Глава III. Пессимисты

С экономистами, о которых мы будем говорить в этой главе, наш путь изменяется. До сих пор нам приходилось лишь восхищаться новым, только что открывшимся строем фактов и тем, как в нем все дышало благом для отдельных лиц и целых наций. Но вот появляются новые учения, которые на лучезарный рассвет восходящей науки набросят огромную тень, и эта тень будет беспрерывно расти, пока не придаст ей облика "мрачной науки" (dismal Science), как назовет ее впоследствии Карлейль.

Вот почему мы называем их пессимистами, не вкладывая, впрочем, в этот эпитет порицания; наоборот, мы попытаемся показать, что их теории ближе к истине, чем теории оптимистов, которых мы будем рассматривать впоследствии. Но мы их называем пессимистами, потому что, продолжая подобно своим предшественникам утверждать тождество индивидуальных интересов с общим, эти новые учителя привели сотни основательных доводов против этого тождества; потому что они указали на существующие повсюду антагонизмы между землевладельцами и капиталистами, между капиталистами и рабочими, антагонизмы, вносящие расстройство в промышленность. Мы называем их пессимистами, потому что между естественными и даже провиденциальными законами, которые должны были осуществить естественный порядок при одном условии, что человек сумеет понять их и повиноваться

им, они думали открыть другие, которые, как, например, закон о ренте, обеспечивают меньшинству праздных землевладельцев доход, растущий, по их теории, в прямом отношении к росту голода среди народа; или такие законы, которые, как, например, закон убывающего плодородия, ставили фатальный предел производству необходимых средств существования, предел, к которому производство уже приближается и который не оставляет людям иной перспективы для улучшения своей участи, как только добровольно ограничить свое число; или такие законы, которые, как, например, закон беспредельного уменьшения прибылей, рано или поздно должны завести индустрию в стоячие воды "неподвижного состояния". Они называются пессимистами еще и потому, что они не верили в возможность изменить направление этих роковых законов ни с помощью законодательных реформ, ни даже с помощью организованного действия всех членов общества. Вообще они мало верили в то, что мы называем прогрессом.

Но было бы неправильно думать, что они сами смотрели на себя как на пессимистов или что их современники считали их таковыми. Такую оценку им дали а posteriori; их самих она сильно удивила бы. Они, напротив, развертывают свои теории с ошеломляющим спокойствием. Они ни на минуту не задумываются над тем, что в их теориях можно найти оружие против существующего порядка вещей и против мудрости "Великого творца природы". Они думают, что они подвели под право земельной собственности несокрушимое основание, доказав, что земельная рента не создается землевладельцем; они думают, что они обезоружили дух возмущения, показав бедным, что они сами ответственны за свои несчас-тия.

Оба выдающихся представителя этого учения, Мальтус и Рикардо, были филантропами, друзьями народа; они сами об этом заявляют, и у нас нет никакого основания подозревать их искренность. Что же касается их современников, то последние нисколько не были обеспокоены их учением, а, наоборот, встретили с большим энтузиазмом появление этой новой политической экономии. Ей был оказан теплый прием в высшем английском обществе, а дамы даже брали на себя труд популяризировать в повестях и рассказах абстрактные теории Рикардо.

Следует, впрочем, признать, что они оказали науке и косвенным путем даже рабочему классу огромные услуги. Пессимисты делают для прогресса больше, чем оптимисты, даже тоща, когда они бессознательно относятся к своему пессимизму. Они заложили основание громадной работе по критике всех экономических доктрин и учреждений, работе, заполнившей весь XIX век и далеко еще не исчерпанной. Даже Карл Маркс, как мы увидим ниже, является интеллектуальным сыном Рикардо. Впрочем, среди их теорий есть такие, которые не носят пессимистического характера, но не эти последние создали им известность.

юз

МАЛЬТУС¹

Хотя Мальтус известен главным образом своим законом о народонаселении, однако и помимо этого он пользовался славой первоклассного экономиста за свой пространный трактат по политической экономии и за многочисленные выдающиеся исследования по экономическим вопросам. Но мы отложим рассмотрение других его теорий, а именно теории земельной ренты, до того времени; когда будем говорить о теориях Рикардо.

Закон о народонаселении

После опубликования бессмертного произведения Адама Смита прошло двадцать лет, бывших совершенно бесплодными для экономической науки, когда появилась за анонимной подписью маленькая книга, автором которой предполагали одного сельского священника. Книга тотчас же вызвала некоторый шум. Отголоски его не ослабевают до сих пор, более ста лет спустя. На первый взгляд можно было подумать, что книга не имеет близкого отношения к политической экономии, так как предметом ее было движение народонаселения, т.е., как говорят ныне, демография. Эта для того времени новая наука, творцом которой является Мальтус, только значительно позже отделилась от ствола политической экономии. Ниже мы увидим, какое громадное влияние его книга оказала на все экономические теории — как на теории производства, так и на теории распределения. Эту книгу можно рассматривать как ответ на книгу Адама Смита, от которой она могла бы, по остроумному замечанию Джемса Бонара, заимствовать то же самое заглавие, но только переиначенное следующим образом: "Опыт о причинах бедности народов".

Впрочем, акт введения в объяснение экономических феноменов нового, заимствованного из биологии фактора и иного инстинкта вместо личного интереса или желания прибыли чрезмерно расширял горизонт политической экономии и предвещал зарождение социологии. По признанию самого Дарвина, как известно, книге Мальтуса обязана своим происхождением знаменитейшая научная доктрина XIX столетия — учение о борьбе за существование как способе двигателя прогресса.

Ошибочно было бы думать, что мысль об опасности для человеческого рода от бесконечного роста народонаселения не привлекла внимания ни одного писателя до Мальтуса. Во Франции она занимала Бюффона и Монтескье. Но вообще говоря, на многочисленное народонаселение всеща смотрели как на благо для страны,

и никому не приходило в голову опасаться чрезмерного увеличения его, поскольку оно естественным образом регулировалось средствами существования. В таких выражениях говорит об этом физиократ Мирабо в своей книге"Traite de la Population" ("Трактат о народонаселении"). Приверженцы естественного порядка не могли беспокоиться о таком естественном факте, как рост народонаселения. Но этот оптимизм принял чрезвычайные размеры с появлением Годвина, книга которого "Political Justice" ("Политическая справедливость"), появившаяся в 1793 г., произвела потрясающее впечатление на умы. Говорили, что Годвин был первым теоретиком анархизма. Действительно, он, по-видимому, первый произнес знаменитую фразу: "Всякое правительство, даже наилучшее, — зло". Во всяком случае, он был предтечей анархизма благодаря безграничной вере в будущее обществ: как в прогресс науки, которая даст возможность производить продукты в таком количестве, что достаточно будет полчаса работы в день, чтобы удовлетворить потребность всех членов общества, так равно и в прогресс разума, который будет сдерживать личные интересы и борьбу за прибыль. Но в этот день, коща жизнь станет такой легкой и такой прекрасной, не явится ли опасность, что люди размножатся до такой степени, что земля не будет в состоянии всех их накормить? Поставив этот вопрос, Годвин, несомненно, не подозревал, какую страшную проблему он выдвинул. Он отвечал на этот вопрос спокойно, с невозмутимой верой в будущее, уверяя, что такое предположение, может быть, осуществится "лишь в мириады веков", что даже, вероятно, оно вовсе не осуществится, ибо разум будет не менее могуч для обуздания полового влечения, чем для преодоления жажды наживы; и он даже предусматривал перспективу такого социального состояния, в котором "ум так будет господствовать над чувствами, что воспроизведение человеческого рода приостановится" и что человек станет бессмертным.

Как раз в то же самое время появилась во Франции одна книга, которая имела большое сходство с книгой Годвина, — это была книга Кондорсе (1794 г.) "Esquisse d’un tableau historique des progres de VEsprit humain” ("Эскиз исторической картины прогресса человеческого духа"). Она дышит той же самой верой в движение человеческих обществ к счастью, во всемогущество науки, которая сможет если не уничтожить смерть, то, во всяком случае, отодвинуть ее в бесконечно далекое будущее, — эта уверенность у человека, писавшего незадолго до самоубийства (он принял яд, чтобы избегнуть гильотины), была весьма трогательной. Но если смерть должна быть уничтоженной, то перед Кондорсе встает тот же вопрос, какой был у Годвина: как сможет земля накормить всех людей? И он дает почти тот же самый ответ: или наука сумеет обеспечить средства продовольствия свыше всякой определенной меры, или разум сумеет ограничить безрассудный рост народонаселения.

Согласно обычному ходу дела как в области истории учений, так и в области фактов такой ярый оптимизм неизбежно должен был вызвать реакцию. Она не заставила себя ждать и появилась в форме "Опыта о законе народонаселения" Мальтуса.

По поводу вышеуказанных утверждений, что прогресс человеческого рода к богатству и к счастью бесконечен и что опасность, как бы не наступило время, когда будет на земле слишком много людей, химерична или, во всяком случае, отодвигается в такое далекое будущее, что едва ли стоит беспокоиться, — по поводу всех этих утверждений Мальтус отвечает, что, как раз наоборот, в этом именно и заключается почти непреодолимое препятствие, и не в отдаленном будущем, а в настоящее время, сейчас, и во всякое время оно висит над головой, тормозит прогресс человеческого рода, — это скала Сизифа, которая постоянно грозила падением и разрушением. Природа вложила в человека инстинкт, который, будучи предоставлен самому себе, обрекает его в жертву голоду, смерти и порокам. От этого инстинкта страдают люди, не зная причины своих страданий, которая дала бы им в руки ключ к истории обществ и их бедствий.

Все, даже лица, совершенно незнакомые с социологическим исследованием, знают незабвенные формулы Мальтуса, согласно которым, с одной стороны, с ужасающей быстротой происходит рост предоставленного самому себе населения, а с другой — относительно медленно умножаются средства пропитания. Поэтому Мальтус представляет рост населения геометрической- прогрессией, т.е. рядом цифр, последовательно растущих от умножения на какую-нибудь одну цифру, и он берег простейший ряд, каждый член которого вдвое больше предыдущего. А рост производства он представляет арифметической прогрессией, т.е. рядом цифр, последовательно увеличивающихся от приложения одной какой-нибудь цифры, и он берет простейший ряд, именно ряд целых цифр. Таким образом, у него получается:

1 2 4 8 16 32 64 128 256...

1 2 3 4 5 6 7 8 9...

Мальтус предполагает, что каждый член прогрессии соответствует периоду в двадцать пять лет. С первого же взгляда видно, что если население удваивается каждые двадцать пять лет, а средства существования в каждый такой период увеличиваются только на одно и то же количество, то расхождение между двумя рядами происходит в ужасающей пропорции. В нашей таблице, содержащей только девять членов, т.е. относительно короткий период времени в двести лет, мы видим, что последняя цифра, обозначающая количество населения, уже в двадцать восемь раз больше цифры, выражающей массу средств существования, а если бы продолжить прогрессию до сотого члена, то нельзя было бы ее представить в цифрах.

Первую из этих прогрессий можно считать очевидной, поскольку она представляет биологический закон происхождения. Не зря в разговорном языке выражения generation (происхождение) и multiplication (размножение) считают синонимами. Верно, что удвоение предполагает четырех детей, появляющихся на свет в период деторождения, и, следовательно, около 5 — 6 рождений при неизбежной убыли вследствие детской смертности. Эта цифра может показаться преувеличенной нам, живущим в обществе, где ограничение рождений — общее явление, но несомненно, что у всех живых существ, и даже у человека, который менее плодовит, число рождений было бы значительно выше, если бы воспроизведение рода было предоставлено своему естественному течению. Женщина в возрасте воспроизведения может быть в известных случаях беременной двадцать раз, а иногда и больше. В силу такого размножения земля заселяется до настоящего времени людьми, и нет никаких признаков, что ныне эта воспроизводительная способность у обоих полов меньше, чем когда-либо раньше. Поэтому, приняв число 2 за множитель в своей прогрессии, Мальтус не допустил никакого чрезмерного предположения.

Скорее может вызвать сомнение период времени в двадцать пять лет, промежуток между двумя членами. Промежуток времени между средним возрастом родителей и средним возрастом детей, коща они становятся в свою очередь способными воспроизводить, не может быть меньше ^Зуіет². Это называется периодом одного поколения, и таких периодов в одном столетии всеща насчитывалось около трех.

Но это несущественные придирки. Что же получится от того, что промежуток между двумя членами будет продлен с 25 до 33 лет и множитель прогрессии уменьшится с 2 до 11/2,11/4 или 11/10? Прогрессия немного замедлится, но раз принята геометрическая прогрессия, как бы медленно она ни развивалась вначале, она очень скоро начинает делать чрезвычайные скачки и переходит всякие пределы. Эти поправки не умаляют силы рассуждения Мальтуса, равно как и значения физиологического закона.

Вторая прогрессия кажется более несостоятельной, ибо она явно произвольна, и даже не известно, представляет ли она подобно первой только тенденцию или ей предназначено представлять действительность? Она не соответствует ни одному известному и верному закону, как биологический закон воспроизведения. Скорее, кажется, она опровергает этот самый закон. В самом деле, что такое "средства существования", как не животные и растительные виды, которые воспроизводятся по тем же самым законам, и как и человек, и даже много быстрее, согласно геометрической прогрессии. Сила размножения хлебного зерна или картофеля, кур или селедок, и даже рогатого скота или овец не превосходит ли бесконечно силу размножения человека? На это возражение Мальтус, несомненно, ответил бы, что скрытая сила размножения животных и растительных видов фактически связана очень тесными границами: климатом, необходимой для них пищей, борьбой за существование и тд. Пусть будет так. Но если эти препятствия идут в счет во второй прогрессии, почему они не приняты во внимание в первой? Тут, по-видимому, есть некоторая непоследовательность. Одно из двух: или дело идет о том, чтобы выразить тенденции, и в таком случае тенденция в размножении средств существования не только не одинакова, но гораздо сильнее тенденции в размножении людей; или дело идет о том, чтобы возразить то, что есть, и в таком случае препятствия к бесконечному размножению людей не меньше препятствий к бесконечному размножению животных и растений, или, лучше сказать, последнее есть, очевидно, функция первого.

Чтобы придать смысл второй формуле, следует ее перенести из области биологии в область экономии. По мысли Мальтуса, дело, очевидно, идет о продукте данной земли, скажем о хлебе, так как английские экономисты его имеют всеща в виду в своих теориях. Он хочет сказать, что если предположить, что с данного клочка земли можно получить одно и то же приращение посева в конце каждого данного периода, скажем на два гектолитра больше каждые двадцать пять лет, то это будет все, что можно надеяться получить от земли. И в этой гипотезе, по-видимому, есть еще некоторое преувеличение по сравнению с действительностью. В 1789 г. Лавуазье исчислял произрастание хлеба во Франции в количестве 7 3/4 гектолитров на гектар. В последние годы оно в среднем достигает немного больше 17 гектолитров. Если предположить, что приращение было правильным в течение 120 лет, то мы найдем приблизительно по два гектолитра приращения на каждые двадцать пять лет. При слабом приросте французского населения этого было достаточно для того, чтобы поднять среднюю меру на каждую голову до 2-3 гектолитров. Но будет ли этого достаточно для такого быстрорастущего населения, как население Англии и Германии? Наверное, нет, что видно из того, что Англия и Германия, несмотря на больший прирост хлеба, принуждены ввозить извне значительную часть потребляемых ими хлебных продуктов. Да и во Франции может ли то же самое бесконечно продолжаться в течение настоящего и будущего веков? Это невероятно; прирост продукта всякой земли должен иметь физический предел в силу ограниченности содержащихся в ней элементов, и прежде всего экономический предел в силу возрастания необходимых для эксплуатации данного участка издержек, когда хотят развить его производительность до последних пределов. И, таким образом, закон "убывающего плодородия", к которому мы потом вернемся, уже является истинным основанием мальтусовских законов, хотя сам Мальтус определенно еще не говорит о нем.

Очевидно, что в данном месте фактически не может быть больше живых существ, чем сколько их может пропитаться там, — это трюизм. Ибо, если там найдутся лишние, они согласно принятому принципу осуждены на голодную смерть³. Таким образом дело происходит и во всем животном и растительном царстве: безумная плодовитость зародышей безжалостно приводится смертью к желанной пропорции, и определенный необходимостью уровень не поднимается выше и не опускается ниже, как в хорошо урегулированном резерве, ибо ужасные производимые среди них смертью опустошения постоянно восполняются напором жизни. Но у диких народов, так же как и у животных, к которым они приближаются, большая часть населения в буквальном смысле умирает от голода. Мальтус долго останавливается на описании состояния этих примитивных обществ, и в этом отношении он был одним из предшественников доисторической социологии, которая после него подвинулась далеко вперед.

Он очень хорошо показывает, как недостаток в пище влечет за собой тысячу зол: не только смертность, эпидемии, но и антропофагию, детоубийство, убийство стариков и особенно войну, которая даже тоща, коща целью ее не является съедение побежденного, ведет, во всяком случае, к отнятию у побежденного его земли и производимого ею хлеба. Эти препятствия он называет позитивными, или репрессивными.

Однако этот недостаток в пище у диких, равно как и у животных, не есть ли следствие их неспособности к производству, а не следствие перенаселенности?

На это Мальтус возражает, указывая, что многие из этих диких обычаев продолжают существовать у таких цивилизованных народов, как греки. Даже у современных народов существуют такие жестокие, хотя и в более слабой степени, способы сокращения населения. Хотя голод в форме недорода в собственном смысле не встречается больше нигде, кроме России и Индии, однако он не перестает свирепствовать в среде самых цивилизованных обществ в форме физиологического бедствия, самым убийственным проявлением которого бывает туберкулез, поселяющий ужасную детскую смертность и преждевременную смертность среди взрослого рабочего населения. Что касается войны, то она не перестает косить людей. Мальтус был современником войн Французской революции и первой Империи, которые в промежуток времени с 1791 по 1815 г. погубили в Европе до десяти миллионов людей в зрелом возрасте.

Все-таки равновесие между народонаселением и средствами существования у цивилизованных народов может быть восстановлено более гуманными средствами, т.е. препятствие репрессивное, состоящее в росте смертности, может быть заменено превентивным (предупредительным) препятствием, состоящим в сокращении рождаемости. Из всех животных только человеку, одаренному разумом и способностью предвидения, дано такое средство. Если он знает, что его дети обречены на смерть, он может воздержаться производить их. Можно даже сказать, что это единственное истин-

но действенное средство, ибо репрессивное препятствие лишь еще больше вызывает рост народонаселения, подобно дерну, который тем больше растет, чем больше его косят. Война дает поразительный пример роста населения: во Франции год, следовавший за ужасной войной 1870-1871 гг., — единственный в ее демографических летописях по неожиданному скачку, которым он отметил уже спускающуюся кривую ее рождаемости.

Во втором издании своей книги Мальтус остановился главным образом на предупредительных средствах и тем скрасил зловещие перспективы, открывшиеся в первом издании. Но важно знать, что он подразумевает под ними. Мы делаем многочисленные выписки по этому вопросу, потому что он весьма важен и потому что по этому именно вопросу мысли преподобного отца из Хэйлибери были так странно извращены.

Предупредительное препятствие, по Мальтусу, есть моральное обуздание (moral restraint). Но что следует понимать под этим? Есть ли это воздержание от половых сношений в браке, раз число детей, достаточное для поддержания народонаселения в стационарном или умеренно-прогрессивном состоянии достигнет, скажем, трех? Нет, Мальтус никогда не проповедовал воздержания от половых сношений в браке. Мы уже говорили, что он признает семью с шестью детьми (это по крайней мере предполагается удвоением народонаселения в каждом поколении) нормальной семьей. И это число он ничуть не считает максимальным, ибо он прибавляет: "Может быть, скажут, что вступающий в брак человек не может предвидеть, какое число детей будет у него и не будет ли оно больше шести? Это бесспорно".

Но тоща в чем же проявляется моральное обуздание? Вот как он определяет его: "Воздержание от брака, связанное с целомудрием, — вот что я называю моральным обузданием". И чтобы избежать всяких недоразумений, он прибавляет в примечании: "Я понимаю под моральным обузданием такое обуздание, которому человек подчиняется из соображений благоразумия, чтобы не вступать в брак, при условии если его поведение во все добрачное время строго нравственно. Я постараюсь на протяжении всего этого произведения никоща не уклоняться от такого смысла". Ясно: дело идет прежде всего о воздержании от всяких половых сношений вне брака, а затем об отсрочке самого брака до того возраста, когда человек будет в состоянии принять на себя ответственность за заботы о семье, и даже о совершенном отказе от брака, если такого времени никоща не наступит.

Очевидно, что Мальтус этим абсолютно исключил такие средства, какие пропагандируются ныне от его имени: он определенно осуждает тех, которые проповедуют свободное вступление в половую связь вне брака или в браке, лишь бы были приняты меры, чтобы эта связь осталась бесплодной. Все такие предупредительные меры он помещает в рубрику с позорным названием пороков и

но

противопоставляет их моральному обузданию. Мальтус весьма категоричен на этот счет: "Я отвергну всякое искусственное и несогласованное с законами природы средство, к которому захотели бы прибегнуть для того, чтобы задержать рост народонаселения. Препятствия, которые я рекомендую, сообразуются с требованием разума и освящены религией". И он прибавляет следующие истинно пророческие слова: "Было бы слишком легко и удобно даже совершенно остановить рост народонаселения, и тогда мы подверглись бы противоположной опасности".

Бесполезно говорить, что если Мальтус отвергал брачную измену, то тем более он отметал то предупредительное средство, каким является институт особого класса женщин, обреченных на проституцию; и он еще более осудил бы меры, о которых еще не говорили в его время, такие, как аборт — бич, который стремится заменить в нашем современном обществе, только в более обширных размерах, детоубийство или подкидывание детей в древности, но с которым уголовный закон бессилен бороться, между тем как новая мораль начинает находить ему оправдание.

Но, устранив все противные морали средства, думал ли Мальтус, что моральное обуздание в той форме, как он себе его представлял, может наложить действительно крепкую узду на стремление к перенаселению?

Несомненно, он этого хотел, ибо он старается вооружить людей для этого священного крестоюго похода против худшей из общественных опасностей: "Тем, кто является христианином, я скажу, что священное писание ясно и безусловно наставляет нас, что наш долг сдерживать наши страсти в границах разума... Христианин не может рассматривать трудности несения морального обуздания как законный предлог избавиться от исполнения своего долга". А для тех, кто хочет подчиняться лишь разуму, а не религии, он делает замечание, что "эта добродетель (целомудрие) по точном исследовании является необходимой для того, чтобы избежать зол, которые без нее бывают неизбежным следствием законов природы".

Но в сущности Мальтус не верил во всеобщее распространение морального обуздания для преодоления и регулирования любви. Вот почему он не чувствовал в себе большой уверенности в свои средства, и гидра представлялась ему все более угрожающей, несмотря на щит из чистого и хрупкого кристалла, который он ставил против нее. С другой стороны, он хорошо чувствовал, что его средство (безбрачие) может быть не только безуспешным, но и опасным, если оно вызовет именно те пороки, которых он боялся. Продолжительное или, что еще хуже, постоянное безбрачие, очевидно, средство, неблагоприятное для добрых нравов.

Мальтуса постигло жестокое огорчение; и этот человек, которого можно было только что принять за непримиримого аскета, вскоре окажется утилитарным моралистом наподобие Бентама. Он, по-видимому, примиряется с мыслью о допущении обычных способов удовлетворения полового инстинкта с непременным условием избегать зачатия, и даже о допущении таких, которые он клеймит названием "пороков". Из двух зол последнее ему кажется меньшим по сравнению с тем, которое проистекает от перенаселения, тем более, говорит он, что перенаселение само по себе является очень активной причиной безнравственности благодаря бедности и привычкам смешения и разнузданности, которые бывают последствием его, — замечание, впрочем, весьма основательное. В конце концов принятое Мальтусом решение не отличается отменной чистотой; оно есть лишь, как он сам говорит, "великое правило полезности" — речь идет о незаметном усвоении привычки удовлетворять свои страсти без вреда для других. Такими уступками было подготовлено ложе для неомальтузианства.

В итоге человек представляется Мальтусу очутившимся на распутье перед тремя дорогами, перед которыми стоит следующая надпись: дорога, прямо против него находящаяся, ведет к Нищете, направо — к Добродетели, налево — к Пороку. Он видит, что слепой инстинкт толкает человека на первый путь, и заклинает его не поддаваться и ускользнуть от него одним из двух боковых путей, предпочтительнее правым. Но он боится, что число тех людей, которые последуют его совету, тех, которые, по словам Евангелия, изберут верный путь спасения, очень незначительно. А с другой стороны, он не хочет в своей светлой душе допустить, что все остальные люди изберут путь порока; так что в конце концов он боится, что масса народа пойдет по естественной наклонной плоскости на край пропасти, и, таким образом, ни одно из предупредительных препятствий не вселяет в него уверенности насчет будущей судьбы человечества.

Не было ни одного учения, более опозоренного, чем учение Мальтуса. Проклятия не переставали сыпаться градом на голову того, кого уже современник его, Годвин, называл "этим мрачным и ужасным гением, готовым погасить всякую надежду рода человеческого".

С точки зрения экономической говорили, что все его предвидения были опровергнуты фактами, с точки зрения моральной его учение насадило отвратительнейшую практику, и многие французы считают его ответственным за сокращение народонаселения в нашей стране. Что следует подумать об этой критике?

Конечно, история не оправдала опасений Мальтуса: с того времени она не указала ни одной страны, которая страдала бы от перенаселения. В одних странах, во Франции например, народонаселение лишь очень слабо увеличилось, в других — оно увеличилось сильно, но не опередило роста богатства.

Если мы возьмем ту самую страну, где Мальтус искал данных для своих выкладок, — С.-А. Соединенные Штаты, то вот какая средняя зажиточность приходится на жителя по переписям, которые публиковались каждые десять лет (в долл.):

1850 г. 308 1890 г. 1036

1860 г. 514 1900 г. 1227

1870 г. 780 1910 г. 1370

1880 г. 870

Из этой таблицы видно, что за полвека доля богатства каждого жителя Соединенных Штатов более чем учетверилась, хотя и население за тот же период времени тоже почти учетверилось (с 23 поднялось до 92 миллионов).

Великобритания (Англия и Шотландия) времени Мальтуса (1800-1805 гг.) насчитывала 10 миллионов жителей, а ныне у нее насчитывается 40 миллионов. Если бы он мог предугадать такую цифру, он пришел бы в ужас. Однако богатство и благосостояние Великобритании тоже, вероятно, учетверилось.

Можно ли поэтому сказать, как это часто повторяют, что законы Мальтуса были опровергнуты фактами? Нет, не законы были опровергнуты, — они остаются неприкосновенными, — а предсказания, основанные на них. Я не думаю, чтобы можно было оспаривать, что размножение всякого живого существа, включая и человека, происходит (это, по правде сказать, тавтология) путем умножения и что, предоставленное самому себе, не встречая никаких препятствий, оно перешло бы всякие границы; с другой стороны, я не думаю, что рост продуктов промышленности не был бы по необходимости ограничен многочисленными условиями, в которые поставлено всякое производство (помещения, сырье, капиталы, ручной труд и тд.). Но если тем не менее рост народонаселения не опередил роста средств существования и даже, как показывают вышеприведенные цифры, остался далеко позади, то это случилось потому, что он был ограничен волей людей не только во Франции, ще предупредительные меры были в полном ходу, но более или менее во всех странах, ще действительная плодовитость остается далеко позади скрытой плодовитости. И это добровольное ограничение, которое так беспокоило Мальтуса, происходит самым естественным образом.

Опасения Мальтуса основываются на смешении понятий биологического порядка. Половой инстинкт не то, что инстинкт воспроизведения, и следует он совершенно другим стимулам. Только первому может быть приписано то свойство несокрушимой силы, которое Мальтус ошибочно приписывает второму. Первый есть инстинкт животного происхождения, он воспламеняется с силой самой бурной страсти и управляет одинаково всеми людьми. Источник второго — преимущественно общественного и религиозного характера: второй инстинкт облекается в различные формы, смотря по времени и месту.

У религиозных народов, которые следовали закону Моисея, Ману или Конфуция, рождение было средством спасения, истинной реализацией бессмертия. Для брамина, китайца или еврея не

из

иметь сына — больше, чем несчастье, — это преступление против Бога. У народов греко-латинского происхождения рождение было священным долгом перед государством и отечеством. В аристократической касте гордость имени не должна погибнуть. У бедных и, может быть, существующих благотворительностью рабочих с рождением связаны ожидания, что, чем больше будет детей, тем больше будет заработка или средств вызвать общественное милосердие. Во вновь открытой стране рождение необходимо для умножения рук, чтобы расчищать землю, и людей, чтобы создавать новое население.

И наоборот, перед инстинктом воспроизведения может подняться много сил, антагонистичных ему: эгоизм родителей, не желающих принимать на себя ответственности; эгоизм матерей, боящихся страданий и опасности, связанных с беременностью; любовь скаредного отца, который не хочет иметь младших детей, чтобы лучше наделить старшего; феминизм, ищущий независимости вне брака; преждевременная эмансипация детей, которая оставляет родителям лишь тяготы отцовства, не представляя для них самих ни выгоды, ни утешения; недостаточность помещения, тяжесть налогов и тысячи других.

Таким образом, стимулы к воспроизведению бесконечно варьируются, но именно потому, что они социального, а не физиологического происхождения, они не носят характера безусловности, перманентности, универсальности и очень хорошо могут быть подавлены противоположными им стимулами социального порядка; это как раз и случается. И очень легко можно себе представить, что там, где религиозная вера иссякла бы, ще умер бы патриотизм, где жизни семьи хватало бы лишь на одно поколение, ще все земли находились бы в частной собственности, где фабричный труд был бы запрещен детям, ще люди жили бы как номады, ще всякое физическое страдание сделалось бы невыносимым, ще брак благодаря разводу все более и более приближался бы к свободному союзу, словом, ще все стимулы воспроизведения, которые я только что перечислил, перестали бы действовать, а все их антагонисты были бы в полной силе, — там воспроизведение совсем остановилось бы. Но хотя народы и не дошли до такого состояния, все-таки надо признать, что они приближаются к нему. Правда, в новой социальной среде могут возникнуть новые стимулы к воспроизведению, я знаю это, но они еще нам неизвестны.

Как ни парадоксально может показаться такое утверждение, но половой инстинкт играет лишь весьма второстепенную роль в воспроизведении рода — человеческого рода, само собой разумеется. Дав этим обоим инстинктам одни и те же органы, природа, несомненно, объединила их, и те, которые верят в конечные причины, могут изумляться здесь хитрости, которую она употребила, чтобы обеспечить сохранение рода, соединив произведение его с актом величайшего наслаждения. Но человек оказался хитрее ее, ему без труда удалось разъединить обе функции, так что, продолжая слепо повиноваться закону любви и похоти, и тем беззаботнее, что его не печалят последствия, он сумел почти совершенно освободиться от закона воспроизведения. Благодаря этому страхи Мальтуса разлетелись, как дым, и вместо них на горизонте появилась иная, противоположная опасность — опасность медленного самоубийства народов.

Это разъединение обоих инстинктов происходит тем легче, что на пути у него не стоит ни малейшего морального препятствия, какое думал противопоставить ему честный пастор, когда эти хитрости против зарождения он низводил до степени пороков. Практика отнеслась к ним более снисходительно, чем учение моралистов, которые берут на себя труд доказать, что она отвечает двоякой обязанности: первой, состоящей в том, чтобы предоставить половому инстинкту и любви полную свободу, которой требуют физиологические и психологические законы человеческого рода; второй, состоящей в том, чтобы не доверять случаю такого важного дела, как дело рождения, и не возлагать на женщину такой изнурительной задачи, как задача материнства, за исключением тех случаев, когда она сама захочет и обдуманно примет ее на себя. И наоборот, доктрину учителя о "моральном обуздании" неомальтузианцы объявляют весьма имморальной, во-первых, потому, что она противоречит законам физиологии, заражена христианским аскетизмом, злом худшим, чем то, от которого она хочет избавиться, ибо, говорят они, отказ от любви причиняет худшее страдание, чем отказ от хлеба, а во-вторых, потому, что благодаря своему правилу обязательного безбрачия или позднего брака она имеет тенденции способствовать развитию проституции, посягает на нравы, создает противоестественные пороки, внебрачную рождаемость. Несмотря на это, неомальтузианцы присвоили себе как ученики Мальтуса и сохраняют его имя⁴, так как они признательны ему за указание, что слепой инстинкт воспроизведения по необходимости должен производить человечество, обреченное на болезни, нищету, смерть и даже порок, и что, следовательно, регулировать этот инстинкт является единственным средством, чтобы избежать этого плачевного исхода.

Нужно думать, однако, что, если бы Мальтус воскрес, он не был бы неомальтузианцем. Менее всего он извинил бы своим ученикам их намерение использовать брачную измену не для того, чтобы предупредить опасность перенаселения, а для того, чтобы покровительствовать разврату, освобождая любовь от ответственности, возложенной на нее природой. Тем не менее следует признать, что уступками, о которых мы уже говорили, Мальтус подготовил Для них путь.

Мальтус, по-видимому, не замечал также одного из самых опасных пунктов своего учения, который всего более способствовал дискредитации его, а именно того, что обязанность безбрачия, неразлучную с обязанностью целомудрия, — этот отказ от радости семейной жизни — он возлагал только на бедняка, а не на богача, ибо последний всегда находится в условиях, требуемых Мальтусом для того, чтобы иметь детей. Я хорошо знаю, что в интересах самих бедных Мальтус предписывал им этот суровый закон "не производить на свет детей, которых они не будут в состоянии прокормить", но это не мешает тому, чтобы этот закон самым жесточайшим образом подчеркивал неравенство их положения по сравнению с другими классами, ибо им они приведены к необходимости делать выбор между хлебом и любовью. Мальтус заставил умолкнуть старую песенку, в которой говорилось, что для счастья достаточно "хижины и любви в сердце". Однако справедливость требует заметить, что Мальтус не идет так далеко, чтобы законом воспрещать им вступление в брак, — либеральный экономист оказывается здесь верным себе. Он хорошо видит, что, не говоря уже о соображениях человечности, это средство может оказаться хуже зла, потому что запрещение браков, сократив число законных детей, приведет к росту числа детей внебрачных.

Наконец, говоря беднякам, что они сами ответственны за свою нищету, потому что они оказались непредусмотрительными, женились слишком рано и имеют слишком много детей, и прибавляя, что никакой писаный закон, никакое учреждение, никакая благотворительность не смогут им помочь, Мальтус, по-видимому, не сознавал, что имущим классам он давал удобный предлог не заботиться о судьбе трудящихся классов. В течение всего XIX века его доктрина будет ставить препятствие всяким проектам социалистической или коммунистической организации и даже всякой реформе, стремящейся к улучшению положения бедных, потому что будут говорить, что последствием этого будет то, что увеличение массы продуктов, подлежащих распределению, повлечет за собой размножение соучастников распределения и, следовательно, эти меры ни к чему не приведу^⁵.

Тем не менее, хотя учение Мальтуса породило столько ненависти, оно послужило основательному знакомству с экономическими проблемами: иногда, как мы только что говорили, чтобы устранить законные притязания, а часто также для того, чтобы дать опору великим классическим законам политической экономии, таким, например, как закон земельной ренты или фонда заработной платы. Оно служило, с другой стороны, оправданию существования семьи и частной собственности, потому что ту и другую оно представляло могучим предохранителем против безрассудного размножения из соображения связанной с ним ответственности.

Ныне великая проблема народонаселения нисколько не утратила своего значения, но она повернулась, так сказать, другой стороной.

То, что Мальтус называл предупредительным препятствием, приняло во всех странах такие размеры, что социологов и экономистов занимает не опасность безграничного размножения, а опасность регулярно и повсюду уменьшающейся рождаемости. Задача заключается в том, чтобы отыскать причины этого явления. Все, впрочем, согласно признают, что причины эти социального характера.

Недостаточно указать как на причину на сознательную юлю родителей не иметь детей или ограничить их число; это объяснение, очевидно, ничего не объясняет, потому что о том именно речь и идет, чтобы узнать, почему не хотят иметь детей, и что касается, например, нашей страны, то почему такое желание воздерживаться иметь детей, которое не существует в такой мере в других странах и которое, по-видимому, не существовало раньше, два-три поколения назад, у французов, так интенсивно в наши дни? Для объяснения этого явления необходимо открыть, каковы причины его, особенные для нашей страны и нашего поколения, причины, которые, следовательно, не встретятся в других странах в той же самой мере; происходит ли это от того, что, как допускает Поль Леруа-Болье, рождаемость падает в силу прогресса цивилизации, которая создает потребности, желания и расходы, несовместимые с обязанностями и тяготами отцовства; или от того, что, как думает Дюмон, рождаемость падает по мере роста демократии, ибо демократия дает стимул стремлению достичь своих целей возможно быстрее и подняться возможно выше (что остроумно называется законом капиллярности); или по другом, более определенным причинам, варьирующим в зависимости от школы, такой, например, как наследственный закон о равном разделе, как учит школа Ле Плея, или такой, как ослабление моральных правил и религиозных верований, как думает Поль Бюро, или такой, как невоздержание во всех формах — в форме разврата, алкоголизма и пр. К сожалению, нельзя сказать, чтобы какое-нибудь из данных до настоящего времени объяснений было вполне удовлетворительным, и потому был нелишним новый Мальтус, для того чтобы открыть демографической науке новые горизонты.

II

РИКАРДО

Рикардо — величайшее после Адама Смита имя в политической экономии и даже более громкое, чем имя последнего, ибо Адам Смит именно благоразумию и умеренности своих взглядов обязан тем, что он не создал школы и не вызвал больших споров: все экономисты, какой бы ни были они окраски, приходят к своему учителю, садятся у его ног и слушают

"Журчанье ручья божественных слов, ниспадающих с его уст".

Не в этой мирной области, а в гуще споров нужно искать Рикардо. Но отовсюду на него градом сыплются удары. Идет ли речь о методе, — реалистическая и историческая школы на Рикардо возлагают ответственность за то, что он завел науку в дебри абстракции. Идет ли речь о том, чтобы оправдать существование частной земельной собственности, — прежде всего его теорию ренты стараются уничтожить. Весь марксизм и, следовательно, современный социализм исходят прямо из его теории ценности, и хотя эта связь была бы, конечно, ему не по вкусу, он не мог бы отречься от нее. В спорах о роли эмиссионных банков и о международной торговле опять-таки встречаешь его в первом ряду.

Он могуче волновал умы как своими недостатками, так равно и своими заслугами. От большинства его доктрин, во всяком случае от тех, которые были наиболее характерными, не осталось ничего значительного, кроме того, что (это, может быть, тоже важно) они породили критику и противоположные теории. Этот банкир из Сити был, впрочем, очень посредственным писателем. В его произведениях нет таких прекрасных страниц, какие написаны Адамом Смитом, а после него Стюартом Миллем, в них нет даже тех- формул, которые поражают и остаются навсеща. В его главной книге нет никакого плана: главы — как будто случайно разбросанные клочки. Его гипотетический метод с постоянно повторяющимся "предположим, что...", которое является как бы его фабричной маркой, делает чтение книги весьма утомительным. Его абстрактный метод, однако, имел продолжительное влияние на науку и ныне ожил в математической школе. Рикардо был могучий, но неясный ум, который (он, впрочем, сам признавался в этом) не всегда понимал самого себя. Но неясность стиля не вредит славе — она сослужила большую службу славе Рикардо, равно как впоследствии и славе Маркса. Когда речь идет о великом человеке, не любят говорить, что он непонятен, может быть, из страха самим прослыть неумными, и напрягают все силы, чтобы разыскать глубокий смысл в самых запутанных местах. Что касается Рикардо, то у него не всегда удавалось находить это.

Мы не можем позволить себе здесь произвести обозрение всего колоссального труда Рикардо и ограничимся освещением основных черт его⁶.

Вообще говоря, Рикардо занимается главным образом распределением богатств и поистине открывает тут новое поле, тогда как его предшественники занимались почти исключительно производствам. "Определить законы, управляющие этим распределением, вот, — говорил он, — основная проблема в политической экономии". Конечно, и до него знали троякое деление дохода, соответствующее троякому делению факторов производства: рента — для земли, прибыль — для капиталов, заработная плата — для труда, но Рикардо хочет определить, каким образом происходит это распределение и какие законы определяют часть каждого. Но хотя Рикардо не вносит в свое исследование никакого телеологического принципа справедливости, тем не менее легко можно предугадать, что своим учением он откроет эру полемики в политической экономии и даже социализма, ибо, с одной стороны, в распределении богатств значительно меньше обнаруживаются естественные законы, чем писаные законы и человеческие институты, а с другой — те же самые частные интересы, которые кооперируются в производстве, в распределении встречаются антагонистами.

Мы будем рассматривать законы ренты, заработной платы и прибыли, и прежде всего закон ренты, потому что он, по мнению Рикардо, определяет другие законы.

Казалось бы, что предварительно необходимо было бы изложить теорию ценности Рикардо, тем более что его теория трудовой ценности заняла огромное место в истории ценности и подготовила путь для марксистской теории прибавочной стоимости — базиса всего современного социализма. Тем не менее мы предпочтем говорить о его теории ценности там, ще она стоит в связи с законами распределения. И на это нас уполномочит сам Рикардо, ибо он говорит: "Затем великий вопрос о ренте, о заработной плате и прибыли должен быть пояснен теми пропорциями, в которых весь продукт делится между землевладельцем, капиталистами и рабочими и которые не стоят в необходимой связи с учением о ценности".

Рикардо начал свои исследования не с выработки учения о ценности, чтобы вывести из нее законы распределения, а наоборот, сначала он открыл или думал, что открыл, законы распределения, а затем пытался синтезировать их в теории ценности. Одолевавшая его всю жизнь идея о том, что земля все больше и больше требует труда, несомненно, подсказала ему мысль, что труд есть "основание", или "причина", или "мера", — он постоянно колеблется между этими выражениями, которые далеко не совпадают по своему значению — ценности. Следует, впрочем, признать, что теория ценности Рикардо далека от совершенства. Перед лицом этой страшной проблемы этот сильный ум был не счастливее своих предшественников. Много раз он заявлял и незадолго до своей смерти с искренностью, делающей ему честь, признал, что его попытки объяснить ценность потерпели неудачу.

§ 1. Закон земельной ренты

Из всех теорий Рикардо теория ренты самая знаменитая, она навсегда останется связанной с его именем. Эта теория так известна, что еще и ныне она является одним из классических экзаменационных вопросов.

Вопрос о ренте (т.е. земельном доходе; английское слою rent просто означает арендная плата) занимал не одного Рикардо, он волновал всех экономистов его времени, и особенно его страны. С первой половины XIX века проблема ренты господствует над всей английской политической экономией, а впоследствии, как мы увидим ниже, она переносится в учение о национализации земли и создает успех книге Генри Джорджа. Во Франции она нашла лишь слабый отзвук, потому что Франция не только после революции, но даже и раньше революции была уже страной мелкой собственности. Арендные отношения далеко не покрывали всей земли, как в Англии, и даже там, ще они существовали, они не носили английского характера. Не было также во Франции в таком чистом виде, как в Англии, этого трехэтажного, построенного, казалось, самой природой общественного здания, в котором скрывалась вся экономия распределения: внизу — рабочий, получающий свою заработную плату, над ним — крупный фермер-капиталист, добывающий свою прибыль, а на самом верху — лендлорд, взимающий свою ренту.

Две первые категории дохода легко было объяснить, но откуда происходила последняя категория, этот доход, который создал английскую аристократию, а с ней и историю Англии? Мы знаем, что физиократы, называвшие его чистым продуктом, видели в нем щедрость природы, дар Бога и что сам Адам Смит, несмотря на то, что он перенес с земли на труд роль творца богатства, допускал, что значительная часть земельного дохода, по крайней мере одна треть, обязана своим происхождением и содействию сил природы.

Мальтус написал особую книгу, посвященную этому вопросу, и Рикардо отдает ему должное за выработку "истинной доктрины ренты". Мальтус брал за исходный по крайней мере пункт объяснения физиократов и Адама Смита, т.е. он видит в ренте "естественный результат известного сообщенного Богом земле качества, которое дает земле силу прокормить больше людей, чем нужно для обработки ее". Нс у него рента не результат только физического закона, она является также результатом экономического закона; это значит, что у земли есть исключительная привилегия самой создавать спрос на свои продукты и, следовательно, сохранять и бесконечно увеличивать свой собственный доход и свою собственную ценность. Почему? Потому что народонаселение всеіда стремится идти вровень или даже обгонят^ массу средств существования, иначе говоря, потому что повсюду родится по меньшей мере столько людей, сколько земля может прокормить. Это новое объяснение земельной ренты есть вывод из закона Мальтуса, т.е. из закона постоянного давления народонаселения на производство.

Наконец, Мальтус отмечает в ренте еще другой характер, — верное и важное замечание, которое покажется соблазнительным для теории Рикардо, — а именно то, что при неодинаковом плодородии земель вложенные в них капиталы по необходимости дают неодинаковую прибыль и эта разница (difference) между нормальной высотой прибыли на земле средней плодородности и высшей нормой прибыли на землях, более плодородных, как раз и составляет к выгоде собственника плодороднейших земель специальную категорию ренты — дифференциальную ренту, как назовут ее впоследствии.

Эта рента представлялась Мальтусу, так же как раньше физиократам, совершенно законной и вполне отвечающей интересам общества. Для первоначальных собственников она была лишь справедливым вознаграждением "за их силу и талант", а для тех, кто позже купил землю, она является таким же вознаграждением, потому что земля эта куплена ими вместе с плодами труда и таланта. Несомненно, она существует независимо от труда собственника, но это то же, что главный выигрыш, otium cum digpitate (достойный досуг), который есть справедливое вознаграждение за всякое похвальное усилие.

Рикардо пойдет совершенно новым путем. Он радикально порвет связь с учением физиократов и Адама Смита, которое сохранилось еще у Мальтуса, и с пренебрежением отбросит всякое сотрудничество природы в деле создания ренты. Этот банкир, хотя он был также крупным землевладельцем, не был заражен суеверным представлением о природе и, несомненно, охотно обратился бы к ней с вопросом, который был задан позже: что это за женщина? В противовес знаменитой фразе Адама Смита он цитирует фразу Беканена: "Пустая мечта воображать, что земледелие дает чистый продукт, потому что природа вместе с трудом человека содействует делу обработки земли, и отсюда получается рента". Он даже покажет, как мы увидим ниже, изящно опрокинув теорию, что в ренте проглядывает больше жадность, чем щедрость земли.

Доказательством того, что плодородие земли, по крайней мере само по себе, никоща не может производить ренту, служат, например, новые страны или колонии. Если в них земель больше, чем требуется их для нужд населения, они не дают никакой ренты даже тоща, когда отличаются удивительным плодородием. "Кто подумает покупать право на обработку земли, коща столько земель свободных и, следовательно, готовых к услугам кого угодно". Так коща же появляется рента? Только тоща, коща "рост населения принуждает разрабатывать земли низшего качества или хуже расположенные". Вот узел теории Рикардо. Далекая от того, чтобы носить на себе следы благородства природы, рента нарождается от досадной необходимости, а именно от редкости хороших земель и вызываемой народонаселением нужды прибегать к относительно плохим землям⁷. "Рента — создание ценностей, а не создание богатств", — говорит Рикардо. Глубокая мысль, она осветит много тайн в экономической науке. Что хочет он сказать? Он противопоставляет друг другу, с одной стороны, богатство, рождающееся из обилия и довольства, а с другой — ценность, рождающуюся от преодоления преград и затраты усилий, и заявляет, что рента входит не в первую, а во вторую категорию.

Все-таки мы не можем считать это объяснением ренты, ибо трудно понять, как чисто отрицательный факт — недостаток плодородной земли — может произвести доход. Лучше сказать: если редкость годных для обработки земель есть условие появления ренты, то это еще не значит, что она является причиной ее. Причиной является высота цен земледельческих продуктов, скажем хлеба, сама определяемая увеличением труда и забот, связанных с эксплуатацией более неблагодарной земли. Так что в конце концов создает ренту на земле, производящей хлеб, и служит мерилом ее труд, необходимый для производства хлеба на землях последней категории из всех обработанных земель.

Предположим (как часто говорит Рикардо), что на поступившей в обработку земле первого разряда один гектолитр хлеба требует десяти часов труда и что цена хлеба 10 франков за гектолитр. Но для того, чтобы прокормить население, растущее согласно законам Мальтуса, необходимо пустить в обработку земли второго разряда, на которых гектолитр хлеба требует 15 часов труда. Немедленно в той же пропорции поднимется цена хлеба, скажем до 15 франков, и, следовательно, собственники земель первого разряда получат сверх стоимости некоторый излишек в 5 франков на гектолитр — это и есть рента. Но вот подходит время пустить в обработку земли третьего разряда, на которых для производства одного гектолитра хлеба потребуется 20 часов труда. Немедленно цена хлеба поднимается до 20 франков, и у землевладельцев первого разряда их излишек, или рента, поднимается с 5 до 10 франков на гектолитр, а землевладельцы второго разряда в свою очередь получают излишек в 5 франков на гектолитр. Таким образом, появился новый слой рантье — более скромных, стоящих ниже первого слоя. Собственники земель третьего разряда в свою очередь сделаются рантье, коща наступит нужда обратиться к землям четвертой категории, и тд.

Против этой теории приводили то возражение, что иерархия земель в ней придумана для целой демонстрации ее. Однако в этом пункте Рикардо ничего больше не сделал, как только перевел на научный язык оценку, которую часто приходится слышать от крестьян, коща они, не колеблясь, потому что это переходит у них от отца к сыну, говорят вам: "Вот хорошая земля, а вот плохая!"

Рикардо, которого обыкновенно представляют человеком абстрактного ума, был очень практичным и очень хорошим наблюдателем, который лишь обобщал в формулах факты, происходившие вокруг него и занимавшие общественное мнение и парламент. Повышение ренты, следовавшее за повышением цен на хлеб в конце XVIII и в начале XIX века, было самым поразительным явлением экономической истории Англии. В течение почти всего XVIII века наивысшая цена хлеба была 60 шиллингов и несколько пенсов за квартер. Но в 1795 г. цена поднимается до 92 шиллингов, а в 1801 г. — до 177 шиллингов. Почти утроилась по сравнению с прежней ценой! Эта чудовищная цена, вызванная исключительными причинами, между которыми особенно следует отметить войны против Наполеона и континентальную блокаду, конечно, не долго стояла, но все-таки с 1810 по 1813 г. средняя цена оставалась в 106 шиллингов®.

Это обстоятельство указывало на то, что повышение цены хлеба объясняется не случайными только причинами, но и тем роковым фактом, что наличных земель стало недостаточно для прокормления населения и что следует расчистить новые земли, где бы они ни находились, даже наихудшие. Пастбища, которые некогда покрывали английскую почву, с каждым днем отступали перед плугом. В эту эпоху завершается вековая несправедливость Enclouse Acts (огораживание земель), т.е. законов, в силу которых лендлорды включали в свои имения свободные земли, составлявшие общинную собственность. Очень красноречиво графическое изображение, сделанное Кэннаном, показывает внутреннюю связь между числом каждый год вотированных законов в enclouse (огораживании) и повышением цен хлеба⁹.

Назначенная в 1813 г. Палатой общин комиссия для проведения анкеты о ценах на хлеб (так как землевладельцы боялись понижения их, когда с восстановлением мира станет возможным ввоз) пришла к выводу, что на новых, обращенных к обработке землях нельзя производить хлеба ниже 80 шиллингов за квартер (34 франка за гектолитр). Какой довод в пользу теории Рикардо.

Однако нет ли какого-нибудь средства для того, чтобы избежать необходимости обрабатывать земли второго или третьего разряда? Нельзя ли сначала с помощью интенсивной обработки увеличитъ доход со старых земель? Можно, конечно, до известного предела, но бессмысленно было бы воображать, что на ограниченной поверхности можно производить неограниченное количество средств существования. Есть повсюду известный предел, более или менее эластичный, который прогрессом сельскохозяйственных знаний, несомненно, может быть отодвинут за границы всякого предвидения, но земледелец останавливается далеко от этого идеального предела, потому что практика ему подсказала, что, как говорит пословица, "игра не стоит свеч", т.е. потому, что добавочный труд и издержки, которые следовало бы вложить в землю, далеко не оправдываются той добавочной прибылью, которая получится с земли. Это называется"законом убывающего плодородия,".

Этот закон, предполагающийся уже теорией Мальтуса, необходим для понимания теории Рикардо. Впрочем, он был раньше их открыт и сформулирован с удивительной простотой Тюрго: нельзя допустить, что двойные затраты дают двойной продукт, писал последний¹⁰. И Мальтус пришел к выводу, что по мере того, как расширяется обработка земли, непрерывно уменьшаются годовые надбавки к среднему годовому доходу. Рикардо видел, как закон проявлял свое действие у него на глазах. Он часто говорит, хотя очень неясно, об уменьшении дохода с капиталов, вложенных как бы последовательными слоями в данную землю. И он замечает, что даже в этом случае, т.е. когда нет необходимости отыскивать новые земли, появится рента.

В самом деле, останемся на наших участках № 1, которые производят хлеб по 10 франков за гектолитр, и предположим, что, когда необходимость потребует добавочного сбора посева, вместо того чтобы расчищать участки № 2, мы попытаемся достичь увеличения продукта на участках № 1. Этим мы ничего не достигнем, потому что новые гектолитры продуктов с № 1 будут стоить по 15 франков, точно так же как гектолитры, произведенные на № 2, и их цена будет законом на рынке. Таким образом, цена всех гектолитров поднимется до 15 франков, и землевладелец также получит ренту, потому что его 2 гектолитра продадутся за ту же повышенную цену 15+15=30 франков, хотя ему они стоили только 10 +15=25 франков.

Чтобы не обращаться к землям худшей категории, есть еще одно средство: с помощью эмиграции и колонизации поискать вдали от своей страны земель, равноценных по своему качеству с землями первой категории, или, еще проще, покупать продукты этих плодородных заморских земель в обмен на продукты промышленности, к которым не применяется закон убывающего плодородия. Но и здесь следует принять в расчет труд по перевозке, который прибавится к труду по производству и приведет к тому же самому результату, а именно к ренте с участков земель, ближе расположенных к рынку, к ренте, обусловленной преимуществом положения. "Отдаленность равнозначна бесплодности", — говорит Ж.Б. Сэй. В Америке есть земли, дающие хлеб по 10 франков за гектолитр, но если за перевоз его нужно заплатить по 5 франков за гектолитр, то ясно, что хлеб, доставленный в Англию, будет стоить 15 франков, т.е. как раз по той самой цене, которая получилась бы при обработке земель второй категории, и английские собственники участков первой категории будут иметь ту же самую ренту в 5 франков. Впрочем, это третье средство чуть только намечено Рикардо, который не мог еще подозревать, какое чудовищное развитие оно получит полвека спустя, что оно перевернет его закон о ренте в странах Европы и отвергнет все таившиеся в нем угрозы.

Великая теория Рикардо, кажущаяся с первого взгляда очевидной, заключает в себе, однако, несколько положений, к которым следует поближе присмотреться. Одни из них можно рассматривать как истины, окончательно воспринятые наукой, а другие — нет.

1. Теория предполагает, что продукты неодинаково плодородных земель, представляя неодинаковые затраты труда, продаются всегда по одной и той же цене, имеют одну и ту же меновую ценность. Действительно ли неоспоримо это, принятое нами сначала без возражений, положение? Конечно, неоспоримо при предположении, что дело идет о продуктах одного и тоге же рода и качества, как, например, хлеб. Действительно, когда доставленные на данный рынок товары довольно однородны и покупателю нет нужды делать различие между ними, то нельзя допустить, что он согласится заплатить за один товар дороже, чем за другой. Впоследствии Стэнли Джевонс назовет это"законом безразличия⁴¹.

2. Теория предполагает, что меновая ценность, одинаковая для всех тождественных продуктов, определяется максимальным трудом, т.е. трудом, необходимым для производства того из этих продуктов, на который пошло его больше всего.

Это противоречит теории ценности Рикардо. Известно, что у него ценность всякой вещи определялась трудом, необходимым на ее производство. Уже Адам Смит говорил, что ценность пропорциональна затраченному труду, но только в примитивных обществах. Для цивилизованных же обществ он, напротив, заявлял, "что в них есть очень немного товаров, вся меновая ценность которых получается только из труда". Смит допускал, что труд — один из факторов ценности, но не единственный. Каковы же были другие? Очевидно, земля и капитал.

Но Рикардо, как это любят делать абстрактные умы, упрощает дело, вычеркивая два последних фактора, и у него остается только труд. Что касается земли, то он исключает ее из ценности, указывая на то, что рента нисколько не содействует созданию ценности, а, наоборот,' сама создается ею. Не потому хлеб продается дорого, что земля дает ренту, а земля дает ренту потому, что хлеб дорог. "Совершенная разумность этого принципа, — говорит он, — имеет величайшее значение в политической экономии". Что касается капитала, то это не что иное, как труд, — нет необходимости делать из него особый фактор; достаточно понимать под трудом "не только непосредственно в производстве примененный труд, но и труд, вложенный в орудия, в машины, в строения, которые служат для создания капитала". Однако Рикардо не очень удовлетворялся этим объяснением, состоящим в сведении капитала к труду. И действительно, для такого крупного капиталиста, каким был Рикардо, данное положение должно было быть особенно беспокойным. Он очень был смуіцен примером с дубами и винами, которые, старея, приобретают большую ценность. И в письме к Мак-Куллоху он пишет: "Тщательно обдумав этот предмет, я прихожу к выводу, что относительная ценность вещей определяется двумя причинами:

1) относительным количеством труда, необходимым на его производство, 2) относительной продолжительностью времени, необходимого для того, чтобы принести результат этого труда на рынок". Итак, он догадывался о наличии нового и весьма отличного от труда фактора, которому впоследствии Бем-Баверк придаст такое громадное значение*.

К.Я.)

Имеется в виду фактор полезности товара в сочетании с его редкостью. (Прим.

Обычно говорят, переиначивая теорию Рикардо, что ценность определяется стоимостью .производства, и вправе говорить так, потому что он сам говорит это. Но одно дело сказать, что ценность определяется трудом, и совсем другое дело сказать, что она определяется суммой заработных плат и прибылей (предполагая ренту исключенной). В этом пункте, как и во многих других, только ясность мысли спасла Рикардо от упрека в допущении формального противоречия.

Пойдем дальше. Для объяснения феномена ренты недостаточно сказать, что ценность определяется трудом. Предположим для простоты, что на рынке три мешка хлеба, из которых на каждый потрачено неодинаковое количество труда, так как, по предположению, один произведен на земле плодородной, а другие — на неблагодарной земле, но имеют они все одинаковую ценность. Нужно узнать, какое из этих трех количеств труда определяет ценность хлеба. Рикардо отвечает: максимальное количество — мешок хлеба, произведенного в самых неблагоприятных условиях, — издает закон для рынка.

Но почему бы, наоборот, не сделать этого мешку с хлебом, произведенным в более благоприятных условиях, или мешку со средним хлебом?

Это было бы невозможно. Предположим, что три мешка с хлебом, находящиеся на рынке, появляются с трех разрядов участков А, В, С, іде необходимое для производства хлеба количество труда соответственно равно 10,15, 20. Если стоимость производства хлеба определяется участком С, то невозможно допустить, чтобы рыночная цена была ниже 20, ибо если бы она была ниже, то участок С не обрабатывался бы; но ведь мы предположили, что нельзя обойтись без его продуктов. Нельзя допустить, чтобы рыночная цена была выше 20, ибо в таком случае пустили бы в обработку участки четвертой категории и хлеб их появился бы на рынке; но так как мы предположили, что хлеба достаточно для удовлетворения потребности, то увеличение предложения привело бы к падению цены до непереходимого минимума 20.

Нужно удивляться в этом примере диалектической изворотливости, с помощью которой Рикардо удалось объяснить доход, независимый от всякого труда, каковым является рента, как раз таким законом, на основании которого всякая ценность происходит от труда. Но все же объяснение это скорее изящно, чем доказательно, ибо из него в конце концов явствует, что из всех мешков на рынке только один такой, в котором ценность и труд действительно совпадают. Во всех остальных количество труда и количество меновой ценности абсолютно и безгранично расходятся.

Хотя ныне большинство экономистов допускают, что ценность ни в коем случае не продукт труда, а отражение в вещах желаний человека, однако закон Рикардо тем не менее остается верным, только понимать его нужно в том смысле, что конкуренция, стремящаяся свести цену вещей к уровню стоимости производства, не может свести ее ниже максимальной стоимости производства, т.е. ниже цены, необходимой для возмещения издержек, потраченных на производство самого дорогого из всех спрашиваемых на рынке товаров. И в этом смысле она верна не только по отношению к земледельческим продуктам, но и по отношению ко всем продуктам вообще, и, следовательно, она имеет гораздо большее значение, чем то, которое ей придавали ее авторы. Впоследствии мы увидим, что ныне открывают присутствие ренты во всех доходах. Правда, распространенная и разжиженная таким образом рента несколько утратила свой первоначальный и определенный характер, который она имела в теории Рикардо. Ныне она является не более как результатом известных благоприятных обстоятельств, могущих представиться в любом положении, так что ныне помышляют даже говорить о "ренте потребителей".

3. Теория Рикардо предполагает, что всегда существует определенная категория земель, которая не дает ренты, потому что она возмещает только расходы по обработке. Иными словами, теория предполагает существование только дифференциальных рент и останавливается только на последнем из рассмотренных Мальтусом случаев.

В этом отношении, по-видимому, Мальтус был ближе к истине, чем Рикардо. Ибо, если весьма возможно, что существуют земли, вовсе не дающие ренты, — будут ли это плодородные земли в колониях, потому что их слишком много, или даже земли, находящиеся в метрополии, но очень бедные, — все-таки очевидно, что в обществе, достигшем известной степени густоты населения, одного факта наличия земли в ограниченном количестве достаточно, чтобы сообщить всем землям и их продуктам ценность редкости, независимую от неравенства получаемого с них дохода. Но ничто не изменится от этого, если даже они будут одинаково плодородны, ибо нет из них ни одной такой, которой не сняли бы за деньги. Но кто согласится взять землю, которая возместит только эквивалент издержек на обработку?

Очень хорошо понятно, почему Рикардо не хотел допустить существования категории рент, появление которой объясняется просто ограниченностью количества земель. Потому что он вступил бы в противоречие со своей теорией, которая не знала иной ценности, кроме ценности, происходящей от труда. И все-таки он должен был сделать уступку и допустить исключения для некоторых редких продуктов, "количество которых не может быть увеличено никаким трудом... для таких, например, как драгоценные картины, статуи, книги, медали, изысканные вина и тд.", но, с его точки зрения, это была лишь совсем маленькая брешь, которую он поспешил скорее закрыть, чтобы не думать о ней, ибо, если бы он допустил пройти через нее такому огромному богатству, как земля, всей его теории грозило бы падение.

Такова эта теория ренты — самая знаменитая теория из всех экономических доктрин, которая вызвала столько страстных нападок, каких не вызвала ни одна теория, не исключая даже теории Мальтуса. Много есть оснований для этого.

1. Прежде всего, открывая глаза на существование в обществе многочисленных антагонизмов, она ниспровергала прекрасный естественный порядок, который считался непреложным. Действительно, если эта доктрина правильна, то интересы землевладельца находятся в оппозиции не только с интересами других классов, участвующих в дележе социального дохода, антагонизм неизбежен между участниками дележа, но также и с общим интересом общества. Каковы же в действительности интересы землевладельца?

Прежде всего он заинтересован в том, чтобы возможно быстрее увеличивались население и потребности его, чтобы люди вынуждены были разрабатывать новые земли; затем он также заинтересован в том, чтобы новые земли были по возможности самые бедные, ибо благодаря этому они потребуют очень много труда и тем повысят ренту; чтобы человек отдавался все более и более тяжелому труду для разработки все более и более неблагодарных земель, — вот самый верный для рантье путь к богатству.

Землевладельцы как класс особенно заинтересованы, — как бы ни был на первый взгляд парадоксален такой вывод, — в том, чтобы сельскохозяйственные науки вовсе не процветали. Ибо, как бы ни был незначителен их прогресс, он непременно приведет лишь к тому, что даст возможность собирать с одного и того же участка больше продуктов, следовательно, помешает закону убывающего плодородия проявлять свое действие и вследствие того будет понижать цену товаров и ренту, так как не будет нужды пускать плохие участки в обработку. Словом, поскольку рента измеряется препятствием, как высота воды в бассейне высотой плотины, все то, что понижает препятствие, ведет к понижению ренты. Однако следует отметить, что каждый землевладелец в отдельности заинтересован во введении сельскохозяйственных улучшений на своей земле, так как прежде, чем эти улучшения получат достаточно широкое применение, чтобы понизить цены и сократить поле обработки, у него будет время получить барыш с излишка своих посевов. И возможно, что, если все землевладельцы будут таким образом рассуждать, частные интересы в конце концов сами себя обманут к выгоде общественного интереса. Но не следует слишком полагаться на это.

Рикардо констатирует этот антагонизм¹² и даже тщательно подчеркивает его, и несомненно, благодаря изучению его он сделался таким решительным фритредером, каким не был Адам Смит. У Адама Смита и у физиократов свобода торговли основывалась главным образом на общем представлении о гармонии интересов, между тем как у Рикардо она опирается на один достоверный факт — на повышение цены хлеба и ренты — и является единственным действительным средством против прискорбной тенденции их к повышению. Согласно его теории, свободный доступ товаров из-за границы свидетельствует об обращении в обработку земель, столь же богатых или более богатых, чем земли Британских островов, следовательно, избавляет от тяжелой необходимости обращаться к землям худшего качества и приостанавливает повышение ренты.

Он даже старается убедить землевладельцев, что в их интересах согласиться на свободу торговли даже ценой некоторого замедления в росте их доходов, или по крайней мере он ставит им в упрек их слепое сопротивление идее свободной торговли. "Они не видят, — говорит он, — что всякая торговля стремится к увеличению производства и что благодаря росту производства увеличивается общее благосостояние, хотя в результате его может быть некоторая потеря для отдельных лиц. Чтобы не противоречить самим себе, им следовало бы попытаться остановить всякие усовершенствования и в земледелии, и в мануфактуре и всякие изобретения машин".

2. Представляя доход землевладельца не основанным на труде и антисоциальным, теория ренты особенным образом компрометировала право частной собственности на землю. За это ее должны были так страстно критиковать экономисты консервативного лагеря. Нужно, однако, заметить, что Рикардо, по-видимому, не предвидел удара, который он наносил институту частной собственности. Его спокойствие, нас ныне изумляющее, можно объяснить тем фактом, что его теория снимает с землевладельцев всякую ответственность. Действительно, поскольку рента в отличие от прибыли или заработной платы не фигурирует в стоимости производства, поскольку она не определяет повышения цены хлеба, а, наоборот, сама определяется ею, постольку землевладелец является невиннейшим существом из всех трех участников дележа; он играет чисто пассивную роль, он не производит своей ренты, он, осмелюсь я сказать, терпит ее.

Пусть будет так. Но именно того факта, что землевладелец не играет никакой роли в создании ренты, что с него как бы снимается ответственность за неприятные последствия от нее, — этого одного факта, по-видимому, также достаточно для того, чтобы разрешить право собственности землевладельца, если только предполагается, что право частной собственности на землю создается только трудом. Эта именно сторона вопроса поразила современника Рикардо, экономиста Джемса Милля: последний предложил конфисковать ее (или, как ныне сказали бы, социализировать ренту с помощью налога) и тем стал предтечей учений о национализации земли в лице Коленса, Госсена, Генри Джорджа, Вальраса.

3. Наконец, теория ренты вызвала живую критику, потому что, подкрепляя зловещие законы Мальтуса, она таила в себе мрачное будущее для человеческого рода. Она действительно показывает, что всякое общество, прогрессируя и увеличиваясь, принуждается обрабатывать все более и более неблагодарные земли, прибегать ко все более и более тяжелым средствам производства, и, таким образом, она представляется как бы научной демонстрацией проклятия Книги Бытия: "Земля станет проклятием для тебя: в поте лица твоего будешь есть хлеб твой".

Правда, Рикардо не заходил так далеко в своем пессимизме, чтобы верить, что вследствие фатальной деградации самого драгоценного из орудий производства, а именно того, который дает насущный хлеб, человеческий род будет осужден на голодную смерть и расшибет себе голову о каменную стену. Нет, он допускал, что некоторые другие благотворные силы, прогресс сельскохозяйственных знаний и приложение капиталов в более широком масштабе преодолеют это препятствие. "Хотя обрабатываемые в настоящее время земли качеством гораздо хуже тех, которые обрабатывались раньше в течение целых веков, и хотя, следовательно, производство стало гораздо труднее, однако кто может сомневаться, что количество ныне получаемых с земли продуктов значительно больше того, которое получалось в прошедшие времена".

Таким образом, теория Рикардо не отрицала прогресса, но она открывала перед обществом крутую гору, становившуюся все более и более тяжелой для подъема и ведшую если не к голоду, то во всяком случае к дороговизне. И если, действительно, подумать только о том, что Британские острова должны были бы теперь извлекать из своей почвы пищу для сорока пяти миллионов жителей, станешь ли говорить, что предсказания Рикардо были ошибочны?

Ныне, конечно, легко упрекать Рикардо, что он не сумел предвидеть чудовищного развития перевозочных средств и ввоза пищевых продуктов, которые имели своим последствием не только остановку в росте ренты, но и прямо обратное движение ее. Ныне вопли землевладельцев в Англии и во всех странах Старого Света, по-видимому, опровергают теорию Рикардо¹³. Но кто же знает, окончательное ли это опровержение? Неминуемо настанет день, коща страны Нового Света будут так заселены, что должны будут беречь для себя и сами потреблять весь хлеб, который они ныне вывозят, и кто знает, не вернется ли тогда'в Англии и во всех других странах Европы к ренте ее тенденция к повышению после того, как она один момент, т.е. несколько веков, была в стационарном положении или даже понижалась?

Правда, можно в известной мере, даже при недостатке ввоза иностранных продуктов, рассчитывать на прогресс сельскохозяйственного знания, и мы видели, что Рикардо очень охотно допускал такую возможность. Мы увидим, что другие экономисты, Кэри и ученик Бастиа Фонтеней, выставляли в противовес теории Рикардо совершенно противоположную теорию, а именно ту, что экономическая деятельность в использовании естественных сил всегда начинала с наиболее слабых (потому что их легче было покорить себе и потому что сам человек вначале был слабым), чтобы постепенно подняться к самым могущественным, но вместе с тем и наиболее непокорным силам, что земля не составляет исключения из этого закона и что, таким образом, земледельческая индустрия становится не менее, а все более производительной.

Но эта теория, являющаяся отрицанием закона убывающего плодородия, опирается на весьма спорную аналогию. Коща речь идет о будущем индустрии, то можно предположить, что существуют еще малоиспользованные силы или даже такие, существование которых не подозревают, что, может быть, даже существует химическая, или внутриатомная, энергия, и что все таит в себе неисчерпаемые источники будущей мощи промышленного развития. Но иначе обстоит дело для сельскохозяйственной промышленности. Предполагая даже, что удастся обогатить землю неиссякаемым запасом азота, черпаемого из атмосферы, или фосфатов, добываемых из глубин почвы, все же, по-видимому, человеку придется наталкиваться на ограниченность времени и пространства, которая обусловливает развитие всех живых существ, а наряду с ними и сельскохозяйственных продуктов. Теория Рикардо останется в силе до тех пор, пока не будет изобретено средство производства белка.

§ 2. Закон заработной платы и прибыли

Соединим теперь оба закона — Мальтуса о народонаселении и Рикардо о ренте — и спросим, какое окажут они влияние на положение рабочего и на заработную плату? Очевидно, получится малоутешительная перспектива. Стиснутый этими двумя враждебными силами, — с одной стороны, ростом числа пролетариев, вызываемым безудержной плодовитостью (ибо нельзя рассчитывать на моральное воздержание), которая по необходимости повлечет за собой разложение среди представителей ручного труда, а с другой стороны, необходимостью обращаться ко все менее плодородным землям, что вызовет прогрессивное вздорожание продуктов первой необходимости, — стиснутый, таким образом, двумя силами, влекущими за собой понижение заработной платы и повышение цен на товары, рабочий окажется раздавленным между молотом и наковальней.

Уже Тюрго высказывал ту ужасную мысль, что "во всякой области труда должно происходить то, что заработная плата рабочего ограничивается средствами, необходимыми для обеспечения его пропитания", а его современник Неккер высказал то же самое в выражениях, еще более выпуклых: "Если бы было возможно найти какую-нибудь пищу менее приятную, чем хлеб, но которая могла бы поддерживать тело человека в течение 48 часов, народ немедленно же был бы принужден есть из двух дней один". Но это были простые утверждения, которые, может быть, и опирались на наблюдения над фактами того времени, но не претендовали на значение общих, перманентных и непреложных законов, между тем как у Мальтуса и Рикардо они получают именно такой характер. Первый говорит: "Вследствие причин, регулирующих народонаселение и вызывающих рост числа людей, самая низкая заработная плата никоща не держится значительно выше нормы, которую природа и привычка устанавливают для содержания рабочих". А второй говорит еще более категорически: "Естественная цена труда есть та цена, которая доставляет всем вообще рабочим средства для существования и продолжения их рода, но так, чтобы он не увеличивался и не уменьшался". Заметьте это последнее выражение:"... чтобы он не увеличивался и не уменьшался", — это значит, что если в рабочей семье будет больше детей, чем их необходимо для замещения родителей, то заработная плата будет падать ниже нормы до тех пор, пока равновесие не восстановится благодаря увеличению смертности.

Это не значит, что номинальная заработная плата, т.е. плата, исчисляемая в деньгах, не может увеличиваться. Нужно, чтобы она увеличивалась, — иначе при непрерывном росте цен на товары и при неизменном положении выраженной в деньгах заработной платы рабочему нечего будет есть. Следовательно, заработная плата будет подниматься параллельно ценам на хлеб, так что рабочий сможет обеспечить себе хлеба одно и то же количество, ни больше ни меньше. Это, следовательно, реальная заработная плата, исчисленная в натуре; она останется постоянной, но очевидно, что именно она служит мерилом благосостояния рабочего класса.

И останется ли постоянной? Рикардо, по-видимому, не думает этого. "При естественном ходе обществ заработная плата будет стремиться к падению постольку, поскольку она будет регулироваться предложением и спросом, ибо число рабочих будет беспрерывно увеличиваться немного быстрее, чем спрос на них".

Возможно, что номинальный рост заработной платы маскирует ухудшение положения рабочего класса: "В таком случае заработная плата, по-видимому, будет повышаться, но положение его все же будет менее счастливым; правда, он получит в форме заработной платы больше денег, но эта заработная плата будет стоить меньше хлеба". Только в том случае, когда рабочий класс будет достаточно предусмотрителен, чтобы ограничить число своих детей, он может надеяться по крайней мере сохранить свое status quo: "Неоспоримая истина, что достаток и благосостояние бедных могут быть обеспечены только при том условии, если они сами позаботятся об этом или если законодательство принудит сократить число браков между молодыми и непредусмотрительными индивидуумами".

Другими словами, необходимо существование известного числа рабочих, соответствующего потребностям индустрии. Поскольку это минимальное число не превзойдено, необходимо, чтобы заработная плата, даже самая низкая, была достаточна для существования рабочего, потому что он необходим, но если рабочее население клонится перерасти потребности индустрии, ничто не удержит тенденцию заработной платы к падению даже ниже минимума необходимых средств существования, ибо тоща нет больше необходимости в том, чтобы все были живы.

Остается отметить, что здесь, как и в вопросе о ренте, Мальтус оказывается меньшим пессимистом, чем Рикардо, допуская, что далеко не всякое повышение заработной платы с необходимостью повлечет за собой излишек рабочих рук. Он основывается на том, что предшествовавшие падения заработной платы могут в конце концов воспитать в рабочем классе тот дух предвидения, который является самым действенным препятствием слепому инстинкту размножения. В силу этого, однажды возникшее повышение заработной платы вполне может стать окончательным. Предположим. Но нет ли в этом рассуждении порочного круга, ибо для того, чтобы повышение заработной платы вызвало этот благотворный эффект, необходимо прежде всего, чтобы оно имело место. Но как же оно может иметь место, если рабочий класс погружен в бездну нищеты и беззаботности?

Но чтобы выйти из этого тупика, достаточно отметить, что текущая заработная плата (market wage) беспрестанно колеблется около естественной заработной платы (natural wage) сообразно с обстоятельствами предложения и спроса. Если случайное повышение заработной платы немного продолжится, оно может стать окончательным, изменив уровень существования (standard of life) рабочего класса.

Таков этот закон заработной платы, который потом должен был сделаться аксиомой и который противопоставляли всем проектам улучшения положения рабочего класса, потому что на требования всех социалистических систем или на предложения о социальных реформах отвечали следующее: "Для рабочего нет иных средств поднять свое положение, как иметь меньше детей: судьба его в его руках". Впоследствии социализм во главе с Лассалем ухватился за этот закон и повернул его против современного экономического строя, утверждая, что он не естественный закон, а закон, вытекающий из разоблачаемого им капиталистического порядка.

Остается отметить, что в теории Рикардо нет, строго говоря, антагонизма между землевладельцем и наемным рабочим. Для наемного рабочего безразлично, повышается рента или падает, потому что его денежная заработная плата повышается или падает параллельно с ней, а его натуральная заработная плата остается без перемены. И наоборот, для землевладельца безразлично, повышается заработная плата или падает, ибо она не коснется его ни в том, ни в другом случае; правда, его рента определяется количеством труда, вложенным в менее плодородную землю, но это количество труда не имеет ничего общего с заработной платой — это величины различного порядка, гетерогенные.

Но конфликт между наемником и капиталистом крепнет. Раз ценность хлеба определяется стоимостью производства его на менее благоприятной земле, землевладелец поглощает все, что переходит за этот уровень, и говорит капиталисту и рабочему: "Теперь вы разбирайтесь между собой". А вот что говорит Рикардо: "Доля одного может увеличиться только в той мере, в какой уменьшится доля другого: заработная плата может повыситься только за счет прибыли и vice versa (наоборот)". Страшное пророчество, для иллюстрации которого служила с того времени вся история рабочего движения и ныне служит больше, чем коща-либо!

Но утверждение такого фатального антагонизма между интересами капиталиста и рабочего должно было взволновать и обеспокоить экономистов, которые, наоборот, хлопочут насчет того, чтобы доказать, что капитал и труд солидарны, почти что братья. И вот мы впоследствии увидим, как Бастиа старается доказать, что в экономической эволюции одинаково растут и доля капитала, и доля труда, и последняя еще больше, чем первая.

Однако что же можно возразить на закон Рикардо? Он кажется совершенно очевидным трюизмом. Когда один пирог делится между двумя лицами, не очевидно ли, что если один возьмет больше, то другому достанется меньше? Но, говорят, можно и должно предположить, что масса, подлежащая разделу, беспрестанно растет, так что доля каждой части может увеличиваться? Не в этом вопрос. Пирог может быть в 10, в 100 раз больше, и тем не менее верно, что если один возьмет больше половины, то другому достанется меньше половины. Ведь закон Рикардо ничего другого не означает: в нем идет речь не о количествах, но о пропорциях.

Если, таким образом, допустить, что пропорциональная часть одного из двух факторов может подниматься лишь постольку, поскольку часть другого опускается, то кто из них двух — Труд или Капитал — при этом движении рычага занимает больший конец его? По-видимому, Труд, ибо Рикардо указывает как на общий закон на тенденцию прибыли к понижению и таким образом устанавливает еще один тезис, который потом найдет продолжительный отклик в истории доктрин. Но какое же он приводит основание? "Прибыль естественно стремится к понижению, потому что в эволюции общества и богатства нарастание необходимых средств существования предъявляет все больший запрос на труд". Следовательно, здесь действует та же самая причина, которая определяет ренту, — система прочно сколочена.

Но почему необходимость прибегать к худшим участкам действует на размер прибыли? Потому что, как мы только что видели, часть, которую следует уступить рабочему, чтобы дать ему возможность существовать, — необходимая заработная плата — будет увеличиваться вследствие повышения цен на хлеб, а фабрикант не будет в состоянии переложить повышение заработной платы на подо

требителя, ибо размер заработной платы не отражается на ценах (труд отражается, а плата нет) и, следовательно, соответственно этому уменьшится часть капиталиста. Припомним, что от этого повышения заработной платы рабочий на деле ничего не выиграет, потому что он не может больше съесть хлеба, но это не мешает тому, чтобы капиталист при этом много потерял.

И даже должен наступить такой момент, коща необходимая заработная плата все поглотит и для прибыли ничего не останется. Тогда наступит новая эра в истории: вместе с прибылью исчезнет стимул к накоплению капиталов, капиталы перестанут расти, новых земель не будут расчищать, вместе с тем народонаселение вырастет до максимальных размеров, и общество вступит в "стационарное состояние" — довольно грустная перспектива, но впоследствии Стюарт Милль посвятил описанию ее страницы, дышащие таким красноречием, что ради него мы готовы примириться с этой перспективой. Но она нисколько не улыбалась бы Рикардо, крупному финансисту, который далеко не был мечтателем-философом. Он очень был бы огорчен своими собственными предвидениями, и является, действительно, удивительной иронией, что закон бесконечного понижения прибыли был впервые открыт великим представителем капитализма. Но он немного успокоился бы, приняв во внимание антагонистичные силы, которые могут одновременно мешать понижению прибыли и повышению ренты и из которых самой действенной как раз для обоих случаев ему представлялась свобода внешней торговли.

Общие контуры распределения дохода выясняются теперь с осязательной простотой, значительно отчетливее, чем в знаменитой "Экономической таблице" Кенэ, и вернее представляют действительность, по крайней мере действительность времен Рикардо, ибо в наши дни они расходятся с фактами. Ныне можно было бы представить их в виде диаграммы из трех линий.

Наверху восходящая линия представляла бы долю земли. Рента землевладельца увеличивается вдвойне, в натуре и в деньгах, ибо по мере роста населения и потребностей его землевладелец получает все большее количество хлеба, становящегося все более дорогим. Но это повышение не может продолжаться бесконечно, ибо, достигнув определенного пункта, повышение хлеба остановит рост народонаселения и вместе с тем, следовательно, рост ренты, так как в таком случае не будет необходимости обрабатывать новые участки.

В середине горизонтальная линия представляла бы долю труда, заработную плату. Реальная заработная плата рабочего остается неизменной, ибо рабочий всеща получает количество хлеба, необходимое для его жизни, ни больше ни меньше. Правда, при все большем вздорожании хлеба его номинальная заработная плата, исчисляемая в деньгах, увеличивается, но без реальной пользы Для него.

Внизу нисходящая линия представляла бы долю капитала, прибыли. Доля капиталиста падает на том простом основании, что она находится в тисках между увеличивающейся долей землевладельца и остающейся неизменной долей рабочего. Представьте себе такого капиталиста в образе английского фермера, который по мере вздорожания хлеба принужден повышать заработную плату своих рабочих, но который сам ничего не выигрывает от повышения цены хлеба, потому что получающийся от этого излишек дохода целиком конфискуется земледельцем в форме повышенной ренты. Тем не менее такое понижение прибыли не может бесконечно продолжаться, ибо, достигнув определенного пункта, она, безусловно, остановит приложение и даже образование новых капиталов, воспрепятствует обращению новых земель в обработку и таким образом остановит повышение цены на хлеб и ренты.

§ 3. Закон торгового баланса и количественная теория денег

Таковы характерные доктрины Рикардо, придавшие его школе в истории экономических учений оригинальную физиономию и весьма сильно волновавшие умы. Далее мы укажем на другие доктрины его, которые сделали еще более значительный и бсшее определенный вклад в науку, но которые меньше всего создали славу для их автора именно потому, что они немедленно вступили в спокойную область единодушно призванных и как бы анонимных истин. Речь идет о его теориях международной торговли и банков. В этой области, как известно, теоретику пришел на помощь выдающийся практик. И эти теории не отмечены характером пессимизма и не таят в себе никакого антагонизма интересов. Наоборот. "В странах, — говорит он, — где в торговле господствует свободная конкуренция, частные интересы постоянно находятся в гармонии с общественными".

В международной торговле он более решительный фритредер, чем физиократы и Адам Смит, и по поводу ренты и фатального роста цены на хлеб мы уже показали, как свободный ввоз иностранного хлеба представлялся ему истинным средством борьбы против этого бедствия (свободный ввоз хлеба тормозит повышение цены его и заработной платы, необходимо повышающейся вследствие повышения цен на хлеб) и как в то же время избежать понижения размера прибыли, которая так сильно его заботила.

К этому двойной важности аргументу в пользу свободной торговли он приводит еще другой, который тоже нисколько не утратил своей силы до настоящего времени; он основан на факте благотворности разделения труда между странами. Таким образом, извлекая всю возможную выгоду из благодеяний природы, люди достигают лучшего распределения и большей экономии в труде".

Стоит отметить, что его знаменитый современник Мальтус был скорее протекционистом. Это может показаться странным, ибо преследуемый призраком голода Мальтус, по-видимому, должен был бы настежь открыть двери для свободного провоза иностранного хлеба. Но Мальтус, как и нынешние аграрии-протекционисты, несомненно, думал, что надежнейшим средством предохранить страну от голода является не открытие свободной конкуренции между национальным и иностранным земледелием, а, наоборот, поддержка и развитие его при условии обеспечения для него достаточной цены. Нужно также отметить, что Мальтус не признавал учения о ренте Рикардо, а главное — он не был таким решительным, как Рикардо, противником вмешательства государства.

Но главный вклад Рикардо в экономическую науку заключается в том, что он объяснил законы, управляющие обращением товаров и денег между странами, и блестяще показал, как происходят прилив и отлив их.

Раз в известной стране, скажем во Франции, устанавливается неблагоприятный торговый баланс, т.е. ввоз превышает вывоз, скажем на один миллиард, в таком случае деньги уходят за границу на оплату излишка ввоза. Деньги становятся редкими, а вследствие этого ценность их возрастает и цены товаров падают. Но такое понижение цен начинает беспокоить иностранных купцов, продающих во Франции, и, наоборот, ободряет иностранных купцов, покупающих во Франции, иначе говоря, понижение цен замедляет ввоз и дает толчок вывозу. Таким образом, деньги перестают уходить за границу и начинают возвращаться на родину, и этот обратный поток их будет продолжаться до тех пор, пока эмигрировавший ранее миллиард не вернется обратно. Впрочем, этот ушедший за границу миллиард вызывает в стране, в которой он был получен, явления обратного порядка: обилие и обесценение денег, повышение цен, рост ввоза и замедление вывоза. Таким образом, экономические силы с двух сторон содействуют приведению торгового баланса в положение равновесия, т.е. в такое положение, при котором каждая страна владеет количеством денег, необходимым для ее потребностей, — ни больше ни меньше.

Можно было бы возразить, что этот, немного сложный, механизм должен действовать лишь очень медленно и что много времени пройдет, прежде чем товарные цены почувствуют на себе отлив денег. Это действительно так, но нет необходимости выжидать, пока этот феномен наступит, ибо есть другой феномен, который предшествует ему и оповещает о его наступлении, — это, как уже замечал Адам Смит, повышение цены бумаг на заграницу. Вексельный курс является удивительно чувствительными весами, и достаточно одного повышения вексельного курса, хотя бы в сотых долях, чтобы усилить вывоз и замедлить ввоз.

Таким образом, деньги не уходят из страны или уходят лишь на короткое время, иначе говоря, вопреки укоренившемуся мнению золото и серебро не играют никакой роли в международной торговле или играют ее только в качестве масла, смазывающего колеса; но все происходит таким образом, как если бы драгоценных металлов вовсе не существовало и торговля между странами ограничивалась бы непосредственно меной их продуктов.

Очевидно, такое объяснение очень схематично, оно считается не со всеми превходящими явлениями и заключает в себе именно ту количественную теорию денег, которая ныне подвергнута такой жестокой критике за свою упрощенность. Несмотря на это, теория автоматического регулирования торгового баланса при посредстве изменения ценности денег, отмеченная уже некогда Юмом и Смитом, является открытием первейшей важности и остается в науке в течение целого столетия.

Впрочем, это объяснение находится в связи с теорией международной торговли, о которой мы упоминаем здесь лишь мимоходом, потому что встретимся с ней в более развитом виде у Стюарта Милля в форме теории международных ценностей.

§ 4. Регламентация эмиссионной деятельности банков и бумажные деньги

По вопросу о банковских билетах мы также обязаны Рикардо важными принципами, которыми регулируется выпуск билетов банками; и в его собственной стране законы 1822 г. и особенно 1844 г., организовавшие Английский банк, применяют их отчасти.

Рикардо сам пережил великую панику, охватившую английское население 24 февраля 1797 г., когда наличность Английского банка пала с 200 до 32 миллионов франков и советом банка был издан приказ о принудительном курсе. Он сам был свидетелем того, как этот принудительный курс, принятый в виде временной меры, просуществовал до 1821 г. Он сам был свидетелем того, как банковский билет обесценился в среднем на 10 % и оставался в таком положении до конца наполеоновских войн, а однажды падал даже на 30 %. И он сам был свидетелем волнений, вызванных этим обесценением, когда именно лендлорды требовали уплаты своей ренты золотом или повышения ее, равного понижению цены билета.

Он исследовал причины этого обесценения в своем сочинении (1809 г.) о "высокой цене слитков" и показал, что единственной причиной был выпуск билетов в чрезмерном количестве. Ныне и в голову не придет подумать, чтобы в этом открытии было что-нибудь великое. Однако Рикардо стоило величайшего труда опровергнуть бессмысленные объяснения его противников и добиться принятия своей теории. Он доказал, что уход золота за границу был необходимым последствием обесценения билета, между тем как общее мнение было таково, что, наоборот, все зло происходит от ухода золота, и потому делались попытки запретить законом вывоз его.

"Средство, которое я предлагаю, состоит в том, чтобы банк постепенно уменьшал общее количество своих билетов до того времени, пока не восстановится ценность другой части билетов (т.е. части, остающейся в обращении) и не сравняется с ценностью металлических денег, которые они представляют".

Отчего же тоща не довести до конца это рассуждение и, совершенно уничтожив банковские билеты, не вернуться к металлическим деньгам? Потому, отвечает Рикардо, который, очевидно, помнит прекрасные страницы Адама Смита, приведенные нами выше, что "бумажные деньги отмечают такой прогресс в сфере коммерческих идей, что мне горько и жалко было бы видеть, как мы под влиянием предрассудков вновь обратились бы к какой-нибудь менее прогрессивной системе". Если верно, что введение в обращение в форме денег драгоценных металлов было громадным прогрессом, то "прогресс опыта и знаний нас наставляет, что предстоит сделать еще один шаг и что следует лишить их этой функции, которую они с такой выгодой выполняли в течение менее просвещенных эпох". Он также замечает, что если бы металлические деньги были одни, возможно, "что их количество не увеличивалось бы пропорционально росту народонаселения и что, следовательно, они вздорожали бы, а это вызвало бы понижение цен. Осторожный выпуск бумажных денег, регулируемый сообразно росту потребностей их, предупредит эту опасность". Он, следовательно, так мало расположен расставаться с бумажными деньгами и возвращаться к металлическим, что, совсем наоборот, хочет уничтожения металлических денег, чтобы на их место поставить бумажные деньги, при условии что при этом будет соблюдаться осторожность и они не будут выпускаться в излишнем количестве.

Рикардо так убежден в превосходстве бумажных денег, что не желает, чтобы банк принимал платежи звонкой монетой, ибо тоща публика, несомненно, потребовала бы оплаты своих билетов, "так что для того, чтобы удовлетворить мимолетный каприз, на место одного очень дорогого агента поставили бы другого — дешевого".

Но если банковский билет не оплачивается звонкой монетой, то кто же будет гарантировать ценность билета, регулировать его выпуск и предупреждать его обесценение? Золотая наличность не в деньгах, а в слитках. Банк будет в состоянии выпускать билеты лишь на сумму ценности слитков. Такого правила будет достаточно, чтобы держать ценность билетов al pari (в соответствии с номиналом), ибо иначе менялы и банкиры поспешили бы "обменять свои билеты на слитки, лишь только билеты стали бы обесцениваться". И это все-таки помешает публике прибегать к посредству драгоценных металлов, ибо что могло бы заставить прибегать к слиткам для удовлетворения текущих потребностей?

Интересно заметить эту систему. Необычно видеть в великом учителе либеральной политической экономии проповедника режима принудительного курса, который может функционировать лишь при наличии монополии государственного банка. И, однако, таково именно его мнение. Рикардо объявляет себя безусловным противником системы свободы выпуска банковских билетов и ее способности к саморегулированию. "Утверждение, что выпуски билетов не превышают потребностей торговли, не имеют никакой цены, потому что невозможно определить сумму билетов, требуемых этими потребностями. Торговля неутомима в запросах на них". Из этого явствует, что у такого либерального индивидуалиста, каким был Рикардо, мало веры в свободу индивидов и их способность судить о том, какой род денег для них более подходит.

К Рикардо примыкает целый ряд учеников, к которым можно отнести почти всех экономистов первой половины XIX века. Из них наиболее знаменитые и близкие Рикардо — Мак-Куллох, его друг ("Начала политической экономии", 1828 г.), Джемс Милль, отец Стюарта Милля ("Основы политической экономии", 1821 г.), и Нассау Сениор ("Очерк науки политической экономии", 1835 г.).

Первые двое не создали новых теорий и только лишь энергично развивали теорию учителя. Мы уже говорили, какой вывод, весьма отличный от вывода Рикардо, сделал Джемс Милль из теории ренты и как он привел к ней теорию национализации земли. Что касается Мак-Куллоха, то необходимо отметить, что он был одним из первых экономистов, требовавших для рабочих права стачки.

Сениору следовало бы посвятить несколько особых страниц, ибо он придал классической политической экономии наиболее систематическую форму, но мы встретимся с ним при изучении Джона Стюарта Милля. Роберт Оуэн 1771 - 1858 Шарль Фурье 1772 - 1837



После Сэя, Рикардо и Мальтуса политическая экономия кажется на некоторое время окончательно установившейся.

Правда, нет полного единодушия между всеми этими авторами. Многие пункты остаются еще неясными; многие теории открывают поле для дискуссий. Проницательный взгляд мог бы заметить в так недавно построенном прекрасном здании несколько щелей, которые не замедлят расшириться до угрожающих трещин. Но солидарность в практических выводах, Общий всем экономистам либерализм заволакивали эти тайные недостатки и выдвигали на показ лишь величие и простоту новой науки.

Однако, едва родившись, она должна была выдержать страшную атаку.

В этой второй части мы будем излагать все те опровержения и критические вылазки, жертвой которых станет новая политическая экономия. Со всех сторон поднимутся неверные ученики, которые будут подтачивать одну за другой все подпорки здания.

Прежде всех Сисмонди, чисто критический ум, набросает неизгладимую картину страданий и бедствий, возникших на лоне свободной конкуренции. Затем более умеренные умы отважно приступят к попыткам отыскать новые принципы социальной организации. Сенсимонисты потребуют уничтожения частной собственности и наследства, а также централизованного руководства индустрией властью всемогущего правительства; социалисты-ассоци-ационисты (Оуэн, Фурье, Луи Блан) потребуют на место царства личного интереса поставить царство добровольной кооперации. Прудон будет мечтать о примирении свободы и справедливости с помощью усовершенствованной системы обмена, из которого будут исключены деньги. Наконец, благородный интернационализм классических писателей встретится с ужасным противником в лице Фридриха Листа, и новая протекционистская система, основанная на идее национализма, придаст немного блеска меркантилизму, который, казалось, окончательно был разбит ударами физиократов и Адама Смита.

В этих столь разнообразных учениях наряду со множеством ошибок и фантастических умозаключений встречается громадное количество верных идей и оригинальных принципов. Правда, эти новые пришельцы являются не за тем, чтобы взращивать доктрину основателей. Но они бесповоротно доказывают, что наука, законченная с внешней стороны, далека еще от совершенства. Все эти писатели как бы говорят ортодоксии то, что Гамлет сказал Горацио: "Есть многое на небе и на земле, что и во сне, Горацио, не снилось твоей учености". Они часто, таким образом, поднимают плодотворные дискуссии, со стороны публики встречают знаки одобрения, самим экономистам, оставшимся верными классическим учениям, внушают сомнение насчет правильности их выводов и заставляют их изменить свой метод и свои выводы.

Попытаемся осветить значение их роли.

Содержание раздела

---

---

Главная сайта

---