и стирки белья это уже свершившийся факт, та же эволюция намечается в работах по подметанию комнат, чистке платья, сапог и пр. То же, вероятно, распространится и на изготовление питательных продуктов: широкое распространение консервов уже предвещает это.

§ 2. Интегральная кооперация

Если мы теперь посмотрим на внутреннюю организацию фаланстера, то мы увидим там нечто большее, чем обыкновенную гостиницу: это кооперативная гостиница, т.е. гостиница, принадлежащая определенной ассоциации и принимающая только ее членов. Следовательно, фаланга есть то, что мы ныне называем кооперативным обществом интегрального потребления, т.е. более законченным кооперативом, чем современные потребительские общества, которые ограничиваются общей закупкой товаров, но вопреки их названию не потребляют их сообща, за исключением отдельных редких случаев, коща кооперативный ресторан устраивается вместе с кооперативным магазином.

Но фаланга не только потребительское общество, она в то же время и производительное общество. Для этого около дворца фаланстера, служащего жилищем, имеется земли около 400 гектаров с сельскохозяйственными постройками и промышленными заведениями, приспособленными для изготовления того, что необходимо для удовлетворения нужд обитателей фаланстера. Это маленький самодовлеющий мирок, микрокосм, производящий все то, что он потребляет, и потребляющий все то, что он производит, и в исключительных случаях, коіда ему чего-нибудь не хватает или коща у него что-нибудь в излишке, вступающий в обмен с другими фалангами. Фаланга организована по образцу общества на акциях. Частная собственность в ней не уничтожена, она приняла лишь вид акционерной собственности — трансформация, не заключающая в себе ничего социалистического, а, наоборот, носящая в себе самый яркий капиталистический характер. В наше время Молинари стремился к тому, чтобы сделать такую трансформацию общим явлением, и в этом отношении Фурье опередил его на три четверти века. С чрезвычайной для его времени проницательностью (ибо тоща общества на акциях редко встречались) Фурье перечисляет преимущества такой эволюции собственности и даже утверждает, что "акция есть более реальная ценность, чем имения и металлические деньги".

Что касается дивидендов, которые, по обещанию Фурье, будут чудовищными, то они должны распределяться между всеми членами. Но по какому принципу? По сумме ли их акций, что ныне является общим правилом во всех торговых или финансовых обществах?

Не совсем так. Капитал будет, конечно, иметь хорошую долю, треть прибыли, 4/12, а за трудом останется 5/12 и за талантом — 3/12. Что нужно разуметь под талантом? Способность к руководству делами, определяемому избранием. Предполагается, что избирать будут самых способных. Фурье, по-видимому, не очень беспокоит шаткость этого предположения — тоща еще не было опыта со всеобщим избирательным правом, а затем и вообще можно было предполагать, что в пределах маленькой группы выборы будут более сознательными.

Как кооперативная производительная ассоциация, фаланга находит ныне почти полную реализацию в известных категориях рабочих обществ, носящих такое название, — они распределяют прибыли почти по арифметической формуле Фурье. А затем, как бы для того чтобы лучше подтвердить, что они ведут свое происхождение прямо от него, они у него же взяли инициативу воздвигнуть ему памятник в их квартале, на бульваре Клиши.

И не только современная форма кооперативной производительной ассоциации была намечена Фурье, но им же с совершенной определенностью была указана и цель ее — видоизменение наемного труда в ассоциированный. "Первая задача политической экономии должна заключаться в том, чтобы научиться превращать наемников в собственников с общими интересами”..

А почему? Потому что такое превращение есть единственное средство сделать труд одновременно и привлекательным и производительным, "ибо собственническое настроение является сильнейшим рычагом для того, чтобы наэлектризовать цивилизованных". "В Гармонии бедный владеет лишь одной парцеллой, одной двадцатой частью для приложения своего труда, и является собственником целого кантона вместе с другими. Он может сказать: наши земли, наш дворец, наш замок, наши леса, наши фабрики — все это его собственность". "Отсюда выходит, что роли собственника и капиталиста в Гармонии становятся синонимами”.

Рабочий будет участником в прибылях не только в силу своего труда, но и в силу своего капитала, потому что он будет акционером, а может быть, и в силу своего таланта, потому что его могут избрать, как и всякого члена общества. И не только в прибылях, но и в администрации и в дирекции он может участвовать в качестве акционера или в качестве избранного директора. Это как раз то, что англичане ныне называют копартнершин, а французы — рабочим акционерством. Кроме того, рабочие будут участвовать в выгодах и в дирекции фаланги как члены потребительского общества.

Все это представляется какой-то довольно сложной мешаниной, но именно в намерение Фурье входило спутать интересы рабочего, капиталиста и потребителя таким образом, чтобы нельзя было распутать этого узла и чтобы каждый из членов общества соединял в своей личности все эти противоположные интересы6. В современном строе эти интересы почти всеща находятся в конфликте друг с другом, потому что они разбиты по классам, а когда они будут соединены в одном и том же лице, конфликт будет устранен благодаря "совместительству”, как говорят юристы, или по крайней мере он будет заложен в такую глубь души каждого, что непременно произойдет примирение интересов.

Такая программа, которая имеет в виду не уничтожение собственности, а, наоборот, уничтожение наемного труда посредством приобретения ассоциированной и ставшей всеобщей собственности; которая принимает за средство не борьбу классов, а ассоциацию ума, труда и капитала; которая стремится к примирению антагонистичных интересов капиталиста и рабочего, производителя и потребителя, кредитора и должника, соединяя эти интересы в одной личности, — такая программа, конечно, не может считаться маловажной. Она будет служить идеалом рабочего класса, по крайней мере во Франции в течение всего XIX столетия, до тех пор, пока марксистский коллективизм не устранит ее, но, может быть, не окончательно. Ныне выставляемая при всех выступлениях партией радикалов-социалистов программа, с помощью которой она стремится противопоставить себя партии социалистической, резюмируется в следующей формуле: сохранение и расширение частной собственности, но уничтожение наемного труда. Эта партия бессознательно ведет свое начало от Фурье.

§ 3. Возврат к земле

Ныне это лозунг многих социальных школ. Задолго до настоящего времени это было лозунгом Фурье. Возврат к земле он представляет себе в двух направлениях.

Во-первых, происходит расселение крупных городов и рассеяние жителей по фаланстерам, которые в действительности будут представлять маленькие изящные городки с населением в 1600 жителей, по 400 семей. Их будут основывать в избранных местностях: "В местности, снабженной красивой речкой, перерезанной холмиками, окаймленной лесом и годной под разные культуры”. Это не только, как иронически говорили, "Аркадия бюрократа", но это и полное предвосхищение городов-садов, которые ныне ученики его* Рескин и Моррис, возводят в Англии не только для того, чтобы удовлетворить требованиям гигиены и эстетики, чтобы умножить силу и радости жизни, но и для того, чтобы разрешить вопрос о квартирах и о дороговизне земли в городах.

Во-вторых, сводятся до минимума промышленный труд, ма-шинизм, крупная фабричная промышленность, — условие, впрочем, необходимое для успеха предыдущей реформы. Фурье не питал никакой антипатии к капитализму, как это думают некоторые, но он питал живую ненависть к индустриализму, что не одно и то же. Возврат к земле, очевидно, предполагает преобладающую роль сельскохозяйственного труда. Но следует остерегаться понимать под этим земледелие в старом смысле этого слова, т.е. пахоту и насаждение хлебных злаков. Наоборот, Фурье не унимает своего гнева, пока говорит о посевах зерна и производстве хлеба, которое заставляло человеческий род стонать под игом тяжелейшего труда, чтобы обеспечить себе самую грубую пищу. Для него единственно привлекательным трудом является труд по садоводству, пчеловодству, птицеводству, рыболовству и все то, что входит в рубрику садоводства и огородничества7. Почти единственным занятием жителя фаланстера будет "культивировать свой сад", как у Адама до его падения и у Кандида после пережитых им неудач.

§ 4. Привлекательный труд

Это стержень системы Фурье. В так называемых цивилизованных обществах, говорил он, совершенно так же, как в варварских и рабских обществах, труд был осуждением и проклятием. Так дальше продолжаться не может, отныне нужно положить конец тому, чтобы человек трудился под угрозой существующих до сих пор трех стимулов: принуждения, нищеты или интереса. Фурье не хочет такого общественного состояния, где бы человек был принужден к труду необходимостью зарабатывать свой хлеб, или стремлением к прибыли, или императивным законом общественного или религиозного долга. Он хочет, чтобы человек работал, трудился только из-за удовольствия и бежал на работу, говорит он, как ныне бегут на праздник. Чтобы перевести его мысль выражением, которое еще не употреблялось в его время, мы скажем, что он хотел, чтобы труд стал спортом, таким же увлекательным, как спорт, которому ныне предаются молодые люди.

Это возможно, утверждает он, если при наличии обеспеченного для каждого минимума средств существования труд утрачивает свой принудительный характер и становится факультативным; если каждому обеспечивается свободный выбор наиболее соответствующего его способностям рода труда; если труд, какой бы он ни был, достаточно разнообразится, стимулируется соревнованием и производится среди веселья и в красивой обстановке. И с этой единственной целью, чтобы сделать труд привлекательным, организована вся система, о которой мы только что узнали, — фаланстер, общинная жизнь, роскошь обстановки, кооперация в производстве и распределении, замена земледелия садоводством и пр. Но Фурье не останавливается на этом, а пускается еще в измышления иногда по-детски наивных или остроумных комбинаций; так, он составляет маленькие, связанные взаимной симпатией группировки, которые он называет группами и сериями, где разделение труда будет доходить до крайних пределов, где каждый найдет себе место по своим склонностям. И каждая такая группа, отнимая у своего члена лишь частичку времени и жизни, предоставит ему полную свободу "порхать" от одной группы к другой...

Но здесь время расстаться нам с нашим проводником. Мы не можем следовать за ним по лабиринту его психологии с ее двенадцатью страстями, из которых "основные" три суть Непостоянство, Композит и Кабалист; ни за его теодицеей, ни за его климатической и космогонической эволюцией, которая сделает моря менее солеными, расплавит льды полюсов, создаст новые виды животных и откроет нам сношения с другими планетами. Однако и в этом мутном потоке можно было бы выбрать много крупинок золота.

Например, насчет воспитания детей, которое занимает большое место в книгах Фурье. Хотя этот старый холостяк не любил их, — он сам об этом заявляет, — однако он предвидел формы современного воспитания. Один из его учеников, Фребель, основал в 1847 г. первые детские сады (Kindergarten).

По вопросу об отношениях полов у него отсутствие всякой умеренности, чего вполне можно было ожидать от легкомысленной морали, принимающей за догму то положение, что все страсти, равно как и инстинкты, хороши и все от Бога. И все эти отчаянные крайности, уходящие далеко за границы свободного союза, немало вредили фурьеризму. Вопрос о женщинах, замечает Поль Жанэ, не принес счастья социалистическим школам. Он же, как мы видели, вызвал раскол и падение сенсимонизма. Однако и здесь у Фурье встречается несколько сильных мыслей, например: "Как общее правило, социальный прогресс и изменения в исторических эпохах происходят в связи с прогрессом женщин к свободе, а падение социального строя происходит в связи с ограничением свободы женщин. Другие события влияют на эти политические перемены, но нет никакой другой причины, кроме изменения в судьбе женщин, которая так быстро вызывала бы социальный прогресс или упадок". К сожалению, его феминизм, по-видимому, внушен не столько уважением к достоинству женщины, сколько ненавистью к домашней обстановке и семье, а свобода женщин, которая действительно могла бы быть принята в качестве критерия прогресса, по-видимому, сводится у него главным образом к свободе любви.

Антимилитаристы тоже могли бы объявить Фурье одним из своих предтеч. Он первый писал о современном обществе, что "оно поддерживается постоянным воздействием меньшинства вооруженных рабов на большинство рабов невооруженных".

Чтобы закончить, скажем еще, что Фурье не имел намерения сразу вводить всех людей в мир Гармонии. Он допускал и признавал даже необходимым переходный период, который он называл гарантызмом и в котором, как он сам довольно ясно указывает, каждому обеспечивались минимум для существования, безопасность и комфорт, т.е. почти все то, что ныне составляет предмет забот рабочего законодательства.

Фурьеризм не произвел на своих современников такого обаятельного влияния, как сенсимонизм, но его воздействие, хотя и менее шумное и более ограниченное, было, однако, гораздо длительнее. Уже полвека, как не существует больше сенсимонистов, между тем как существует еще фаланстерская школа, правда, маленькая, если причислять к ней только тех, кто фактически к ней приписывался, но очень большая, если причислить к ней, как это и должно сделать, по крайней мере отчасти, кооператоров всяческих категорий. Сам Фурье, с давних пор презираемый, снова, по-видимому, начал, лет пятнадцать назад, привлекать к себе внимание и симпатию.

Из его учеников следует назвать главным образом двух — Виктора Консидерана и Андрэ Годена.

Виктор Консидеран был одним из самых пламенных пропагандистов фурьеризма и в своей "Doctrine sociale” ("Социальная доктрина") (1834-1844 гг.) дал лучшее изложение системы. Подобно Оуэну, он даже делал попытки осуществить ее в колониях в Америке8. Он играл некоторую роль во время революции 1848 г., требуя "права на труд" как "справедливого и необходимого вознаграждения за право собственности".

Андрэ Годен созданием знаменитого фамилистера воздвиг более прочный памятник, чем своими книгами. Фамилистер — это промышленное заведение (по изготовлению кухонных принадлежностей) в Гизе; он сделал своих рабочих соучастниками в этом предприятии и в прибылях9. Если бы только в этом заключалось здесь дело, то это была бы обыкновенная кооперативная производительная ассоциация, подобная многим другим, но ее оригинальность и ее славу составляет то, что рядом с фабрикой в прекрасном парке построены один или два іромадных жилых помещения, дворцы членов общества, ще живут рабочие, помещаются школы, ясли, приюты, театр и потребительские общества. И тем не менее, хотя это учреждение привлекает к себе кооператоров всех стран, оно не имеет в себе ничего особенно привлекательного, и если кто хочет иметь какое-нибудь представление о том, что такое настоящий фаланстер, то пусть лучше посетит прекрасные города-сады в Боривнле в Порт-Сенланте и Агнета-парк в Голландии.

III

ЛУИ БЛАН

Не всегда только самые оригинальные книги привлекают к себе живейшее внимание. Стюарт Милль, говоря о системах сенсимонистов и Фурье, относит их "к числу самых замечательных произведений прошлого и настоящего времени". Такая похвала была бы неуместа по поводу "Organisation du travair ("Организации труда") Луи Клана. В этой книге не встречаешь той глубины взглядов, какой отличаются произведения его предшественников. Книга, правда, очень коротка, размерами не превосходит журнальной статьи. И автор не блещет исключительной оригинальностью, свое вдохновение он черпает в самых различных источниках: у сенсимонистов, у Фурье, Сисмонди, Буонаротти, пережившего бабувистский заговор, и, наконец, в демократических воспоминаниях 1793 г. В общем, он ограничивается искусным изложением тех социалистических идей, с которыми общественное мнение успело со времени Реставрации ознакомиться. Однако, едва появившись в 1841 г., "Организация труда" читалась и дискутировалась повсюду и много раз издавалась в громадном количестве. Заглавие книги, заимствованное, впрочем, из сенсимонистского словаря, сделалось одной из популярных формул, в которых рабочие 1848 г. резюмировали свои требования. Сам автор февральской революцией был отмечен как самый выдающийся представитель рабочего класса. Даже после 1848 г. это произведение долгое время признавалось одним из самых выдающихся произведений французского социализма.

Такой продолжительный успех объясняется прежде всего внешними обстоятельствами. Книга по своей краткости и по простоте изложения была доступна для понимания и представляла удобную почву для дискуссий. Кроме того, личная известность автора способствовала широкому распространению ее. При Июльском правительстве Луи Блан был одним из самых видных журналистов и ораторов передовой демократической партии. Его "Histoire de dix ans” ("История десяти лет") создала ему славу ценного историка. Впоследствии его роль в качестве члена временного правительства 1848 г. и затем в начале третьей республики (с 1871 г.— Прим. КЯ.) сделала его исторической личностью. Наконец, неудачный опыт с национальными мастерскими способствовал вопреки его воле, и совершенно, впрочем, несправедливо, прославлению его идей. Однако всего этого было бы недостаточно для сохранения за ним места в этой истории, если бы не было других соображений в пользу того, чтобы оказать здесь больше внимания его "Организации труда".

Нище так ярко не выражена противоположность между режимом конкуренции и ассоциации. У Луи Блана все экономические бедствия происходят от конкуренции. Ею объясняются и бедность рабочих, и моральное их падение, и рост преступлений, и проституция, и промышленные кризисы, и войны между народами. "Докажем, — говорит он в начале своей книги, — 1) что конкуренция является для народа гибельной системой, 2) что конкуренция является причиной, постоянно вызывающей обеднение и банкротства среди буржуазии". И действительно, на протяжении всего произведения эти положения доказываются различными примерами, фактами, заимствованными из газет, из анкет и официальных статистических данных, из книг экономистов и личных наблюдений Луи Блана. Печальные факты в блестящем изложении проходят перед глазами читателя и все одинаково сводятся к единственной причине — конкуренции. Таким образом, сам собой напрашивается вывод: чтобы исправить вызываемые конкуренцией неустройства, зло, следует основать экономический строй на ассоциации.

Луи Блан принадлежит, следовательно, к той группе социалистов, которые видят спасение для современных обществ в ассоциации.

Только он представляет себе ассоциацию не совсем так, как его предшественники. Он не грезит ни о фаланстере, ни о новой Гармонии. Он не представляет себе экономический мир будущего как ряд групп, образующих каждая маленькое законченное общество. Он не знает интегральной кооперации и фаланги Фурье, изготовляющих для своих членов все необходимое. Он предлагает "общественную мастерскую", которая есть не что иное, как производительное рабочее общество. Общественная мастерская группирует в себе только рабочих одного и того же ремесла. Она отличается от обыкновенной мастерской лишь большей демократичностью своих членов. Но она не вмещает подобно микрокосму Фурье всех сторон экономической жизни. Она не находит в самой себе своей цели, ибо она создает лишь один продукт, который другие должны купить. Иными словами, Луи Блан изобразил самый общий тип производительных рабочих кооперативов, между тем как Оуэн и Фурье представляли себе кооперацию сразу и потребительской, и производительной.

Эта идея не была абсолютно и безусловно новой. Уже старый сенсимонист Бюшез предлагал в 1831 г. аналогичный проект, потерпевший неудачу. По его мысли, рабочие одного и того же ремесла, например столяры, сапожники или каменщики, соединяются в одну группу, соединяют вместе свои орудия труда и сами получают прибыль, которая иначе пошла бы в карман предпринимателя. Одна пятая прибыли идет на образование общественного капитала, венного и неотчуждаемого, который правильно растет каждый год. ’Без этого капитала,—говорил Бюшез, правильно предугадывая будущее,—ассоциация сделалась бы похожей на всякую другую торговую компанию, она была бы полезной только своим основателям и вредной для всех тех, которые первоначально не принимали в ней участия, ибо в конце концов в руках первых она стала бы средством эксплуатации”. Такая судьба действительно ожидала множество производительных кооперативов, где основатели, сделавшись настоящими акционерами, заставляют работать за свой счет новых рабочих, на которых они смотрят как на простых Помощников”.

"Общественная мастерская" Луи Блана имела большое сходство с мастерской Бюшеза, с той только разницей, что наш автор думал главным образом о крупной индустрии, а Бюшез — о мелкой. Кроме того, "общественная мастерская", по мысли Луи Блана, была лишь ячейкой, из которой впоследствии должно было выйти целое коллективистское общество. Но на самом деле это дальнейшее развитие его мало занимало. Это был слишком отдаленный и слишком неопределенный идеал, чтобы можно было с пользой его дискутировать. Важно было начать, и начать практически. "Подготовить будущее, не разрывая грубо с прошедшим", — вот долг. А что будет представлять это будущее? Тщетно было бы желание определить его. Так только приходят к утопии.

Благодаря своей простоте и определенности реформаторский план Луи Блана обратил на себя внимание. После стольких грандиозных, но неосуществимых грез, наконец, появился доступный для всех умов и легкоосуществимый проект. Эта потребность перейти от идеала к действительности, открыть, наконец, практическую формулу, чтобы избавиться, чего бы это ни стоило, от laisser faire, встречается у многих современников Луи Блана, например у Видаля, автора совершенно забытой ныне интересной книги о распределении богатств. Этим в значительной части объясняется успех книги Луи Блана, как и впоследствии успех государственного социализма.

Реформа действительно была очень простой.

Нужно было теперь же создать "общественную мастерскую" в главных отраслях производства; необходимый капитал образуется из займа у правительства. "Все рабочие, представляющие гарантии своей порядочности", допускаются в мастерскую в количестве, определяемом наличным капиталом. Заработная плата одинакова для всех. Этот побледйий принцип кажется ныне неосуществимым "лишь благодаря неправильному и антисоциальному воспитанию, данному современному поколению", но он станет совершенно естественным в будущем, коіда "совершенно новое воспитание изменит идеи и нравы". Тут проглядывает общая всем ассоци-ационистам идея о новой среде, которая будет в состоянии изменить обыкновенные двигатели человеческого рода. Что касается управления мастерской, то оно будет организовано на выборном начале, за исключением только первого года, когда правительство обязано будет организовать его, потому что члены мастерской еще не будут достаточно знать друг друга, чтобы наметить самых достойных.

Чистая прибыль делится ежегодно на три части: одна часть распределяется поровну между членами ассоциации и служит прибавкой к заработной плате; другая — предназначается для содержания стариков, больных и слабых и "для облегчения последствий кризисов, нависающих над другими отраслями промышленности"; наконец, третья — предназначается "для снабжения орудиями труда тех, кто захотел бы принять участие в ассоциации, так что она может бесконечно расширяться". Это неотчуждаемый и вечный капитал Бюшеза.

Будет ли получать процент капитал, затраченный на организацию ассоциации? Конечно, этот процент будет даже гарантирован бюджетом. Однако не сделаем отсюда вывода, что Луи Блан подобно Фурье считает законным это вознаграждение. Он слишком проникнут идеями сенсимонизма, чтобы допускать это. В будущем процент исчезнет, но, впрочем, Луи Блан не объясняет, как это случится. Ныне же его нужно сохранить, чтобы бережно миновать переходные периоды. Не следует "с диким нетерпением разрушать существования, хотя бы основанные на тех злоупотреблениях, которые мы стремимся уничтожить". Уплаченный процент составит, впрочем, как и заработная плата, часть стоимости производства. Но что касается чистой прибыли, то капиталисты будут участвовать в ней лишь при условии, если они будут работать.

В общем, как видно, вся разница между общественной и современной мастерской заключается в том, что (не говоря уже о более демократической организации мастерской) прибыль предпринимателя в "общественной мастерской" (в современном смысле этого слова, т.е. прибыль, не заключающая в себе процента) распределяется между самими рабочими.

Но "общественная мастерская", как мы сказали, есть не что иное, как ячейка, откуда выйдет новое общество. А силой, с помощью которой произойдет такое расширение мастерской, будет как раз — забавный вывод — конкуренция, ставшая на этот случай "святой". "Дело в том, чтобы воспользоваться самой же конкуренцией для устранения конкуренции". Это не представит трудности, ибо «"общественная мастерская" будет иметь над всякой частной мастерской то преимущество, которое дается сбережениями от общей жизни и от способа организации, где все без исключения рабочие заинтересованы в том, чтобы производить быстро и хорошо». Частные предприятия повсюду будут встречаться с угрозами со стороны "общественной мастерской". Капиталисты и рабочие сами потребуют поглощения их "общественной мастерской", чтобы воспользоваться преимуществами ее. И тогда останется только слить в одну ассоциацию все "общественные мастерские" в данной индустрии. Таким образом, каждая крупная отрасль промышленности в конце концов сгруппируется около одной "центральной мастерской, к которой все другие мастерские будут относиться как отделения". Для завершения здания достаточно будет "освятить солидарность различных производств", которые вместо взаимной борьбы будут оказывать друг другу поддержку, будут помогать друг другу во время кризисов, если только им не удастся — еще более важный результат — благодаря соглашению предупреждать их.

Таким образом, благодаря только свободе строй конкуренции мало-помалу отступит перед строением ассоциации, и по мере того как "общественная мастерская" будет осуществлять эти чудеса, зло конкуренции будет исчезать и моральная и общественная жизнь будет стряхивать с себя свои современные недостатки.

И что же требовал Луи Блан для осуществления своего предприятия? Пустяки, почти что ничего: росчерка пера правительства, чтобы создать капиталы для первых мастерских и устав, а затем ему придется только наблюдать за исполнением его.

В этом существенный пункт доктрины Луи Плана, резко отличающий ее от учения Оуэна или Фурье. Для основания фаланстера и коммунистических колоний ни Фурье, ни Оуэн не прибегают к государству. Они ограничиваются частной инициативой. Общество обновится самопроизвольно, без внешней помощи, и ныне еще это составляет принцип потребительских кооперативов. Повсюду, где они существовали, они рассчитывали только на собственные силы. Но Луи Блан проповедует общества рабочих специализовавшихся. Откуда могут они взять капитал? Рассчитывать на сбережения рабочего — это значит никогда не начать. Нужно найти кого-нибудь, кто бы сдвинул с места весь механизм, так как он сам не может сдвинуться. Кто же будет этот "кто-нибудь", как не власть? Разве она не представляет собой "организованную силу"? К тому же "не взять ее в качестве орудия — значит встретить в ней препятствие". Но зато власть вступается только на один момент: "раз пущенная машина пойдет сама собой". Государство "делает только то, что ставит общество на плоскость, по которой оно будет спускаться уже само силой вещей и естественным действием законов данного механизма". В этом вся замысловатость системы. И в самом деле, большинство современных производительных кооперативных обществ основывается при финансовой и административной поддержке публичной власти и не может существовать без нее.

Таким образом, Луи Блан один из первых социалистов, если не первый, который думал опереться на современное государство для проведения социальной реформы. Впоследствии Родбертус и Лас-саль обратятся к государству с подобным же призывом, и французский писатель заслуживает того, чтобы вместе с ними числиться предтечей государственного социализма.

Бели есть в этом призыве со стороны социалистов кое-что довольно наивное, то одно из двух: или проект, для которого они требуют содействия правительства, есть действительно революционный проект, и тоща правительство, представляющее общество, было бы слепым, если бы оно собственными руками подготовляло свою гибель; или проекты, для осуществления коих приглашают его, не представляют опасностей для общественного порядка, но тоща содействие правительства раскрывает их скромное значение. Государственный социализм избегнет такого возражения, провозгласив себя абсолютно консервативным, что он и сделал в Германии.

Луи Блан (а после него и Лассаль), занятый преимущественно непосредственным результатом, не замечает возражения. Он думает о другом упреке, более важном в его глазах, — о том самом, который впоследствии сделают государственным социалистам, и он старается избежать его с помощью аргумента, часто встречающегося под его пером. Вмешательство государства не противоречит ли свободе? — спрашивает он самого себя и отвечает: да, если вы понимаете под свободой абстрактное право, обеспеченное каждому человеку данной конституцией. Но свобода не в этом заключается, "она состоит в данной человеку власти упражнять и развивать свои способности при господстве справедливости и охране закона". Юридическая свобода без фактической есть лишь "ужасный гнет"; и повсюду, ще человек, лишенный образования и орудий труда, осужден на неизбежное подчинение более богатым и более образованным, свобода фактически уничтожается. Поэтому, поскольку в обществе будет существовать "низший и более слабый класс", вмешательство государства будет необходимо. Лякордер выразил это в более внушительной формуле: "Между сильным и слабым свобода является притеснителем, а закон — освободителем". Мы находили уже этот аргумент у Сисмонди и встретим его у всех противников laisser faire.

Таким образом, вместе с Луи Бланом намечается движение идей, которое в последней четверти XIX столетия примет широкие размеры. Государственный социализм из простой попытки превратится в настоящую доктрину, которая получит многочисленные приложения на практике.

События 1848 г. дали Луи Блану-случай для частичного осуществления своих идей. Мы рассмотрим эти эксперименты в следующей главе, ще встретимся с неудачными попытками социализма 1848 г. Но идеи "Организации труда" пользовались более прочным успехом в многочисленных производительных рабочих кооперативах, которые понемногу возникали повсюду и популярность которых не переставала расти среди некоторых групп французских рабочих. Таким образом, вместе с Оуэном и Фурье Луи Блан способствовал энергичному распространению принципа ассоциации и главным образом поэтому заслуживает (хотя и немного менее их) места в истории социалистов-ассоциационистов.

Наряду с Луи Бланом уместно указать на двух людей, которые также продолжали идеи ассоциационистского социализма вплоть до революции 1848 г., — на Леру и Кабэ.

Пьер Леру оказал на умы своего времени значительное влияние. Романы Жорж Санд наполнены социальными диссертациями, исходящими — она сама об этом заявляет — от него. Однако из его расплывчато гуманитарных книг нельзя ничего выбрать, ничего действительно важного для науки, за исключением разве что веры в ассоциацию и особенно закона солидарности — идеи, которой так посчастливилось потом. По-видимому, он первым употребил это знаменитое выражение в том смысле, какой ему придают ныне, т.е. в смысле заместительницы благотворительности.

Ему также, по-видимому, нужно приписать инициативу употребления выражения "социализм" как противоположности индивидуализму10. И, наверное, изобретения этих двух слов было достаточно, чтобы обеспечить за ним место среди социологов.

Кабэ представляет ту особенность, редкую у социалистов, что он занимал должность генерального прокурора, правда, недолгое время: но он приобрел значительно большую известность своим романом "Le voyage еп Ісаіте" ("Путешествие в Икарию"). Впрочем, в его системе нет ничего оригинального. На постоянный вопрос: что же будут делать с теми, кто не захочет трудиться, — он дает все тот же незамысловатый ответ: "С лентяями? Мы не будем знать их (в Икарии)". К несчастью для него, он попытался дать более наглядный ответ, отправившись, по примеру Оуэна и Консидерана, в С.-А. Соединенные Штаты основать свою колонию (1848 г.). Впрочем, это и карийское общество было одним из тех, которое существовало дольше всех, и в видоизмененной форме оно просуществовало даже до 1898 г.—полвека.

Кабэ — искренний коммунист, и этим он далеко расходится с Фурье и приближается к Оуэну, хотя он не считал себя учеником последнего. Но это, может быть, объясняется лишь авторским самолюбием, ибо он очень хорошо знал Оуэна и даже лично. Будучи коммунистом, Кабэ, однако, вовсе не был революционером; он был добродушным человеком, взывавшим лишь к альтруистическим чувствам, и оптимистом, убежденным в том, что моральное перерождение легко осуществимо.

Содержание раздела






Главная сайта