Росовецкий С. К. - Очерки истории отечественного менеджмента (X - начало XVII в.)

Для чего необходимо изучать историю отечественного менеджмента?

В этой книжке собраны статьи об истории менеджмента в Киевской Руси, древней Украине и Московском государстве, напечатанные в журнале “Персонал” в 2001-2002 гг. У читателя может возникнуть вопрос: а возможен ли был вообще какой-либо менеджмент в столь отдаленную эпоху да еще в странах, находящихся на периферии христианской культуры Европы?

Действительно, история менеджмента является одной из наименее разработанных областей современной науки. Существует, в частности, значительный разнобой в терминологии. В популярной литературе, и даже в некоторых современных энциклопедиях, можно найти весьма узкое понимание значения и самого термина “менеджмент”, например, что это “совокупность принципов, методов управления фирмой (шире — экономикой)” (Липсиц И. В. Менеджмент // Большая энциклопедия Кирилла и Мефодия. — 2001. — 2 CD). Между тем уже первые теоретические осмысления практики менеджмента заложили основы общей науки управления, которая отнюдь не ограничивалась коммерческой деятельностью как объектом, а часто именно ее и не имела в виду. Так, одним из отцов теории менеджмента считается Никколо Макиавелли, само название знаменитого трактата которого, “Государь” (1513), говорит само за себя. При этом славный флорентиец постоянно обращается к опыту, извлекаемому из деятельности античных стратегов и тиранов. Таким образом, уже при своем зарождении наука менеджмента, с одной стороны, занималась управлением людьми как частью политической и государственной деятельности, а с другой, опиралась на его историю.

Накопленный многовековым развитием цивилизации опыт менеджмента является закономерной и имеющей собственную ценность частью богатейшей и многообразной культуры человечества. Изучение и теоретическая разработка связанных с этим вопросов имеет как собственно практическое значение, обогащая опытом предшественников тех, кому по роду деятельности приходится управлять подчиненными, так и — что может показаться неожиданным — вполне альтруистическую, гуманистическую направленность. Ибо публикация соответствующих трудов дает возможность и тому, кем управляют, узнать, как это делается, и защититься от негодных, жестоких и нечестных приемов управленческого ремесла. Тем самым реализуется и стремление нашего современного общества к информационной открытости, к подлинной гласности, к реальному демократизму.

На первый взгляд, теория менеджмента является принципиально и подчеркнуто интернациональной. Действительно, принципы управления персоналом остаются неизменными, они не зависят от языка, на котором отдаются распоряжения, от цвета кожи менеджера или от одежды, в которую облачены те, к кому он обращается. Однако уже психологическая готовность выполнить эти распоряжения, скорость, полнота и эффективность исполнения сильнейшим образом зависит от национального (этнического) фактора. Если национальная окрашенность теории менеджмента еще осознается, то при научном изучении и вузовском преподавании истории менеджмента это происходит далеко не всегда. Так, А. Кравченко, автор популярного в России учебника “История менеджмента” (М., 2000), идет, в основном, за схемой Р. Ходжеттса, начинающего с шумерских жрецов и Кодекса Хам-мурапи, обращение же к русскому материалу ограничивает экскурсами о советских работах по теории менеджмента 20-30-х годов XX в. Однако мы с полным правом можем применить “археологический” подход Р. Ходжеттса и к древней истории Украины, России, Белоруссии. И не только можем, но и обязаны.

Ведь нельзя считать нормальным и, скажем так, абсолютно безвредным для развития экономики и государства Украины, что наши будущие менеджеры знакомятся в вузах почти исключительно с западными (или евроатлантическими) моделями управления и попытками осмысления принципов менеджмента. Вот почему любые публикации, обращающиеся к отечественным истокам науки и практики управления людьми, составляют не только полезный, но и необходимый противовес этому, во многом неосознанному, космополитизму, к слову, совершенно понятному и объяснимому в современной ситуации. Сегодня образованный менеджер должен быть не только патриотом своей страны, но и четко понимать, в чем состоит своеобразие системы управления ею, как оно сложилось, иметь представление о тех наследственных социальных и этнопсихологических особенностях предпринимательства и менеджмента, которые могут повлиять на его индивидуальную и, казалось бы, лично им определяемую деятельность.

В самом деле, мы редко задумываемся над тем, что наши сегодняшние успехи и неудачи, помимо иных факторов, обусловлены и генетически — тем, как вели себя, как воспринимали мир, как оценивали свои успехи и неудачи в нем наши предки. Именно их реальный опыт, часто трагический, стоит за модным теперь условным понятием “коллективного подсознания” (К. Юнг). Познать этот опыт предков, научиться избегать их ошибок и перенять их открытия и позволяет история — универсальная наука о прошлом, которая одной своей гранью смыкается с исторической стороной конкретной науки о менеджменте. Что же касается истории менеджмента в Киевской Руси, то ее специфика определяется, прежде всего, своеобразием источников, к которым вынужден обращаться исследователь.

В сравнении с нашими современными политиками или финансовыми олигархами, чьи деяния вживе запечатлены на километрах пленки и задокументированы в огромном количестве иных исторических источников, политические деятели Киевской Руси нередко производят впечатление фантомов, возникающих на грани реальности и вымысла. Их образы предстают перед историком преломленными в мутной призме преданий и легенд, в свою очередь, пересказанных в древнейшем летописном своде, “Повести временных лет” (далее — ПВЛ). При этом первые известные нам князья восточных славян Кий, Рюрик и Олег не упоминаются в византийских хрониках, что, впрочем, само по себе еще не свидетельствует о вымышленности этих личностей. Ибо с таким же успехом можно было бы утверждать, что и некий Иван Иванович не существует, потому что об этом киевском генеральном директоре никогда не писала “Times”.

Существенно также, что драгоценные для нас особенности управления государством, войском и экономикой в Киевской Руси поддаются реконструкции даже в заведомо ненадежных источниках, каковыми являются древнерусские языческие “кощуны” или летописные исторические предания. Дело в том, что авторами этих своеобразных произведений такие детали, по-видимому, не искажались — то ли как не принципиальные для защиты определенной тенденции, то ли, напротив, потому что подчеркивались специально, — чтобы предложить благой пример нынешним правителям. Последняя тенденция ярко проявилась и в древнерусских сведениях о первых киевских князьях, с анализа которых мы и начнем.

Кий, Рюрик, Олег: От архаического племенного вождя - к варяжскому князю-волхву

Кий — князь или перевозчик на Днепре?

Известные нам со школьного детства основатели Киева Кий, Щек, Хорив и сестра их Лыбидь — это персонажи записанного в XI в. топонимического предания, которым древние киевляне хотели объяснить происхождение названий своего города, урочищ и реки у его стен. Подобные предания и теперь можно услышать в Украине, а если название позамысловатее, как, например, у Житомира или у села Бояро-Лежачи на Черниговщине, то и объяснений будет несколько. Не удивительно поэтому, что и летописец приводит иную версию: “Некоторые же, не зная, говорят, что Кий был перевозчиком; был тогда у Киева перевоз с той стороны Днепра, отчего и говорили: “На перевоз на Киев””. По мнению летописца, такое объяснение противоречит другим народным рассказам об основателе города: “Если бы был Кий перевозчиком, то не ходил бы к Царьграду, а между тем Кий этот княжил в роде своем, и ходил он к царю, и великие почести воздал ему, говорят, тот царь, при котором он приходил”. Далее рассказывается, что, возвращаясь из Византии, Кий облюбовал на Дунае место, где “срубил городок невеликий”, и хотел туда переселиться “со своим родом”, но ему это не позволили, а то городище доныне местные жители называют Киевцом.

Легко заметить, что имя византийского императора, воздавшего Кию почести, было неизвестно киевлянам в XI в., а правдивость сообщения о путешествии основателя города в Константинополь поясняется с помощью иного топонимического предания, на сей раз дунайского, в котором название местного городища объяснялось исходя из его созвучия с именем славного и могучего Киева. Несомненная фольклорность сюжета (имеются и международные параллели) как бы провоцирует смелость его интерпретации писателями нового времени. Так, украинский прозаик Иван Билык, автор скандального романа “Меч Арея” (1975), превращает Кия в киевского князя Богдана Гатыла, на Западе по недоразумению названного Аттилой, “бичом Божьим”, и лихо вплетает в праукраинскую историю сюжет “Поэмы о Нибелунгах”.

Отметим и внутренние противоречия в семантике летописного рассказа. Во-первых, из его текста следует, что “род”, которым “владел” легендарный Кий, был всего лишь большой патриархальной семьей. Тогда неясно, за что Кий получил почести от императора. Во-вторых, получается, что персонаж патриотического киевского предания сам совершенно не дорожил основанным им городом. Уж не наложились ли на образ легендарного древнего князя черты исторического Святослава Игоревича, который в X веке, действительно, всерьез намеревался перенести столицу на Подунавье?

Понятны поэтому сомнения части историков в историческом существовании князя Кия. Не стоит с ходу отбрасывать и интерпретацию А. Л. Шлецера, который полагал достоверным предание о Кие-перевозчике: “На этом месте, может быть, река была уже или безопаснее для перевоза: всея сюда стекалось, и из хижины перевозчика сделалась деревня, из деревни город и т. д.”. У А. Л. Шлецера выходило, что Киев был основан точно таким же образом, как немецкие города Франкфурт (“вольная переправа”) и Оксенфурт (“переправа быков”). Однако в современной историографии явно превалирует точка зрения Б. А. Рыбакова, согласно которой Кий действительно построил “городок” на днепровских высотах и княжил в нем в конце V — первой половине VI в.

Так или иначе, в записанных киевским летописцем преданиях о Кие четко выясняются сохранившиеся в памяти киевлян XI в. некоторые особенности управления своим “родом” первыми киевскими князьями (или, быть может, родовыми старейшинами). Прежде всего Кий как вождь племени полян является носителем племенного самосознания, и его патриотизм основан не на понятии “родины” как земли предков, а на понятии родного племени, благосостояние которого можно обеспечить на любой приемлемой по ландшафту и богатой природными ресурсами территории. Кий, таким образом, выступает в летописном предании носителем типичной идеологии племенного вождя эпохи “великого переселения народов”. Далее, предводители полян, занимая господствующие над долиной Днепра высоты правого берега, проявили безусловное понимание стратегического значения находившихся тут ранее неукрепленных поселений. Они получали возможность контролировать как движение торговых судов по Днепру (а реки тогда были основными артериями международной торговли), так и переправу через эту великую реку в наиболее удобном месте. С другой стороны, устройство удобного перевоза через Днепр в традиционном, несомненно, месте переправы существенно облегчало для купцов преодоление этого участка важного торгового пути на Сиверщину и в богатые мехами северные земли вятичей. Таким образом, уже Кий озаботился важнейшим компонентом производственной инфраструктуры Киевской Руси — мостами и дорогами, которые так на века и остались “головной болью” восточнославянских великих князей, царей, императоров, генсеков и президентов.

Существенно также, что Кий в предании совершает не военный поход, а мирное путешествие в Константинополь. А это свидетельствует, как представляется, не столько о желании племенного князька завязать дипломатические отношения с могущественной Восточной римской империей, сколько о заинтересованности правителя племени, богатеющего на международной торговле, в сохранении мира.

Рюрик: Варяжский конунг в “стране великой и обильной"

Князя Рюрика, родоначальника династии русских великих князей, а впоследствии и царской, никак нельзя назвать любимцем отечественных историков. Ведь он оказался центральным персонажем летописного предания о призвании варягов, ставшим ареной яростных научных споров. Наиболее “последовательно” достоверность этого предания отрицалась историками “скептической школы” первой трети XIX в., не верившими в подлинность и самой “Повести временных лет”. Предание критиковали патриоты всех мастей — от борца с немецким засильем в русской науке М. В. Ломоносова и до славянофилов, от украинских националистов до советских послевоенных воителей против “безродного космополитизма”. Последняя по времени атака на легенду о призвании варягов была более изощренной: в Рюрике желали видеть не норманна, а балтийского славянина, а имя его производили из славянского “рарог” (сокол). Во всяком случае, уж коли Рюрик был отцом великого князя киевского Игоря Рюриковича и умер в 875 году, приходится видеть в нем не мифический персонаж вроде Одина, а человека из плоти и крови.

В “Повести временных лет” рассказывается, что в 859 г. норманны подчинили себе славянские племена словенов и кривичей, а также жившие рядом с ними финские племена чуди, мери и веси и заставили платить себе дань. Через три года пришельцы были изгнаны “за море”, откуда пришли, а предоставленные сами себе союзные племена начали враждовать, и даже воевать друг с другом. Тогда решили они: “Поищем теперь сами себе князя, который владел бы нами и управлял правильно, по праву”. И пошли они за море, к варягам, и обратились (надо полагать, к тамошним князьям-конунгам без уделов) с бессмертными словами: “Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет; так приходите княжить и владеть нами”. На этот призыв откликнулись три брата “с родами своими”, они пришли к словенам и поставили город Ладогу, и там сел старший брат Рюрик, второй, Синеус, на Белоозере, а третий, Трувор, в Изборске. После смерти братьев Рюрик “принял” всю власть один. Тогда основал он Новгород и сел в нем княжить, а своим дружинникам (“мужемъ”) раздал волости и приказал там “рубить” города. Так будто бы возникли Новгород, Полоцк, Ростов (Великий) и Муром.

На первый взгляд, прав М. С. Грушевский, иронизировавший над “неимоверной фантазией” новгородских политиков — “приглашать к себе на правление тех самых насильников, которых только что прогнали от себя за их насилия”. Однако для нас важнее, пожалуй, распознать здесь проекцию в седую древность позднейшего новгородского обычая приглашать к себе князя, предварительно более или менее корректно расставшись с его предшественником. Обычай этот популяризирован в известном фильме С. Эйзенштейна “Александр Невский” по сценарию П. Павленко. Разница в том, что в новгородской республике князь выполнял функцию военного руководителя, и только. Как легко заметить, приглашение князя новгородским вече по предложению посадников структурно соответствует приглашению нового высокооплачиваемого менеджера советом директоров современной крупной корпорации. И если корпорация идет на такой шаг, как правило, не от хорошей жизни, то ведь и Рюрика с его братьями призывают на Русь не просто “управлять”, но и “владеть” будущими новгородцами. Иными словами, речь идет об изменении формы правления, переходе от племенной демократии если не к классической монархии, то к режиму личной власти.

Отметим, что, конструируя свой рассказ, составитель “Повести временных лет” мог опереться и на библейское повествование о помазании первого израильского царя Саула на царство, а затем и об избрании его “всем народом” (I Цар. 8. 4-11.15) — если не в греческом или церковнославянском переводах (считают, что в XI в. “Книги царств” еще не были переведены на славянский), то в пересказе “Палеи”, переводного исторического сборника. Библейский “дееписа-тель” отнюдь не скрывает негативных сторон монархии, и пророк Самуил предупреждает израильтян: царь “поля ваши и виноградные и масличные сады ваши лучшие возьмет и отдаст слугам своим. И от посевов ваших и из виноградных садов ваших возьмет десятую часть, и отдаст евнухам своим и слугам своим < ... >. От мелкого скота вашего возьмет десятую часть; и сами вы будете ему рабами” (I Цар., 8.14-18). Что ж, и в поздней Новгородской III летописи есть рассказ о заговоре против варяжского узурпатора, подготовленном новгородским патриотом Вадимом, и о жестокой расправе Рюрика с оппозиционерами.

Конечно же, Рюрик не прогадал, променяв опасные морские походы и голодные зимовки в Исландии, когда, судя по сагам, конунг спал в одном помещении со всей своей дружиной, на княжение в стране “богатой и обильной”. Однако и словены со своими союзниками не просчитались, назначив нанятому ими заморскому администратору столь щедрое вознаграждение. Ведь, если верить летописцу, Рюрик за сравнительно короткий срок сумел создать сильное и обширное государство. Пусть даже города, указанные в летописи как построенные по его приказу, существовали и раньше, именно Рюрик сумел первым объединить под своей властью большую часть тех земель, которые мы теперь называем Киевской Русью, и основать для управления ими жизнеспособную княжескую династию. Перед смертью Рюрик передает государство и двухлетнего сына Игоря в руки доселе не упоминавшегося в летописи Олега, надо думать, своего родственника.

Олег Вещий как дружинный идеал князя

Олег, в летописи называемый князем, энергично завершает начатое Рюриком, присоединяя к империи, и без того уже значительной по размерам, Киев, “мать городов русских”, а затем земли древлян и северян.

В варяжском происхождении князя Олега (от скандинавского Helgi, “вещий”) никто из историков, кажется, не сомневался. Более того, авторитетный русский историк Б. А. Рыбаков считает убедительным отождествление Олега Вещего древнерусских летописей с персонажем исландской саги конунгом Орвар-Оддом, уроженцем Га-логаланды (северная Норвегия), путешествовавшим и в ледяную Биармию и в Византию, долго княжившим в Гардарике (на Руси), однако в конце концов возвратившимся на родину. Здесь Орвар-Одд, прозванный Вещим, умирает от укуса змеи — как и Олег в древнерусской летописи. Если это отождествление верно, оно многое объясняет в известиях о политике Олега и, в частности, позволяет ответить на такой простой вопрос: почему победоносный военачальник, значительно расширивший пределы государства, тридцать “и три” года правления довольствовался положением регента при сыне Рюрика и не захотел тем или иным способом устранить Игоря и основать собственную династию? Думается, не только потому, что у него, как, кстати, и у многих иных персонажей исландских саг, было высоко развитое чувство индивидуальной чести, и Олег не желал нарушить клятву, которой, его, по-видимому, связал умирающий Рюрик. Важно, что Олег не был конунгом по рождению (и в летописи он только “от рода княжа”), а у норвежцев только кровный сын конунга, пусть даже и незаконнорожденный, мог получить право на это звание и на управление страной. Именно отечественный обычай имеет в виду летописный Олег, когда обосновывает убийство Аскольда и Дира как наказание за узурпацию киевского великокняжеского стола: “Не князья вы, и не княжеского роду, но я — княжеского роду”, — и вынесли Игоря. — А это сын Рюрика”. Не менее важна тут для нас и явная своеобычность натуры Олега. Как видим, в конце жизни он вернулся в свою холодную и суровую Норвегию, следовательно, не считал Русь второй своей родиной.

А главное, этот талантливый кондотьер, генерал-наемник, воевал не столько ради сокровищ, сколько ради славы, и уже при жизни, судя по всему, насытился ею. Однако и через века в Киеве, Ладоге и в варяжском “заморьи” показывали его “могилы”, курганы. Имя его в XXV вв. стало в роду Рюриковичей излюбленным языческим княжеским именем, а в XX в., когда княжеские и боярские имена окончательно утратили свою жесткую сословную принадлежность — и одним из самых распространенных у восточных славян мужских имен.

Какие же подвиги обусловили этому варяжскому кондотьеру такую непреходящую славу среди русских дружинников, которых личной храбростью удивить было трудно? Источники свидетельствуют, что дело было даже не в самих подвигах как таковых, а в их качественном своеобразии. Так, Олег захватывает фактически неприступный тогда Киев с помощью сложной, многоходовой военной хитрости, которую запорожские казаки в XVII в. назвали бы “фортелем військовим”: он скрытно подтягивает дружину к городу, прячет часть ее в кораблях, оставляет арьергард. Посылая к Аскольду и Диру, выдает себя и малолетнего Игоря за купцов, идущих в Византию, и тем выманивает князей к своей ладье. При этом приведенная выше речь его обращена не столько к уже плененным врагам, сколько к киевлянам, которые, увидев гибель своих князей, могли бы затворить ворота перед пришельцами.

Триумфальное возвращение Олега из похода на Константинополь стало возможным прежде всего потому, что во всех противоборствах с “лукавыми” греками он превосходит их интеллектуально. Устрашив византийцев зверствами, которые его войско чинит вокруг великого города, Олег приказывает воинам поставить корабли на колеса, и при попутном ветре, подняв паруса, атакует противника строем этих прообразов современных БМП, а в позднейших летописных легендах наносит удар и с воздуха, десантом на воздушных шарах. Испуганный невиданным оружием, император предлагает переговоры, а перед их началом угощает Олега, однако русский предводитель отвергает царские яства и вино, ибо догадывается, что они отравлены. Греки в ужасе (“Это не Олег, а святой Димитрий, посланный на нас от Бога!”) и соглашаются выплатить огромную дань. Однако и язычники-русичи называют Олега Вещим, также признавая его сакральное всеведение.

Однако что особенно должно было восхищать дружинников в этих Олеговых подвигах, так это то, что достигались они малой кровью, а взятие Киева описывается как осуществленное вовсе без потерь для его дружины. Ситуация, когда интеллект военачальника, понимаемый как чудесный дар волхования, оказывается решающим фактором победы над противником, была поэтизирована сюжетом языческой “кощуны” о князе Олеге, сохранившейся в жанровой форме былины о Вольхе (Вольге) Всеславиче. Поход на сказочно богатый Царьград-Константинополь превратился тут в завоевание вовсе уж сказочной для средневековых европейцев Индии, а военные хитрости Олега — в волшебные превращения Вольха. Чтобы снабдить дружину мясом и мехами для одежд Вольх обертывается серым волком (архаическая логистика на входе), лично отправляясь на разведку, — ясным соколом, чтобы обезоружить врага — горностаем, и в этом облике князь

Бегал по подвалам, по погребам,

У тугих луков тетивки накусывал,

У каленых стрел железцы повынимал...

Однако было бы неосмотрительно прямо отождествить летописного Олега и былинного Вольха с тем типом современного руководителя, который, не доверяя подчиненным, вовсе избегает делегирования своих полномочий, а попросту говоря, пытается всю работу проделать сам. Ведь князь-волшебник берет на себя только то, чего простой дружинник, не наделенный сакральными свойствами архаического князя, просто не смог бы совершить. Однако уже в ту эпоху образ князя-волхва осознавался как архаический, устаревший, о чем свидетельствует знаменитое летописное предание о смерти Олега от своего коня: профессиональный жрец здесь лучше предсказывает будущее, нежели прославленный “вещий” князь.

О том, что и варяжский способ управления Русью исчерпал себя, свидетельствует судьба преемника Олега, безусловно, стремившегося ему подражать, великого князя киевского Игоря Рюриковича.

Князь Игорь Рюрикович: фатальные управленческие ошибки посредственного политика

Благодаря школьным учебникам, живописавшим страшную смерть Игоря Рюриковича, имя этого великого князя киевского общеизвестно. Однако мало кто задумывался над тем, что его гибель была вызвана, языком современного менеджмента, неверными управленческими решениями. Впрочем, как это всегда и бывает, перед судом истории часть ответственности за финальную катастрофу Игорева великого княжения должны были бы разделить с несчастливым правителем его победоносные предшественники.

Под сенью вещего Олега

Из сообщений древнейшего летописного свода ПВЛ следует, что Игорь, потеряв отца, скандинавского конунга, ставшего новгородским князем, был еще так мал, что и через три года, в 882 г., во время захвата Олегом Киева, его носили на руках. Знаменитый Олег Вещий, регент, полновластно исполнявший функции великого князя, но не пожелавший по ряду причин (см. “Персонал”. — 2001. — № 2. — С. 58-61) устранить Игоря, захватить власть и основать собственную династию, ничем не проявлял враждебности к малолетнему княжичу. Правда, современный читатель может упрекнуть Олега в том, что он подверг ребенка опасности, взяв его с собой в поход на Киев, однако использование конунга-младенца в качестве своего рода живого знамени государства было в обычае у викингов. В “Саге о сыновьях Харальда Гилли” (XII в.) рассказывается, например, что во время битвы при Мюнне один из воинов держал конунга Инги, которому тогда шел второй год, “у себя за пазухой и шел под знаменем” и что именно в этой битве Инги получил увечья, которые остались у него на всю жизнь.

Под 903 г., когда согласно хронологии ПВЛ, Игорю было около 25 лет, летописец записывает: “Игорь возмужал, и подчинялся он Олегу, и слушался его”. Иными словами, достигнув совершеннолетия, Игорь не требовал от регента передачи ему власти как законному наследнику. А следующая фраза сообщает уже о реакции могучего правителя на эту лояльность Игоря: “И привели ему жену из Плеско-ва, именем Ольгу”. В феодальной среде женитьба подданного могла превращаться и в акт издевательства над ним. В данном же случае последующие события показали, что для князя Игоря выбрали невесту не только красивую и здоровую, но и умную. При этом имя приведенной Игорю девушки (Хельга) оказалось парным к имени самого Олега (Хельги), что могло быть и знаком особого благоволения и симпатии его к молодому князю.

Бесспорно, что Олег не только заботился об Игоре, но и доверял ему. Во всяком случае, в 907 г. Олег, отправляясь в свой славный поход на Царьград, “Игоря оставил в Киеве”. Как видим, регент не опасался, что законный наследник великокняжеского престола, давно уж достигший совершеннолетия, в его отсутствие захватит власть.

Такова внешняя сторона отношений старого и молодого князей. Однако не была ли покорность Игоря показной, не скрывались ли за нею ненависть к узурпатору, зависть к его славе и обида на то, что его оставляют в тени? Мы никогда не узнаем об этом. Тем не менее, можно утверждать, что если Игорь и таил в себе эти чувства, едва ли были они глубоки. В ином случае, Игорь, сев на киевский стол, стремился бы изменить политику предшественника, а он, напротив, во всем пытался подражать Олегу. Первые самостоятельные действия Игоря как бы повторяют свершения внезапно умершего Олега. Если тот, покорив древлян, берет с них дань (ПВЛ под 883 г.), то Игорь снова завоевывает их, отложившихся от Киева “после смерти Олега”, и накладывает на них дань, “большую, чем Олегова” (под 914 г.). Если Олег мирно пропускает через русские земли мощную орду венгров, продвигающуюся в Центральную Европу, то и Игорь заключает мир с впервые появившимися на Руси печенегами, после чего они уходят “к Дунаю”, а через три года вступает с ними в войну. Игорь делает вроде бы то же, что и Олег, да только с неким “довеском”, как бы вступая с ним в воображаемое состязание. И главное деяние в этом подражании-соревновании — поход на Константинополь, датированный в летописи 941 г.

Походы Игоря Рюриковича на Византию и их экономическая подоплека

Известный русский историк В. Ключевский показал экономическую основу походов Руси на Византию, при этом уже первый, зафиксированный в летописи, поход Аскольда и Дира в 860 г., имел целью “силой восстановить торговые отношения, закрепленные дипломатическим актом”. Наивно поэтому было бы думать, что Игорь в 941 г., будучи уже на пороге старости и после без мало тридцати лет весьма спокойного для тех времен великого княжения, решился вдруг идти на Царьград только потому, что ревновал к славе соперника-предшественника. Нет, для этого похода у него были основания куда более серьезные и, возможно, не только экономические, но и политические. Византийцы могли нарушить условия старого торгового договора потому, что долго не испытывали военного давления со стороны Руси (в отличие от победоносных тогда болгар или кочевавших на границах империи венгров и печенегов) и получили сведения об ослаблении власти великого князя.

Выступив в поход, Игорь во всем пытается подражать действиям Олега. Он разоряет прилегающие к Константинополю земли, и точно также, желая устрашить противника, творит над населением жестокости — при этом еще более изощренные, нежели в свое время Олег. Среди них появляется пытка, которую через несколько веков припишут молдавскому господарю Владу Цепешу (в современной западной массовой культуре известному как граф Дракула), а еще позднее Ивану IV: “и гвозди железные в головы им забивали”. Однако в собственно военном искусстве Игорь во время этого похода безусловно проигрывает своему предшественнику.

Напомним, что русские походы на Византию отнюдь не преследовали амбициозную цель завоевания империи или хотя бы овладения ее столицей. Речь могла идти только о кратковременном набеге, способном, однако, принудить противника к миру до того, как подтянутся вызванные из провинций войска. Здесь нужна была, во-первых, эффективная стратегическая разведка, способная быстро и точно донести о моменте, когда следует нанести удар, контрразведка, обеспечивающая внезапность его, и тактическая разведка — для своевременного предупреждения о подходе главных сил противника. Однако что в первую очередь должен был обеспечить военачальник при подготовке такого похода, так это надежную управляемость войсками, позволяющую быстро собрать их при получении известия о приближении основных сил византийцев, — чтобы отступить с трофеями и награбленным или во всеоружии принять бой. Иными словами, необходима была выработанная тактика набега, подобная той, которой позднее пользовались крымские татары и которая описана в середине XVII в. Г. де Бопланом, а для ее исполнения, помимо хорошо налаженной связи, безукоризненная дисциплина.

В походе 941 г. Игорю из всего перечисленного удалось обеспечить, похоже, только стратегическую разведку. В летописи сообщается, что болгарам удалось предупредить греков, что “идет Русь на Царьград, 10 тысяч долбленок”. Поэтому византийцы успели собрать войска, окружить русские дружины, разбить их в бою, а остатки, пытающиеся уйти морем, атаковали кораблями, вооруженными сосудами с “греческим огнем” — своего рода напалмом тех времен.

Летописец рассказывает, что Игорь, сумевший избежать пленения, сразу же начинает восполнять потери в дружине, посылая “по варягов за море”. Новое ополчение выступает через три года, при этом сам великий князь идет на греков, “желая отомстить за себя”. Не за погибших дружинников и ополченцев, а за себя, за свою поруганную поражением княжескую честь! Теперь, в 944 г., силы собраны большие, разноплеменное войско (первыми названы варяги) плывет в ладьях и едет верхом. На конях наступают нанятые Игорем печенеги. Впервые кочевники выступают в роли подчиненных союзников и как гарантию своей верности союзническим обязательствам дают “талей” — заложников и, конечно же, из аристократических семей. Этот степной обычай дожил на Украине до середины XVII в., когда уже Богдан Хмельницкий, вступив в союз с крымским ханом, оставляет у него заложником старшего сына Тимоша.

Контрразведка опять не сработала, а, быть может, на сей раз скрытность выдвижения войск не обеспечивалась намеренно. Согласно летописи, вести о наступлении Руси заставили императора послать к Игорю лучших бояр, попросив: “Не иди на нас, но возьми дань, такую, как Олег получил, и еще добавлю к этой дани”. Дойдя до Дуная, Игорь созвал дружину, чтобы узнать ее мнение. Дружина решила принять мирное предложение. Князь согласился с нею, отправил печенегов в набег на Болгарию, а сам взял у греков на всех своих воинов обещанное императором и возвратился в Киев. Некоторые историки (от Н. Костомарова до А. Шахматова и М. Грушевского) считали поход 944 г. легендарным. Однако договор 944 г. с Византией, явившийся, согласно концепции летописца, результатом этого похода, сомнений в своей подлинности не вызывал. В новом договоре византийское правительство, которое видело в Руси платного союзника (за небольшую “дань” великий князь киевский высылал в помощь византийцам вспомогательные войска), пообещало, что великий князь и его бояре смогут теперь присылать столько кораблей с товарами, “сколько захотят”, а войдя в город, — “торговать, сколько им нужно”.

Продавали же князь и его бояре грекам меха, мед, воск и рабов. Рабы (“челядь”) был товар дорогой, но в русском традиционном экспорте второстепенный. Главной же статьей экспорта традиционно была пушнина, меха, которыми покорившиеся Киеву племена ежегодно выплачивали князю дань, либо сами ее собирая и привозя в Киев, либо дождавшись для этого личного приезда князя — “полюдья”.

В. Ключевский, исходя из анализа договора Игоря с греками, дал блестящую и, видимо, наиболее адекватную фактам социолого-экономическую характеристику киевского князя этого периода: “Дань, которую собирал киевский князь как правитель, составляла в то же время и материал его торговых оборотов: став государем как конунг, он как варяг не переставал быть вооруженным купцом. Данью он делился со своей дружиной, которая служила ему орудием управления...” Договор 944 г. открывал Игорю как “вооруженному купцу” неограниченную перспективу для экспорта мехов на рынок в Константинополе, к тому же, скорее всего, в условиях фактической русской монополии. Как ни парадоксально, но именно попытка реализовать эту открывшуюся перед ним, вожделенную для коммерсанта, возможность и погубила Игоря, при этом роковую роль сыграли противоречия в исполнении функций, присущих ему как носителю обеих названных В. Ключевским ипостасей — князя и “вооруженного купца”.

Последнее “полюдье" Игоря Рюриковича

В исторических источниках отразились три версии гибели князя Игоря Рюриковича, при этом все они основаны на устных преданиях. Согласно первой, древнейшей версии, киевский воевода Свенельд покорил уличей, за что Игорь наградил его правом взимать с них дань, а затем и с древлян. Полученное Свенельд потратил на содержание своей личной дружины, чем вызвал зависть у дружинников Игоря. Они потребовали нового похода на древлян за данью, уже для себя. Игорь согласился (мы помним, что в увеличении поступлений дани он и сам был заинтересован), пошел с дружиной на древлян “и прибавил к прежней дани новую, и творили насилие над ними мужи его”. Мало того, уже направившись было в Киев, он посылает туда с добычей большую часть дружины, а сам возвращается в Древлянскую землю продолжить поборы. Там Игоря встречает Свенельд с вооруженными древлянами, своими подданными, которых могущественный воевода хочет защитить от великокняжеского произвола. Происходит сражение, в котором Игоря убивает сын Свенельда, Мстиша. След этой версии А. Шахматов обнаружил, в частности, в польской хронике XV в. Я. Длугоша, пользовавшегося древнерусскими летописями: убийца Игоря тут носит имя Miskina. В целом не принимая этой реконструкции, М. Грушевский приводит важный аргумент в пользу существования соответствующей устной традиции: старинный волынский род Киселей, который вел свое происхождение “от Святол-да” (т. е. Свенельда), имел родовое имение Нискиничи. Во второй версии, читающейся в ПВЛ, изъято сообщение об уступке древлянской дани Свенельду, а Игоря убивают сами древляне, горожане Искорос-теня (нынешнего Коростеня). Наконец, согласно третьей версии, изложенной византийским хронистом Львом Дияконом (X в.), Игорь не пал в бою, а был взят в плен древлянами. Победители пригнули к земле два дерева, привязали к ним князя за ноги и отпустили стволы.

Для историка отечественного менеджмента важна не сравнительная достоверность этих трех повествований, а содержащаяся в них информация о поступках и поведении персонажа преданий, которая позволяет судить об управленческих решениях, принятых историческим великим князем киевским Игорем Рюриковичем. А тут, прежде всего, бросается в глаза, что деятельность его оказалась на меже двух глобальных “типов организации”, описанных одним из классиков теории менеджмента Г. Эмерсоном — военно-разрушительного и эконо-мически-созидателъного, или функционального. “Желая большего богатства” (ПВЛ под 945 г.), великий князь стремится увеличить объем экспорта, что выгодно для экономики Руси в целом — если не считать неудачников, убитых или попавших в рабство при покорении очередного племени. Вот только достичь “экономически-созидательной” цели он пытается методом, присущим “военно-разрушительному” типу организации. Разумеется, это противоречие возникло еще при предшественниках Игоря, однако именно в его правление оно привело внутри страны к такому кризисному напряжению во властной структуре, которое и вызвало трагический для этого великого князя исход.

Разрешение кризиса было спровоцировано катастрофически ошибочным делегированием полномочий. Создается впечатление, что Игорь во время своего последнего “полюдья” в Древлянской земле нарушает все правила, впоследствии установленные здесь теоретиками менеджмента.

С одной стороны, в делегировании Игорь явно не соблюдал меры. Если в договоре 912 г. русские послы (“отъ рода Рускаго”) именовались “посланными от Олега, великого князя русского, и от всех, что под рукой его, светлых бояр”, то в договоре 944 г. различаются главный, от великого князя Игоря, посол Ивор, и будто бы положенные по обычаю, традиционные (“обычни”) послы от Святослава, сына Игорева, от княгини Ольги, от племянника Игорева Улеба, от его жены и еще от полутора десятка бояр, главным образом варягов. Выходит, что за тридцать лет правления Игоря рядом с великим князем появились на Руси его наместники, влиятельные настолько, что смогли настоять на заключении торгового договора и от своего имени. Среди них нет посла от Свенельда, наместничество которого над уличами и древлянами относится, по-видимому, ко времени после заключения договора. Сам институт наместников применялся и после Игоря, однако о таком их количестве, к тому же не связанных родственными отношениями с великим князем, речь больше не идет. Реальных наместников-соправителей рядом с Игорем около двадцати, в то время как согласно выдвинутому Л. Гьюликом принципу “диапазона контроля” один начальник в тех условиях способен был эффективно руководить не более, чем шестью подчиненными.

О том, что в результате Игорь оказался на грани необходимости “отказа от власти и ответственности” (Дж. Муни, А. Рейли), свидетельствует падение дисциплины в его дружине. Узнав об обогащении Свенельда древлянской данью, дружинники Игоря заявляют: “Отроки Свенельда украсились оружием и дорогими одеждами, а мы наги. Пойдем, князь, с нами за данью: и себе добудешь, и нам” (ПВЛ под 945 г.). Князь, который и в летописи, и во внелетописных устных преданиях о нем всегда позволяет себя уговорить, соглашается и на этот раз. Однако трагический финал наступает именно тогда, когда он принимает самостоятельное решение и возвращается за новой данью с незначительной охраной. Тем самым князь нарушает еще один вечный и непреложный закон управления: берет на себя функцию, которую мог и обязан был передоверить подчиненному.

Конечно же, по-своему его последние поступки обоснованы. Решившись приодеть “нагую” свою дружину, Игорь поступает, как былинный князь-богатырь Вольх Всеславович. Тот, обернувшись серым волком, добывал для дружины соболей и барсов,

Обувал-одевал добрых молодцев,

Носили они шубы соболиные,

Переменные шубы-то барсовые.

Да и безоглядная храбрость считалась у скандинавов достоинством конунга. Вот только не было у Игоря Святославовича ни харизмы Олега Вещего, ни его удачи. А главное, за время его правления изменилась сама Русская земля, и для управления ею требовались новые решения и свежий, более широкий взгляд на ее проблемы.

Любопытно, что хотя имя Игоря было популярно среди Рюриковичей (в том числе и в форме, более близкой к варяжскому первообразу — Ингварь), ни один из потомков — носителей этого имени не сумел занять великокняжеский золотой стол, за исключением канонизированного православной церковью благоверного князя Игоря Ольго-вича, который просидел на нем в 1146 г. неполные две недели и который прославился (равно как и герой “Слова о полку Игореве”) своими несчастьями.

Святая равноапостольная Ольга: прекрасный лик княгини, затуманенный легендами

Происхождение и путь на вершину власти

В отличие от таких деятелей древнерусской истории, как князь Кий или старейшина Гостомысл, великая княгиня Ольга, оставаясь персонажем, в первую очередь, устных преданий, древние варианты которых зафиксированы в ПВЛ и в некоторых других памятниках древней Руси, еще при жизни удостоилась чести попасть на страницы записок византийского императора Константина Порфирородного “О дворцовых церемониях”, а также немецких “Анналов”. Но эти иноземные и, по мнению историков, более достоверные источники освещают лишь отдельные эпизоды старости Ольги, в то время как ее молодые годы тонут в тумане отечественных легенд. Особенная плотность этого тумана вызвана, прежде всего, тем обстоятельством, что основной отечественный источник сведений об Ольге, ПВЛ (текст которой явно “подпитывал” на протяжении веков устные русские и украинские предания), молчит о происхождении прославленной княгини, полагаясь, по-видимому, на информированность современников.

Уже в XV в. на страницах рукописей фиксируется догадка, что князь Олег женил Игоря “в болгарах”: под летописным “Плесковом”, откуда была приведена в Киев Ольга, разумелся в этом случае не русский Псков, а болгарский город Плиска. Автор анонимного украинского жития Ольги (XVII в.) сделал ее родственницей “Трувора, брата Рюрикова”, а составитель русского летописца тех же времен — дочерью совершенно фантастического “Тмутаракана, князя половецкого”. Однако наибольший интерес у позднейших книжников вызвала биографическая догадка, печатно высказанная еще в XVI в. известным польским хронистом Мацеем Стрийковским. Как весьма патриотическая, она пришлась по душе и знаменитому украинскому агиог-рафу Дмитру Туптало (в России чтимому как св. Димитрий Ростовский), который в своей версии жития Ольги, напечатанном в “Книге житий святых” (в русских позднейших перепечатках названной “Че-тьими-Минеями”), написал: “Была она от рода знатного, правнука Гостомысла, славного мужа, до князей русских в Великом Новгороде начальствовавшего, того самого, благодаря совету которого был приглашен из варягов на великое русское княжение Рюрик с братьями своими”.

На самом же деле имя Ольги бесспорно выдает ее скандинавское происхождение. Эта, словами поэта, “прекрасная дочка варяга” действительно была “от рода знатного”, иначе стала бы не законной женой князя Игоря, торжественно “приведенной” ему из Пскова, а после его смерти — правительницей Руси при его малолетнем сыне, а лишь наложницей. Скандинавка, Ольга положила начало череде иностранок, воссевших на русском троне, а характером и поступками предварила Екатерину II. И это еще вопрос, не облегчила ли воцарение и правление немецкой княжны Ангальт-Цербстской живая народная память о великой княгине Ольге?

Между тем эта русская народная память не желала видеть в Ольге варяжку. В Пскове возникло предание, уже в середине XVI в. записанное составителем “Степенной книги”. Здесь рассказывалось, что когда еще совсем юный Игорь охотился в Псковской земле, он встретился с девушкой, плывшей в лодке по реке. Князь попросил ее переправить его на другую сторону, а во время переправы начал заигрывать с нею. Девица же обратилась к нему с мудрыми речами, заявив, между прочим, что если он решится применить силу, она тут же утопится. Пристыженный Игорь отказался от своего непохвального намерения, а когда пришла ему пора жениться, вспомнил о мудрой и красивой девушке. В живой, не приглаженной благочестивым книжником форме, это псковское предание уже в середине XIX в. записал П. Якуш-кин. Тут Ольга не ограничивается словесным убеждением, она требует от князя, чтобы он зачерпнул и выпил воды сперва с одной стороны лодки, потом с другой, и спрашивает: есть ли разница? Нет? Вот так же и женщины — все одинаковы...

В этом предании соединены два международных, как раньше говорили, странствующих мотива : “попытка соблазнения в лодке (корабле и т. п.)” и “все женщины одинаковы”, — поэтому вопрос об его исторической достоверности бессмыслен. Однако традиционная сю-жетика, как легко в том убедиться, соответствует характерам персонажей, вырисовывающимся из сведений ПВЛ: Ольга там действительно мудра, “прекрасна и мужественна”, а Игорь всегда позволяет себя уговорить.

Начало самостоятельного

Итак, Ольга стала великой княгиней, выйдя замуж за великого князя — в те времена единственный способ для женщины подняться к вершине власти. Однако при жизни мужа о власти как таковой речь для нее не идет — разве что над “женской половиной” княжеского двора и городом-крепостью Вышгородом, который упоминается в летописи как “Ольжин город”.

После гибели Игоря под Искоростенем власть переходит к ней абсолютно законно: формально великим князем становится ее маленький сын Святослав, а Ольга как ближайшая его родственница — регентшей, что отвечало обычному праву викингов и не противоречило, по-видимому, местным славянским обычаям. По примеру Олега, не связанного, как полагают, родственными узами с Рюриком, на регентство мог бы претендовать могущественный воевода Свенельд, однако он был замешан в убийстве Игоря, а также, видимо, недостаточно знатен. Ольге в год гибели мужа, если держаться хронологии ПВЛ, было около 55 лет, и только теперь она, незаметная прежде за спинами Олега и Игоря, выходит из тени под юпитеры истории.

А положение у государства критическое. Древляне взбунтовались, убили великого князя, и, глядя на них, могли отказаться платить дань другие подвластные Киеву племена. Бунтовщиков следовало наказать, а за Игоря отомстить: по древнерусскому обычному праву за убийство полагалось “мщение” смертью, при этом и “сыну за отца” — следовательно, право это переходило к Ольге как к регентше. И решить эти две задачи следовало наиболее рационально, с наименьшими потерями. При этом немедленный военный поход на древлян был, очевидно, невозможен. Одна из трудностей могла быть связана с тем, что вместе с Игорем под Коростенем полегла и взятая им в последнее его “полюдье” “малая часть дружины”, по-видимому, его отборные и любимые отроки. Хоть в Киеве с Ольгой осталась большая часть дружины, а также “кормилец” (воспитатель) Святослава Асмуд и воевода Свенельд, гибель среднего звена управления могла затруднить командование дружиной и организацию полянского ополчения.

Ольге не пришлось самой делать первый шаг в этой игре. Инициативу взяли на себя древляне, точнее, “лучшие мужи” Древлянской земли. Обсудив ситуацию со своей точки зрения, они приняли решение, которое позволяло им с честью и выгодой выйти из опасного положения: “Вот убили мы русского князя. Возьмем жену его Ольгу за князя своего Мала и Святослава возьмем, и сделаем ему, что захотим”. Если бы этот план удался, история Руси пошла бы по другому пути, определяемому лесными древлянскими боярами. Пока же двадцать из них были отправлены в Киев послами.

Принятое княгиней, посольство обратилось к ней с речью, для историка менеджмента интересной в нескольких отношениях. Послы будто бы заявили: “Мужа твоего мы убили, потому что был твой муж, как волк, похищая и грабя, наши же князья добрые, ведь они утучнили Древлянскую землю. Потому пойди замуж за нашего князя Мала”. С одной стороны, их предложение, как и уже задуманная Ольгой месть, отвечает архаичной логике “зеркального возмездия” (“око за око...”): Ольга получает нового мужа взамен утраченного. Далее, дается идеологическое обоснование убийства Игоря, хищничеству которого противопоставлена благая экономическая политика древлянских князей: они “добрые”, они “утучнили” (в оригинале — “распас-ли”) свою землю. Однако не будем забывать, что это мнение “лучших мужей”, бояр, которые видят в князе только наемного военного руководителя: “с князем своим Малом”, они советуются, когда принимают решение напасть на Игоря, однако не приглашают его на совет, когда речь идет о плане его женитьбы на Ольге. А. Шахматов отождествлял Мала с Мистишей-Лютом, сыном Свенельда; тогда получается, что речь идет о наместнике, которому отец передал право взимания дани с древлян, в свою очередь полученное в награду от великого князя Игоря. Если эта гипотеза и верна, общая ситуация в принципе остается неизменной. Вот только позиция древлян выглядит не столь наивной: они вполне могут рассчитывать на то, что Святослав мал, могущественный воевода Свенельд, имевший собственную дружину, не выступит против собственного сына, а вдову-княгиню, слабую женщину, легко и обмануть.

Однако Ольга, как известно, оказалась хитрее. Притворно согласившись на предложения древлян, она приказывает первое посольство живьем закопать в землю, второе (“лучшие мужи, управляющие Древлянской землей”), коварно предложив помыться, сжигает вместе с баней, а затем приказывает предательски, во время пира после тризны по Игорю, устроенной под Коростенем, убить еще “пять тысяч” (!) пьяных древлян. Не следует забывать, что летописец записал это предание о мести Ольги через полтора столетия после событий, когда даже “терем каменный”, в котором жила славная княгиня, успел развалиться. Поэтому и красочные детали расправы с послами, и “черный юмор” в переговорах мудрой княгини с древлянами приходится отнести на счет народной фантазии. Важнее для нас другие детали. Во-первых, убийство послов в древней Руси (в отличие, например, от Монголии) не считалось преступлением. Во-вторых, жестокость и коварство Ольги оправдывалось тем, что она решила начать войну с древлянами, а на войне ужасающие расправы с населением противника считались средством, призванным устрашить врага (сравните жестокости, творившиеся по приказам Олега и Игоря во время их походов на Царьград).

В-третьих, и это было для Ольги-язычницы весьма важным, в ходе этих кровавых событий она не только выполнила над мужем необходимые похоронные ритуалы, но и достойно отомстила за него, а тем самым выполнила свой родственный долг в глазах древнерусского общества.

Главные же результаты успешной мести за Игоря были военнополитические: даже если общее число убитых древлянских “лучших мужей” в рассказе ПВЛ фольклорно и преувеличено, нет сомнений, что в этих событиях действительно погибла часть древлянской элиты, а древлянский военный потенциал еще до начала военных действий был существенно ослаблен. Возможно, что именно решительность и коварство, продемонстрированные Ольгой-мстительницей, повлияли на решение Свенельда, в любом случае имевшего свои интересы в Древлянской земле, сохранить лояльность в отношении династии Рюриковичей.

Война в Древлянской земле и “управленческая революция" Ольги как политическое ее следствие

Возвратившись из-под Коростеня в Киев, Ольга собирает войско, и с ним начинает правильную военную кампанию. Если в XX в. другая знаменитая женщина у власти, М. Тетчер, во время войны с Аргентиной поставив перед военными задачу, оставила “на их усмотрение выбор мероприятий, благодаря которым можно достичь поставленной цели” (“Персонал”. — 2000. — № 4. — С. 114), то русская княгиня выступила вместе с войском. Этот “неженский” поступок был продиктован тем, что она не могла отпустить в поход одного малолетнего великого князя Святослава, присутствие которого на поле боя требовала суровая варяжская традиция. С другой стороны, Ольга, по-видимому, считала необходимым лично приглядывать за Све-нельдом, который в этой кампании напоминает царского генерала на службе в Красной Армии времен гражданской войны. Если о военных способностях Асмуда, воспитателя Святослава, нам ничего не известно, то воевода Свенельд был талантливым и опытным стратегом, дававшим эффективные военные и политические советы нескольким поколениям киевских великих князей. Тем не менее именно примененной Ольгою военной хитрости (“фортелю”, как называли позднее такие придумки запорожцы) летописец приписывает взятие Коростеня после долгой безуспешной осады.

Так или иначе, древляне были побеждены, оставшиеся в живых и на свободе отягощены, как водится, еще более “тяжкой данью”, и нужно было снова выстраивать с ними мирные, внутриполитические отношения. И вот здесь Ольга и делает гениальное управленческое нововведение, которое призвано было навсегда предотвратить инциденты, подобные тому, что привел к гибели ее мужа. Она пошла новым, на этот раз уже мирным походом по Древлянской земле, “устанавливая распорядок даней и налогов”, а потом, передохнув в Киеве, совершила поход с этой же целью к Новгороду Великому и так “установила все” по всей Руси. Таким образом, Ольга первой на Руси попыталась совершить для своих подданных благодеяние, на которое современные граждане России и Украины до сих пор не могут подвигнуть нынешние правительства, — княгиня установила твердую ставку налогов, четко обозначила место и время, когда они будут взиматься. Ведь даже самый высокий, но четко обозначенный налог лучше положения, при котором человек, уже отдав положенное государству, не знает, сколько еще, когда и на какие новые нужды с него сдерут.

Уже одного этого нововведения, призванного покончить с варяжским обыкновением князей ходить в грабительские походы на собственных подданных, было бы достаточно, чтобы возвеличить мудрую княгиню в глазах современников и потомков. Однако она попыталась совершить еще одну революцию, и уже сама эта попытка прославила ее еще больше.

Попытка религиозной реформы и посмертный апофеоз

Если реформа Ольги, упорядочившая взимание дани, означала решительный шаг от типа организации военно-разрушительного к эко-номически-созидательному (по терминологии Г. Эмерсона), она нуждалась в соответствующем идеологическом обосновании. Правительница не смогла найти его в язычестве, в те времена разобщенном и по этническому (варяги и славяне), и по племенному (поляне, древляне, северяне), и по социальному (дружинники и крестьяне) делению.

Еще во время последней древлянской войны у княгини Ольги был повод задуматься над этими проблемами. Дело в том, что древляне, если верить остроумной реконструкции Б. Рыбакова, предприняли отчаянную и дорогостоящую попытку заручиться в конфликте с Киевом поддержкой богов. Узнав о гибели своих посольств, они, подобно древним галлам из записок Юлия Цезаря, построили на дальней околице своего княжества грандиозную фигуру женского божества смерти Морены и сожгли в ней жертвы — скот и, по-видимому, пленных киевских дружинников. Мрачный языческий ритуал не помог древлянам, и Ольга, как и прочие победители-киевляне, должна была этот факт принять во внимание.

В киевской дружине были варяги-христиане, и уже в правление Игоря они приобрели столь значительный в ней вес, что договор с Византией 944 г. специально обусловливал их клятвы в киевской церкви, которая, как сообщает ПВЛ, “стоит над ручьем в конце Пасын-чей беседы”, т. е. в месте расквартирования младшей дружины. Ольга решает сделать следующий шаг и принять христианство — вначале сама, а затем окрестить и своих подданных.

В 958 г. Ольга посещает Константинополь, где ее с соблюдением всех норм дворцового этикета принимает император Константин Багрянородный, оставивший свои записки об состоявшихся при этом церемониях, обедах и развлечениях. При перечислении свиты киевской княгини упоминается и священник, а в знаменитой царьградской Софии еще в XIV в. паломникам показывали ее подарок — золотое блюдо, украшенное драгоценными камнями и жемчугом. По-видимому, Ольга приехала в Константинополь уже христианкой, а рассказ ПВЛ о ее крещении там константинопольским патриархом — это такое же творение древнерусского фольклора, как и летописная новелла о том, как русская красавица “переклюкала” пожелавшего на ней жениться императора, коварно предложив ему выступить прежде в роли крестного отца.

Однако, надо думать, Ольга действительно, как об этом говорится в летописи, была недовольна оказанным ей в Константинополе приемом, потому что в следующем году отправила послов к политическому сопернику византийского монарха, также называвшему себя императором, фактически же немецкому королю Оттону. Как о том сообщается в немецких латиноязычных “Анналах”, “королева Руси Елена” (христианское имя Ольги) просила прислать для своего народа епископа и священников. Правда, русские послы были, как после выяснилось, “притворно отправленными”: когда назначенный епископом в Русь монах Адальберт прибыл в 961 г. в Киев, ему пришлось ни с чем вернуться восвояси. Судя по всему, мудрая правительница, трезво оценив геополитическое положение своего государства, стремилась уравновесить политическое и религиозное влияние двух его могущественных соседей. Кроме того, сыграла свою роль, видимо, и задержка с отправлением миссии: регентство Ольги заканчивалось, а сын ее, воинственный Святослав, креститься категорически отказался. Сама же Ольга, пережив еще вместе с внуками, малолетними Яро-полком, Олегом и Владимиром, осаду Киева печенегами в 966 г., умерла в глубокой старости, перед смертью запретив совершать по себе тризну и насыпать над своей могилой курган, и была похоронена по христианскому обряду (ПВЛ, под 969 г.)

Хотя крещение всей страны Ольге совершить и не удалось, сделанное ею для христианизации Руси так значительно, что церковь причислила Ольгу к лику святых уже в начале XIII в. Канонизация Ольги только повернула в церковное русло народное почитание мудрой княгини, имевшее вначале, как уже приходилось об этом писать, сакрально-языческий (на Ольгу были перенесены некоторые черты славянского культа Артемиды-Бравронии), а позднее — и социальноутопический характер: Ольгу почитали в народе как “справедливую правительницу” далекого прошлого — крестьянку, которая, став благодаря своей мудрости княгиней, заботилась о простых людях. Разумеется, народ, как это и позднее не раз с ним случалось, простил Ольге ее типично варяжскую жестокость, а для церкви все ее грехи в язычестве смывались актом крещения.

Владимир I Святославович перенес мощи своей бабушки в Десятинную церковь, где поместил их открыто. Рассказывали в XVII в., что уже простое разглядывание их могло вызвать чудо. Было над мощами Ольги в церковной стене окошечко, и если кто с верой к нему подходил, оно распахивалось. Тогда можно было увидеть мощи, а иногда и некое сияние над ними; больной при этом мог и выздороветь. Перед недостойным окошечко не открывалось вовсе.

Мощи святой княгини погибли при разгроме Киева монголами в 1240 г., а память о ней жива до сих пор. И не только в православном мире. Святую Ольгу почитает и католическая церковь, и если сегодня где-нибудь в Перу, окрестив девочку-младенца, назвали ее Ольгой, она через десяток-другой лет, глядишь, и заинтересуется, откуда пошло ее имя. Так великая княгиня продолжает прославлять свой народ и теперь, больше чем через тысячу лет после смерти.

Святослав Игоревич:

Трагедия храбреца-консерватора

Великий князь киевский Святослав Игоревич прожил жизнь недолгую, но яркую и весьма во многом поучительную. Поучительную не только для полководца (хоть сам он стремился прославиться прежде всего в этом качестве), но и для каждого, кто по роду своей деятельности вынужден управлять людьми, решая нетрадиционные задачи.

При этом фигура Святослава вызывала острый интерес у современников, среди которых были не только киевские дружинники, создавшие о нем устные предания, впоследствии зафиксированные русскими летописцами, но и греческие хронисты. Возникающую таким образом своего рода стереоскопичность его образа дополняет и такой неожиданный источник, как результаты изысканий современных археологов. Сам же этот образ князя Святослава, кажущийся таким цельным при первом знакомстве с летописным рассказом о нем, при ближайшем рассмотрении оказывается сотканным из противоречий, иногда поистине непримиримых.

Г. Эмерсон писал: “История, прочитанная для менеджера, — наглядное пособие, с помощью которого организационное искусство постигается в его динамике и на конкретных примерах”. История великого князя Святослава Игоревича предоставляет яркие примеры того, как несомненное организационное искусство ставится на службу недостижимой цели, которая, поманив частными успехами, приводит талантливого управленца к краху.

Древнерусский Калигула?

Еще совсем маленьким мальчиком Святослав принял участие в решающей битве с древлянами, убившими его отца, великого князя киевского Игоря. Дело было в 945 г., под стенами столицы Древлянского княжества (нынче это Коростень, райцентр Житомирской области), и вот как об этом рассказывает летописец: “И когда сходились два войска перед схваткой, ткнул Святослав копьем в древлян, и копье проскользнуло между ушей коня и ударило коню в ноги, ведь был Святослав еще ребенком. И сказали Свенельд и Асмуд: “Князь уже начал. Последуем же, дружина, за князем!” И победили древлян”. Свенельд — главный киевский воевода, Асмуд — воспитатель маленького отнюдь не всегда представляет собою процесс однонаправленный и прогрессивный.

Юный и храбрый ... ретроград

Прочность психологического комплекса, сформировавшегося у Святослава под влиянием варяга-”кормильца” Асмуда и коллективного его “отца” — варяго-славянской киевской дружины, была продемонстрирована уже в первых, в юные годы великого князя, его столкновениях с матерью-регентшей. Ольга, сама принявшая христианство, уговаривала любимого сына последовать ее примеру, он же отказывался. Летописец добавляет: “Если же кто (из подданных? — С Р.) по своей воле пожелает креститься, то не запрещал, но насмехался над ним”. Ольга не прекращала своих уговоров, соблазняя сына внутренним умиротворением, дарованным ей новой верой (“Я, сынок, познала Бога и радуюсь”). Святослав в такой “радости” явно не нуждался, однако приводил другой контраргумент: “Как мне одному принять новую веру? Ведь дружина моя над этим посмеется”. Отметим, что Святослав ориентируется, игнорируя мать (“Как мне одному...?”), на мнение о себе только дружины, при этом именно языческой ее части (среди варягов-дружинников были уже христиане). Не убеждает Святослава и следующий аргумент Ольги, открывающий перед ним путь, которым впоследствии пошел его сын Владимир I Святославович, и не вспоминая уже о других варварских королях той эпохи, норвежский конунг Олаф Святой: “Если ты крестишься, другие должны будут поступить так же”.

Можно догадаться, каков был подтекст дружинных насмешек над киевскими христианами: если первой крестилась княгиня, то и дело это не мужское, для слабаков... Серьезный, кто спорит, довод для юноши, стремящегося под любовным игом властной матери утвердить и защитить свое мужское начало. Однако, повзрослев и начиная самостоятельную политику, не должен ли был Святослав осмыслить значение христианства для будущего своего государства? Между тем оказалось, что свой выбор между христианством и язычеством он сделал навсегда.

Сразу же после первой болгарской войны, когда матери его уже не было в живых, Святослав покидает свою позицию относительной веротерпимости и в 971 г. начинает репрессии против христиан-дру-жинников. Красочно описанные в поздних летописных компиляциях, эти киевские гонения не вызывали особого доверия у историков, пока в конце 70-х годов XX в. не были обнаружены остатки разрушенного в X в. христианского храма. Сам же Святослав действительно ревностно “исполнял языческие обычаи”, как сказал о нем летописец. В частности, византийский хронист Лев Диакон сообщает, что во время осады византийцами болгарского города Доростола, где был вынужден укрыться с дружиной Святослав, после кровопролитной вылазки, ночью, русичи “вышли на равнину и подобрали своих мертвецов. Они нагромоздили их перед стеной, разложили частые костры и сожгли, заколов при этом, по обычаю предков, множество пленных мужчин и женщин”, а детей и петухов бросили в Дунай.

Мы приучены к стереотипу, согласно которому молодой и смелый герой не только должен бороться за справедливость, защищать слабых и т. п., но и встать на сторону прогресса. Святослав же делает выбор совершенно противоположный. Следует согласиться с К. Доусоном, который настаивает на господстве в период формирования новой европейской культуры “острого дуализма двух культур, двух общественных традиций, двух духовных миров — воинственного общества варваров со свойственным ему культом героизма и агрессивности и мирного общества христианской церкви с ее идеалами аскетизма и самоотречения...” Логика Святослава понятна, но был ли его выбор оптимальным для Киевского государства, которым он управлял?

Отсутствие патриотической киевской или славянской идеи

После первого похода на Балканы Святослав произносит речь, обращаясь к матери и боярам: “Не любо мне в Киеве жить, а хочу жить в Переяславце на Дунае, потому что там середина земли моей и потому что туда все доброе сходится: от греков драгоценные ткани, золото, вино и разнообразные фрукты, от чехов и от венгров серебро и кони, из Руси же меха и воск, и мед, и рабы”. Государственный проект Святослава допускает по меньшей мере два истолкования. Первое: предполагалось завоевание всех названных народов, и тогда речь идет о проекте империи, сравнимой с созданной Александром Македонским, которому молодой киевский князь, надо думать, подражал. Второе, предполагающее замысел поскромнее: на Дунае создается новая метрополия, Киевская Русь остается подвластной Святославу территорией, а с чехами, венграми и византийцами ведется торговля доставленными из дремучих глубин отчизны традиционными варварскими товарами — мехами, воском, медом и, как ни грустно, рабами. Сходство с известным восточным проектом Екатерины II здесь только внешнее: речь не идет о продвижении Руси на Балканы и в Малую

Азию, но о типичном норманнском завоевательном проекте, осуществленном, впоследствии, например, в Англии. Отсутствие у автора проекта малейших следов киевского патриотизма тем удивительнее, что он первый в династии Рюриковичей получил традиционное славянское княжеское имя. Однако и во время болгарской компании не было даже попытки опереться на идею этнической близости, славянского единства “руси” и болгар, в противовес чужакам грекам.

Если, согласно классификации харьковского теоретика менеджмента Ф. Р. Дунаевского, эту сенсационную речь перед заинтересованными лицами следует отнести к подготовительной фазе, то “инициацию, т. е. воплощение проекта административной структуры в первых реальных действиях” начинали уже распоряжения Святослава перед вторым Болгарским походом: он назначает малолетних сыновей наместниками — Ярополка в Киев, Олега в Овруч, а Владимира в Новгород.

Посмотрим теперь, какими управленческими ресурсами обладал молодой князь для реализации провозглашенного проекта хотя бы в более скромной его версии. Речь идет прежде всего о человеческих ресурсах, которые “представляют собой совокупность различных качеств людей, определяющих их общую трудоспособность к производству материальных и духовных благ” (Г. В. Щекин). Разумеется, в IX в. киевский великий князь обладал куда меньшими возможностями для мобилизации этих ресурсов, чем менеджер современной крупной корпорации, однако поучительно присмотреться, какие из собственных “качеств” реализовал он сам и на какие человеческие ресурсы подвластного ему государства реально опирался.

Военачальник-“демократ” и трибун-демагог

Многим из читателей наверняка запомнилась блестящая по форме летописная характеристика Святослава: “Когда Святослав вырос и возмужал, начал он собирать воинов многих и храбрых, и легко, как гепард передвигаясь, много воевал. В походах возов за собою не возил, и даже котел не брал, и не варил мясо, но, тонко порезав конину, зверину или говядину, испекал на углях и ел. Не имел и шатра, но подстилал потник и седло ставил под голову. Таковы же и все его воины были”. О том, что Святослав во время военных действий действительно придерживался таких демократических обычаев, свидетельствует и греческий хронист Лев Диакон: на встречу с императором Цимисхием после заключения мира Святослав приплыл на челне, при этом греб вместе с другими и внешне отличался от своих воинов только относительной чистотой таких же полотняных одежд и золотой серьгой в ухе. Недаром же М. С. Грушевский назвал его “чистым запорожцем на киевском престоле”.

Такой внешний демократизм с явным привкусом демагогии (ведь взамен требуется беззаветное повиновение) будет свойствен впоследствии Суворову, — и даже такому уж, казалось бы, естественному демократу, как Чапаев, о чем не забыл упомянуть в своем забытом теперь романе Д. И. Фурманов. Однако Святослав привлекал к себе сердца дружинников не только тем, что разделял в походе их быт, но и обещанием полностью разделить с ними и их судьбу. В летописи пред решающей битвой с превосходящими силами византийцев князь говорит дружине: “А я пойду впереди вас. Если моя голова ляжет, сами решайте, что вам делать”. В пересказе Львом Диаконом этой же или подобной ей речи Святослава возникает еще один демагогический мотив: ободряя воинов, великий князь напоминает им о “славе, которая шла за русским войском”. О какой славе речь? В глазах тех же греков воины Святослава заслужили славу свирепых варваров, совершивших несколько удачных набегов на окрестности Константинополя — и только. Следовательно, речь шла о воинской славе внутреннего, так сказать, изготовления, иными словами, о пропагандистском продукте для домашнего употребления — ястве, подобных которому немало готовится и на современных политических кухнях.

Итак, дружинное воспитание, воинский “демократизм”, зажигательные демагогические речи, личное обаяние и талант военачальника — всего этого было достаточно, чтобы собрать “воинов многих и храбрых” (по свидетельству Льва Диакона, среди убитых находили и женщин в мужской одежде) и бросить их в кровопролитные бои. Этого оказалось достаточно и для того, чтобы завоевать в первом балканском походе Болгарию. Но Святослав оказался совершенно неспособным удержать завоеванное.

Во-первых, потому что был он, несомненно, харизматическим государем, но воздействие его харизмы ограничивалось дружиной. В киевском боярстве и горожанах приобрел он, напротив, явную оппозицию, нелицеприятное мнение которой о великом князе летописей вкладывает в уста “киевлян”, отправивших гонца из осажденного печенегами Киева к Святославу в Болгарию: “Ты, князь, чужую землю ищешь и ее охраняешь, а своею пренебрегаешь...”. Во-вторых, в завоеванной Болгарии Святослав не сделал, по-видимому, ничего, чтобы вызвать к себе симпатии болгарского населения. Напротив, Святослав настолько ожесточил болгар против себя (Преслав, например, он взял “на копье”, т. е. отдал на разграбление и в полною власть своему войску, а в Филиппополе посадил на кол 20 тысяч жителей), что те, до этой войны непримиримые противники византийцев, теперь помогали императору Цимисхию изгнать нового завоевателя, как могли. Даже симпатизирующий Святославу летописец говорит о том, что города, взятые им в этой войне, “стоят и доныне пусты”.

Вынужденный покинуть Балканы, Святослав не придумал ничего лучшего, как пообещать в будущем вернуться к той же политике, только с количественным усилением: “Пойду на Русь, приведу еще больше дружины”. Святослава не смог выполнить свое намерение, потому что в пути на Русь его погубило одно из противоречий в его, казалось бы, таком цельном характере.

Нежелание бросить добычу как причина гибели князя-рыцаря

Есть в летописной характеристике Святослава деталь, которая повергла бы в шок Н. Макиавелли, если бы прослышал он об этом обыкновении далекого предка великих князей Московии. Святослав предупреждал врагов: “Хочу идти на вас”. Согласно летописи, демонстрирует он и рыцарственное пренебрежение к богатству: абсолютно равнодушный к золоту и дорогим одеждам, посланным ему в дар греческим императором, великий князь с восторгом принимает подаренное ему оружие.

Но вот Святослав возвращается на Русь. На ладьях он поднимается по Днепру к порогам, однако отцовский еще воевода Свенельд, выславший, очевидно, разведку, советует ему: “Обойди, князь, на конях около, потому что стоят печенеги на порогах”. Святослав не слушает его, подплывает на ладьях к порогам, т. е. к тому месту, где надо разгружать ладьи и перетаскивать их волоком, и убеждается, что печенеги не дадут ему пройти. Тогда он возвращается к устью Днепра и весной, после голодной зимовки, пытается пробиться у порогов силой — и погибает, а победитель, печенежский хан Куря велит сделать из его черепа чашу и пьет из нее. Красочность этой последней детали (видимо, достоверной, потому что тремя столетиями ранее другой тюркский хан, Чеуну, поступил так же с головой своего врага князя Мивоту) так завораживает современного читателя летописи, что он забывает удивиться настойчивости Святослава, желавшего достигнуть Киева именно Днепром и на ладьях.

Объяснение, однако, простое: Святослав, конечно же, мог обойти пороги по степи, на конях, но тогда пришлось бы бросить большую часть взятой в Болгарии и в Византии добычи. И это рыцарь, воин-аскет, демонстрирующий презрение к богатству... Быть может, дело не в примитивной жадности, а в том, что добровольный отказ от трофеев Святослав счел бы уроном для своей чести? Трудно в это поверить, потому что о такой детали княжеского кодекса чести молчат другие древнерусские источники, а в “Слове о полку Игореве” прямо прославляются дружинники, которые захваченными у половцев дорогими одеждами сразу же “начали мосты мостить по болотам и грязи”.

Обреченность Святослава

Это может показаться неожиданным, но даже если бы Святослав и последовал мудрому совету Свенельда, он все равно едва ли сумел бы дожить до старости. Тяжкий груз совершенных им ошибок в управлении людьми практически не оставлял ему шансов. Роковой вероисповедный выбор не только лишал великого князя возможности взаимопонимания с греческими и болгарскими христианами, но и поощрял его природную жестокость. Став кумиром собственной дружины, Святослав вызвал раздражение старших дружинников, лишился возможности завоевать симпатию у простых киевлян, которым его политика была чуждой, а необдуманным террором вызвал к себе ненависть у болгар, которые могли бы стать естественными союзниками Руси с борьбе с Византией. Останься Святослав в живых, он не задумался бы обрушить террор и на недовольных им киевлян. Любопытно, однако, что он успел уже дать им в руки мощное против себя оружие.

Речь идет о последней управленческой ошибке Святослава. В отличие от своего отца Игоря Рюриковича Святослав пренебрег биологическим аспектом проблемы престолонаследия: три сына, рожденные им в молодости, достигли зрелости и желания властвовать в годы, когда сам Святослав должен был переживать расцвет. Кровавая усобица между братьями началась уже в 985 г., через пять лет после гибели отца. В ней полегли головы Олега и Ярополка, но кто знает, останься Святослав жив, не начали ли бы с него? Последующие два столетия показали, что киевляне умеют успокаивать неугодных жестоких правителей.

Владимир I Святославович: Харизматический реформатор Руси

Владимир I Святославович, он же “равноапостольный и великий князь Владимир, во святом крещении Василий”, — один из наиболее известных, поистине всенародно прославленных деятелей древнерусской истории, его образу посвящена огромная литература. И все-таки взгляд со стороны истории менеджмента сможет осветить те грани деятельности этой многосторонней и необычной личности, которые до сих пор по разным причинам не привлекали внимания историков и агиографов.

Секреты восхождения внебрачного сына Малуши

Историки, акцентирующие “низкое” происхождение героя этих заметок, ссылаются на эпизод “Повести временных лет” под 980 г., в котором, посватавшись к Рогнеде, дочери полоцкого князя Рогволо-да, он получает отказ в такой форме: “Не хочу разувать сына рабы”. При этом обычно опускается конец фразы гордой княжны: “...а за Ярополка хочу”. В контексте источника речь идет не о реальном рабском происхождении Владимира, в то время князя Новгородского, а о том, что из двух сыновей Святослава Рогнеда выбрала более родовитого. Если Ярополк был старшим сыном, рожденным одной из “законных” (т. е. взятых в жены с соблюдением свадебных обрядов) супруг его отца, то Владимир — младшим и внебрачным. При этом его мать Малушу (известный лингвист и исследователь летописей А. А. Шахматов думал, что ее настоящее имя — Малфрид, от Malmfrid), ключницу княгини Ольги, едва ли уместно называть, как это делают некоторые историки, “наложницей”: судя по всему, она стала объектом, скажем так, кратковременного увлечения великого князя. Поскольку же Святослав признал ребенка Малуши своим (судя по гордому княжескому имени, данному младенцу, произошло это еще до его рождения), маленький Владимир, согласно варяжской традиции, сохранявшейся и Рюриковичами, получил те же права, что и сыновья от законных жен.

Однако, как и во все времена, права надо еще и осуществить. Первый шаг в этом направлении юный княжич делает в 970 г., когда ему нет еще и десяти, и помогает ему в этом родня со стороны матери, а конкретно — дядя Добрыня Малкович, сын известного только по имени Малка Любечанина и дружинник Святослава. Великий князь, занятый войной в Болгарии, оставляет вместо себя в Киеве, наместником, старшего сына Ярополка, а Олега — в Древлянской земле. Согласно киевскому дружинному преданию, пересказанному древнерусским летописцем под 970 г., делегация новгородцев просит княжича и для своего города, угрожая: “Если не пойдете к нам, то найдем себе князя”. Святослав будто бы отвечает: “Если кто к вам пойдет”. Яро-полк и Олег, естественно, отказываются, и тогда Добрыня советует новгородцам: “Просите Владимира”. Так мальчик Владимир становится новгородским князем.

Политическая комбинация, когда худородная родня по матери претендента на престол помогает ему, чтобы в случае успеха и о себе не забыть, впоследствии многократно повторялась в русской истории, а с особенной яркостью — при воцарении Петра I. Своеобразие помощи, оказанной Добрыней Владимиру-княжичу, прежде всего в том, что здесь встретились две по-настоящему яркие личности, ведь именно Добрыня Малкович, по почти единодушному мнению историков, был прославлен былинным эпосом как богатырь Добрыня Никитич. Также оригинально в осуществлении этой традиционной комбинации, что и после призвания Владимира новгородцами Доб-рыня остался главным помощником Владимира и его советником, причем эту последнюю функцию дядя великого князя сохранил и тогда, когда Владимир возмужал и самостоятельно определял политику. Владимир вообще — и в этом, по-видимому, один из секретов его блестящего жизненного успеха — умел последовать доброму совету и склонен был собирать вокруг себя людей, которые смогут в трудной ситуации этот совет дать. Летописец специально подчеркивает, что Владимир “любил дружину, и с нею думал об устройстве государства, и о законах государства, и о войнах” (под 996 г.).

В политике Владимира-язычника варварское прямодушие гротескно соседствовало с изощренным “макиавеллизмом до Макиавелли”. Особенно ярко эта его особенность проявилась в феодальной войне, вспыхнувшей после гибели Святослава между его сыновьями. Зачинщиком усобицы был старший брат Владимира, Ярополк. После того как в ней погиб средний брат, Олег, Владимир благоразумно убежал “за море”, в Скандинавию. Вернувшись через два года в Новгород с собранной за морем варяжской дружиной, Владимир прогоняет оставленных там Ярополком “посадников” и, явно подражая знаменитой формуле отца, велит передать брату: “Владимир идет на тебя, готовься с ним биться”. Однако, несмотря на численное преимущество войска Владимира, с ходу Киев, где “затворился” Ярополк, взять не удалось. Тогда Владимир начинает уже далеко не рыцарственную интригу: тайно перетягивает на свою сторону Блуда, воеводу Ярополка, и с его коварной помощью выманивает Ярополка вначале из Киева, где того поддерживало население, а после из неприступного замка Родень. Ярополк предательски убит, и Н. Макиавелли мог бы сказать в оправдание победителя, что, совершив злодеяния, необходимые для захвата власти, он хоть не стал повторять их в дальнейшем правлении.

Однако для нас интересен другой моральный аспект случившегося. Ведь Владимир, склоняя воеводу Блуда на предательство, обещал почитать его, словно второго отца, и воздать “честь великую”. Исполнил ли он обещание? Циничный флорентиец в главе трактата “Государь”, названной “О том, как государи должны держать слово”, приходит к выводу, что “разумный правитель не может и не должен оставаться верным своему обещанию, если это вредит его интересам и если отпали причины, побудившие его дать обещание”. Неизвестно, какова была дальнейшая судьба Блуда, но вот другого предателя, грека Анастасия Корсунянина, который помог ему захватить родной город, Владимир действительно наградил: вывел его на Русь и поручил ему новопостроенную Десятинную церковь.

Однако почему Блуд, занимавший высшую должность в дружине легитимного великого князя киевского Ярополка, так безоговорочно принял сторону Владимира, когда его князь был отнюдь не в безнадежном положении? И что побудило греческого “мужа” (т. е. воина) пустить из успешно обороняющегося Херсонеса стрелу с посланием, раскрывающим вождю северных варваров стратегический секрет осажденных? Ответ на этот вопрос обнажает главную скрытую пружину карьеры внебрачного сына ключницы Малуши.

Харизма Владимира как основная причина его успехов

Владимир был в высшей степени одарен свойством, привлекавшим к нему сердца людей и теперь все чаще называемым у нас харизмой. М. Вебер, один из представителей “классической школы” теоретиков менеджмента, наряду с такими типами господства, как патриархальный, принудительный и легитимный (или легальный), выделяет и харизматический, при котором подданные подчиняются “в силу удивительных качеств личности руководителя”. Термин “харизма” появился и в наших современных словарях, составители которых исходят, главным образом, из “внутренней формы” этого древнегреческого слова (“милость”, “божественный дар”), для историка же менеджмента наиболее приемлемым определением харизмы было бы, пожалуй, “властное обаяние”. Отметим также, что высокий пост сам по себе обладает традиционной “харизматичностью”, часть которой передает тому, кто его занимает — и в том случае, когда это лицо собственной харизмы не имеет. Иными словами, вопреки пословице, место все-таки красит человека.

Что же касается Владимира, то он, обладая мощной врожденной способностью привлекать к себе людей, после вокняжения в Киеве делал все, чтобы использовать в этом отношении и те харизматические возможности, которые предоставлял ему для этого патриархальный (по М. Веберу) тип господства. И поскольку правил он в языческой стране, то исходил из весьма архаических представлений о добром, хорошем правителе, бытовавших тогда у восточных славян.

Прежде всего, в отличие от своего отца, Владимир заботился в первую очередь об обороне Русской земли. В те годы в южнорусских степях чрезвычайно усилились печенеги, угрожавшие и могущественной Византии. Подобно императору Цинь Шихуану, начавшему возводить для защиты от кочевников Великую Китайскую стену, Владимир энергично принялся за постройку прикрывающих Киевщину с юга мощных оборонительных сооружений (следы их сохранились в виде так называемых Змиевых валов), усиленных выдвинутыми в лесостепь небольшими крепостями-замками, о которых былины помнят как о “заставах богатырских”. Эта стратегия принесла плоды, и уже сыну Владимира Ярославу удалось разгромить печенегов и отодвинуть оборонительные рубежи далее от столицы.

Заботясь о внешней безопасности Русской земли, Владимир трудился и для того, чтобы обеспечить подданным достаток и счастье. И не только как рачительный правитель и судья высшей инстанции. Чтобы возбудить плодородие “матери сырой земли”, вызвать умножение пушного зверя в лесах и домашнего скота, необходимо было соответствующее благочестивое поведение князя, у славян издревле исполнявшего и сакральные, жреческие функции.

Благочестивые деяния Владимира-язычника

Монах-летописец глубоко огорчен феноменальной сексуальной активностью Владимира. Тот-де был побежден похотью: кроме законных жен держал “300 наложниц в Вышгороде, 300 в Белгороде, и 200 в Берестове. И, ненасытный в блуде, приводил к себе мужних жен и девиц...” Едва ли последнее могло понравиться киевлянам, чьи жены и дочери находились в пределах досягаемости любвеобильного властителя. Однако было бы опрометчиво приравнивать Владимира к какому-нибудь столь же любвеобильному главе современной корпорации. И не только потому, что современный Казанова в начальственном кресле вынужден действовать с оглядкой на профсоюз и на законодательство, достаточно суровое в отношении приставаний к подчиненным. Обижая конкретных киевлян, Владимир осчастливливал свой народ в целом, ведь столь специфическая активность правителя в соответствии с принципом продуцирующей магии возбуждала плодоносящие силы природы. А чтобы снискать милость богов, великий князь в 980 г. устраивает им в районе нынешнего Исторического музея своего рода храм под открытым небом, где устанавливает их статуи, при этом Перуну, богу-покровителю дружинной верхушки, справляет “голову серебряную, а ус золотой”. На этом общекиевском капище приносились человеческие жертвы.

Впрочем, как известно, уже через восемь лет можно было увидеть, как ободранная голова Перуна чернеет в мутных волнах Днепра, а специальная команда с шестами сопровождает его вдоль берега, осыпая предписанной начальством бранью и не позволяя пристать к берегу. Владимир, совершив крутой поворот в правительственной идеологии, окрестился сам, и объявил о принятии Русью христианства.

Крещение Руси:

Некоторые организационные аспекты

О крещении Руси при Владимире написано много. Нас тут заинтересуют только некоторые управленческие аспекты этой идеологической реформы. И первый вопрос, который напрашивается: “А был ли мальчик?” Иными словами, не состояло ли знаменитое событие, как это не раз мы видели в XX в., только в провозглашении новой идеологической программы? Развивая давно принятый в науке тезис, согласно которому на самом деле христианизация Руси продолжалась еще несколько столетий, советский историк И. У. Будовниц доказывал, что “феерических сцен крещения тысяч, а может быть, даже десятков тысяч людей” вовсе и не было. Аргументация И. У. Будовница не представляется убедительной. В частности, он считал “поразительным”, что “уже ко времени составления Древнейшего летописного свода никто толком не помнил о массовом крещении киевского населения, а ведь со времени этого воображаемого события прошло всего около 50 лет”. Между тем, есть такое свидетельство, авторитетное именно из-за своей фрагментарности и необязательности в контексте: рассказывая о первых монахах Киево-Печерского монастыря, летописец упоминает, что среди них был “Иеремия, который помнил крещение земли Русской” (под 1074 г.).

Естественно, что через пятьдесят лет после события в устных рассказах позабылись конкретные детали поистине удивительной акции: ведь одновременно удалось окрестить множество киевлян. Она, между тем, и через семь веков интересовала их потомков, один из которых, Дмитро Туптало, будущий святой Дмитрий Ростовский, в своей знаменитой “Четье-Минее” (“Книге житий святых...”), предложил такую реконструкцию: “И приказано было им, одежды снявши, войти в воду, отдельно — мужчинам, отдельно — женщинам, взрослым — там, где глубоко, маленьким — у берега; и стояли они в воде — кто по шею, а кто до пояса, и были они разделены на “полки”. А попы в иерейском облачении стояли на берегу на досках, которые для этого нарочно были набиты; они читали над народом молитвы по чину крещения и имена им называли (каждому “полку” — одно имя) и трижды погружаться в воду им приказывали”.

“И приказано было им.” Не в первый и не в последний раз на Руси начальство продемонстрировало, что лучше самого народа знает, во что тому верить и кому какое имя носить. И все-таки своеобычность личности самого религиозного реформатора отразилось и здесь: крещение киевлян было мирным, чем резко контрастировало, в частности, с обстоятельствами христианизации Новгорода Великого, память о которых, по свидетельству поздних летописцев, долго сохранялась в пословице: “Добрыня крестил огнем, а Путята мечом”. При этом в новгородском случае мы, судя по всему, имеем дело с общеевропейской нормой, а в киевском — с исключением. Так, “Сага об Олафе Святом” рассказывается о таких способах “просвещения” норвежцев их святым конунгом: “Тех, кто не хотел отказываться от язычества, он жестоко наказывал, некоторых изгонял из страны, у других приказывал покалечить руки или ноги или выколоть глаза. Некоторых он приказывал повесить или обезглавить, и никого не оставлял безнаказанным из тех, кто не хотел служить Богу”. В Киеве Владимир избежал подобных эксцессов — в частности и потому, что заранее предупредил киевлян об акте всеобщего крещения (“Если завтра не будет кого-нибудь на реке — богатого ли, убогого ли, нищего или раба, врагом он мне станет”) и тем самым дал возможность стойким язычникам покинуть на это время город.

Но был ли гуманизм, проявленный Владимиром при организации массового крещения киевлян, новым качеством, возникшим под влиянием преподанных ему уроков христианской морали? Скорее всего, естественная внутренняя доброта была в его характере врожденной. Владимир-христианин так буквально понял заповедь “Не убий”, что на вопрос грека-епископа, отчего он “не казнит разбойников”, ответил: “Боюсь греха”. Парадоксально, однако именно служитель Бога убеждает Владимира ввести смертную казнь за разбой. Впрочем, вскоре из экономических соображений пришлось восстановить и здесь “дедовскую и отеческую” виру (штраф). Природная же щедрость Владимира, приняв форму христианского нищелюбия, обрела поистине гомерические масштабы. Каждое воскресенье нищим и убогим раздавались на его дворе еда, питье и деньги, а для тех, кто из-за болезни не мог прийти, угощение развозили по городу специальные повозки. Традиционные пиры для дружины и знатных горожан Владимир делает ежедневными, распорядившись проводить их и в свое отсутствие. С обычными для него энергией и напористостью великий князь создает материальную инфраструктуру христианской церкви, а для повышения общего культурного уровня киевской элиты дети “знатных людей” принудительно отдаются в школу по образцу константинопольских.

Предсмертный кризис земного политика и посмертный апофеоз святого

Пребывая в язычестве, Владимир радовал подданных не только сексуальными подвигами, побуждавшими природу умножать плоды земные, но и собственной производительной силой: у него было 12 законных сыновей и дочери. Старшие сыновья возмужали, когда отец еще был полон сил, — ситуация, как уже отмечалось, весьма опасная и для средневекового монарха, и для президента современной частной компании. Казалось бы, со свойственной ему буквально во всем удачливостью сумел Владимир и этот свой управленческий “промах” обратить на пользу себе и государству. По наблюдениям М. С. Грушевского, он “не только поставил в зависимость от себя волости, входившие в состав Русского государства, но и большую часть этих волостей теснее связал с Киевом, рассадив своих сыновей в их центрах — вместо прежних “светлых и великих князей” (не Рюриковичей. — С.Р.), которые временами приобретали слишком большое значение и становились фактически самостоятельными князьями”. Однако со временем выяснились, что и это решение только загнало болезнь вглубь. К тому же, завоевывая любовь женщин и народа, Владимир, по-видимому, пренебрег в свое время воспитанием старших сыновей. Как сообщает немецкий хронист Титмар Мерзебургский, Святополк, посаженный в Турове и женатый на дочери польского короля Болеслава, вступил с тестем в заговор, подготовив восстание против приемного отца (с его матерью, пленной греческой монахиней, Владимир возлег (“залеже”), когда она уже была беременной от убитого им Ярополка). Заговор был раскрыт, и Святополк вместе с женой и с приехавшим вместе с нею немцем-епископом оказался в заточении. Однако ведь и родной сын великого князя, Ярослав, посаженный в Новгороде, восстал против него через несколько лет, отказавшись выплачивать Киеву традиционную часть новгородской дани. Решившись в начале своей политической карьеры на братоубийство, теперь, уже христианином, Владимир готов был принести в жертву государственной целесообразности и родного сына. Но судьба избавила своего любимца от соблазна сыноубийства. Посреди подготовки к походу на Новгород Владимир “разболелся” и умер. На Руси началась долгая и кровавая усобица.

Причисление крестителя Русской земли к лику святых затянулось не на одно столетие — и прежде всего потому, что уж слишком яркой была благодарная народная память о щедром и ласковом языческом князе, о “Владимире Красное Солнышко” древнерусских былин, а вот христианских чудес от него так и не дождались. Мощи св. Владимира (собственно, голова его, найденная в XVII в. митрополитом Петром Могилой в руинах уничтоженной монголами Десятинной церкви) взлетели на воздух в ноябре 1941 г. вместе с Успенским собором. Память о грешном и святом великом князе сохраняют в Киеве мрачный чугунный монумент над Днепром, Владимирский собор в неовизантийском стиле и прекрасная Владимирская улица, берущая свое начало там, где стояли возведенные им капище и церковь.

Был ли мудрым правителем Ярослав Мудрый?

В первые годы великого княжения Ярослава Владимировича стольный град Киев сгорел, был оккупирован иностранным войском и, естественно, ограблен; его подверг законному грабежу — контрибуции в пользу варягов и новгородцев сам великий князь; множество граждан было уведено поляками в плен, и только меньше тысячи страдальцев возвратились на родину через двадцать лет. И, тем не менее, в памяти потомков этот государь остался как правитель, заслуживающий прибавления к его имени весьма почетного прозвища “Мудрый”. Почему?

Личностные качества Ярослава Владимировича

Ярослав, один из старших сыновей Владимира I Святославовича, в год смерти отца поднял против него мятеж: переведенный около 1010 г. из Ростова в Новгород Великий, он отказался выплачивать положенную Киеву дань. Креститель Руси заболел и скоропостижно скончался в разгар приготовлений к походу на непокорного сына. Однако же и Ярослав, которому было тогда, в 1015 г., уже под сорок, готовясь к войне, пригласил из-за моря варягов. Насилия этих наемников вызвали восстание новгородцев, перебивших большую часть варяжской дружины. Согласно рассказу “Повести временных лет”, Ярослав притворно прощает восставших, заманивает к себе на загородный двор “лучших” новгородцев и, “обольстив” их, “посекает”, то есть приказывает рассечь на куски мечами. Этой же ночью Ярослав получает из Киева, от своей сестры Предславы известие о смерти отца, убийстве Святопол-ком Бориса и Глеба, о вокняжении братоубийцы в Киеве. Положим, с оставшимися у него после резни варягами Ярослав примирился, отомстив за убитых, однако поддержка новгородцев теперь, казалось бы, навсегда для него утеряна. Однако жестокий “хромец” возвращает ее себе, переломив в свою пользу настроение веча, собранного за городом, на “поле”. Надо думать, Ярослав сыграл на извечных социальных противоречиях среди новгородцев, а также противопоставил бескорыстной патриотической обиде реальный имущественный интерес: позволил горожанам разграбить дома убитых бояр (об этом мы можем только догадываться) и уж бесспорно пообещал щедро расплатиться с участниками похода на Киев.

Следующий эпизод. После поражения 1018 г. в битве со Святопол-ком на берегах Буга Ярославу едва удалось спастись. Прискакав в Новгород с четырьмя дружинниками, он хотел уже бежать и дальше, “за море”, но посадник Константин, сын былинного Добрыни, посек топором его ладью и убедил продолжить войну со Святополком. После победы, однако, Ярослав “разгневался” на Константина, приказал заточить его в Ростове, а еще через три года — убить. Ясно, что речь идет не о мгновенной вспышке эмоций и что Ярослава этот поступок рисует правителем не только жестоким, но и весьма злопамятным, и уж никак не великодушным.

Подобные представления о характере Ярослава, сложившиеся в тогдашнем общественном мнении, поясняют распространение в Скандинавии версии усобицы после смерти Владимира, согласно которой убийцей брата Бориса был не “окаянный” Святополк, заклейменный древнерусскими агиографами и летописцами, ... а победитель, Ярослав (“Сага об Эймунде”). Впрочем, и в ПВЛ, весьма лояльной к Ярославу, он перед наступлением проявляет готовность к братоубийству, сказав: “Не я начал убивать братьев своих.” (под 1015 г.). И воюет он не только со Святополком, но и с другими своими братьями — Брячиславом и Мстиславом. Как поступил бы он с братьями (или с отцом), если бы они попали к нему в плен? Возможно, так же, как и с другим своим братом Судиславом, которого в 1034 г. заточил в Пскове, при этом, по сообщению летописца, „оклеветанного”. В “порубе”, смрадной яме, сверху перекрытой бревнами и дерном, Судислав промучился 24 года и был выпущен только на пятый год после смерти своего обидчика (ПВЛ под 1059 г.).

Теоретик менеджмента, близкий к идеям “неомакиавеллизма”, сказал бы, что физическое устранение братьев-соперников или иная форма их нейтрализация диктовались государственной необходимостью. Однако личностные качества Ярослава Владимировича, проявленные им в борьбе за власть, позволяют предположить, что у него не было яркой харизмы или тех “удивительных качеств личности руководителя” (М. Вебер), которыми так щедро был наделен его отец. Можно также сделать вывод, что Ярослав предпочитал строить отношения с подданными не на дружбе, а на страхе, то есть, в терминах А. Этциоли, современного исследователя организационного поведения, придерживался концепции позиционной власти.

Посредственный полководец и недальновидный политик

На историческом пути от Рюрика до Ярослава великий князь киевский превратился из языческого конунга, предводителя бродячей ватаги разбойников, и купца, торгующего награбленным и полученным в результате рэкета (ведь ближайшая аналогия дани IX-X вв. — гангстерская плата за “охрану”), в христианского правителя огромного многонационального государства. Однако кое-что от конунга в нем, как и во всех князьях Рюриковичах дотатарских времен, сохранилось. И прежде всего традиция личной ответственности князя за свою “волость”, удел, оказавшийся под его властью. Легендарную фразу “короля-солнца” Людовика XIV “Государство — это я”, ничтоже сумняше-ся, без всякого удивления повторил бы каждый древнерусский князь. Отождествление личности князя и его “волости” объясняет, в частности, такую загадочную для нас деталь посольского обычая древней Руси, как отмеченная Д. С. Лихачовым “передача “речей” от лица посылающего со строгим соблюдением форм личного обращения князя”. По мнению историка, “посол, передавая “речи” князя, во всех случаях являлся его заместителем, фактотумом. Посол говорил от лица пославшего, как будто бы сам являлся в момент передачи “речей” этим пославшим”. Модель великокняжеского управления, принятая в Киевской Руси, не знала бесконечного делегирования функций управления, многократного параллелизма ветвей власти, в современном бюрократическом государстве часто приводящих к фактической безответственности его деятелей. И сама власть, и ответственность за принятые решения в период единодержавного правления великого князя Ярослава Владимировича замыкались на нем самом, как и исполнение основных княжеских функций — военно-политической, которая, в частности, призвана была, по мнению народа, обеспечить мирное развитие экономики страны, административной, судебной.

Как полководец Ярослав Мудрый явно не блистал. Первую битву со Святополком он решается начать после трех месяцев боязливого противостояния, да и то только услышав угрозы раздраженных насмешками противника новгородцев: “Если кто не пойдет с нами, того сами убьем!” (ПВЛ под 1016 г.). Вторую битву проигрывает, потому что был застигнут противником врасплох. Во время войны с братом Мстиславом Тмутороканским он проигрывает все сражения, а летописец явно сочувствует удалому сопернику великого князя. Однако отсутствие военных талантов Ярослав восполнял энергией и настойчивостью. В результате ему удалось вернуть в состав государства почти все земли, утраченные в усобице после смерти отца (исключение составило Полоцкое княжество, где независимо правил его брат Брячислав). К “активу” Ярослава-полководца следует отнести и разгром им в 1019 г. печенегов на том поле под Верхним городом, где со временем будет построена София Киевская. Если учесть, что только три года из 21 года единоличного правления Ярослава летописец отметил как “мирные”, общий итог его военной деятельности был благоприятен для Руси,

Крупные внешнеполитические предприятия Ярослава Мудрого свидетельствуют, что геополитической прозорливостью он не отличался. Так, выдав свою сестру Марию-Добронигу за Казимира I, недаром получившего у польских историков прозвание Восстановителя, Ярослав совершил поход на восставшую против зятя Мазовию “и победил их, и убил князя их Моислава, и покорил их Казимиру” (ПВЛ под 1047 г.). Как справедливо замечает М. С. Грушевский, тем самым он “очень сильно помог Казимиру в восстановлении Польши и, разумеется, оказал плохую услугу своему государству на будущее”.

Отправив в 1043 г. старшего сына Владимира в поход на Константинополь, Ярослав, как и организаторы таких походов языческих времен, имел целью добиться лучших условий для традиционной русской торговли с Византией. Для устрашения византийцев Аскольд и Дир, Олег и Игорь практиковали жестокие расправы с мирным населением. Однако едва ли было уместно воссоздание этой варварской традиции в XI в., когда Русь превратилась в христианскую державу с церковной организацией, полученной из Византии. Тем более что своим походом в Крым 980 г. отец Ярослава продемонстрировал более эффективный и не столь рискованный способ стратегического давления на Византию.

В свое время М. Д. Приселков рассматривал поход 1043 г. как акт прежде всего патриотический. По его мнению, церковная зависимость русской церкви от константинопольского патриарха “толковалась греками как зависимость политическая, игемония. <...> Скинуть эту иге-монию, добиться от Византии признания русской церкви свободной, а державы Киевской — независимой от всякого поползновения императорских теорий вселенского царства, — становится мечтой в Киеве”. Между тем, неудача этого похода (буря рассеяла флотилию русских, а высадившиеся на берег были взяты в плен и в большинстве ослеплены) никак не сказалась на независимости и суверенности Киевского государства. И, скорее всего, потому, что Византия реально не способна была да никогда и не посягала на независимость северного соседа, — разве что в фантазии авторов советских исторических романов.

Административная деятельность Ярослава не привлекла внимание летописцев-современников, однако потомки дружно указывали на него, как на князя, даровавшего Новгороду Великому важные привилегии, позволившие этому городу-государству занять самостоятельное относительно Киевского центра положение. Тем самым Ярослав оказал плохую услугу своим московским потомкам, собирателям Русской земли в XIV-XV вв., а в конечном счете — и тем тысячам простых новгородцев, и не помышлявшим о древних правах и вольностях, которые были убиты и замучены во время карательного похода на город Ивана IV в 1581 г.

В области судебной Ярослав прославился рукописным “изданием” свода законов (сохранился в 1-17 статьях “Русской правды” Краткой редакции). Как и другие перечисленные до сих пор его начинания, и это не находит у историков однозначной оценки. В частности, они подчеркивают, что Ярослав законодательно закрепил обычай кровной мести. Однако несомненна и прогрессивность отдельных законодательных новаций свода. В частности, господин получал теперь право выкупить жизнь раба, ударившего свободного (ст. 17). Есть тут и демонстрация равенства всех свободных “мужей” независимо от их этноса и социального положения перед законом (ст. 1), и диалектически с нею связанная попытка фактически обеспечить равную со славянами защиту закона для иммигрантов и этнических меньшинств (ст. 10).

Строитель городов и русской церкви

Если в законы, написанные Ярославом, пришлось вносить исправления уже ближайшим его преемникам, то куда более счастлив оказался он как строитель, неустанный создатель инфраструктуры Русского государства. Так, не забылись и не скрылись под землей оба города, основанные им и названные в его честь: по языческому имени — Ярославль, и по христианскому — Юрьев (ныне Тарту). Обидев киевлян в начале своей общерусской политической деятельности, Ярослав в ее конце как бы вернул столице долг. Эти его заслуги летописец четко сформулировал в записи ПВЛ под 1037 г.: “Заложил Ярослав город великий Киев, с золотыми воротами. Заложил и церковь Святую Софию, Премудрость Божью, митрополию, а потом церковь на Золотых воротах каменную Святой Богородицы Благовещенье, а затем монастырь Святого Георгия и Святой Ирины”. От княжьих монастырей и следа не осталось — как, впрочем, и от высоких стен “города Ярослава”, но стоят София Киевская и Золотые ворота.

Монах-летописец подчеркивает, и это естественно, успехи Ярослава в построении церковной культуры. По его словам, великий князь, “любя церковные уставы, и попов очень полюбил, особенно же любил черноризцев. И книг был любитель, читал их часто и днем и ночью. И собрал многих переписчиков, и переводили они с греческого на славянские язык и письмо, и написали много книг, и купил” Ярослав другие книги. После знаменитой “похвалы” книгам повторено, что Ярослав, книги “многие написав, положи в церкви Святой Софии, которую сам создал...” Таким образом, Ярослав выступает в этой летописной записи не только увлеченным любителем христианской книжности, спонсором переводчиков и переписчиков книг, но и создателем первой упомянутой в источниках древнерусской библиотеки.

В то же время создается впечатление, что летописец-монах хочет видеть в сыне крестителя Руси не просто благочестивого князя, но и святого создателя отечественной церковной организации. Ярослав, помимо Софии Киевской, “и иные церкви строил в городах и прочих местах, поставляя попов и даруя им часть своего богатства, и повелел им поучать людей и часто приходить в церкви” (курсив мой. — С. Р.). Святость Ярослава подчеркивается традиционной стилистической конструкцией, в которой великий князь занимает место святого на небесах или самого Христа: “И радовался Ярослав, видя многие церкви и людей — настоящих христиан, а враг (дьявол. — С. Р.) жаловался, побеждаемый новыми людьми, христианами”. Столь же апологетически изображена в ПВЛ и предпринятая великим князем через несколько лет неудачная попытка самочинно, минуя константинопольского патриарха, назначить главу русской церкви: “Поставил Ярослав Иллариона митрополитом Руси в святей Софии, собрав епископов”. Формально это избрание епископами “русина”-священ-ника было каноничным, однако не соответствовало традиции постав-ления митрополитов патриархом, сложившейся в восточной церкви (ситуация, весьма напоминающая современный конфликт митрополита Филарета с Московским патриархатом).

Однако действительно ли, как полагает Д. С. Лихачев, Ярослав “рассчитывал добиться впоследствии полного признания независимости русской церкви от Константинополя”? Думается, что разрыв с византийской зцерковью был бы тогда невыгоден не только для русской церкви, но и в первую очередь для того строительства новой, христианской культуры, которое именно тогда широко развернул сам Ярослав. Ведь именно из Византии поступали те греческие книги, над переводом которых трудились нанятые этим великим князем книжники, оттуда были выписаны архитектор, построивший святую Софию, и художники, украсившие ее фресками и мозаиками.

Как заставляют потомков прославить себя

В конце обзора современной западной литературы по проблемам менеджмента, подготовленного А. И. Кравченко, сообщается: “Современный менеджер — это философ, инженер, врач и артист в одном лице. Он также ученый и, что весьма важно, глубоко религиозный и обязательно нравственный человек”. Речь идет о принципиальных полифункциональности и синтетичности модели идеального менеджера — об особенностях ее, поистине вечных; в частности, они присутствуют и в образе такого весьма архаичного управленца, как древнерусский князь. Именно это структурное соответствие позволяет извлечь из опыта правления великого князя Ярослава Владимировича нечто полезное для реального нынешнего “философа, инженера, врача” и проч. в одном лице.

Первое наше наблюдение достаточно банально. Человек, оказавшийся на вершине управленческой пирамиды, не может быть в равной степени талантлив в исполнении всех функций, присущих его должности. Идеально, если он обладает основным для себя талантом — организатора, управленца, иными словами, способностью инстинктивно выходить на правильные решения. Несомненная одаренность строителя (“инженера”), преодолевающего сопротивление природы и умеющего приводить свои творения к определенной гармонии с нею, возможно, и помогала Ярославу управлять людьми. Однако в основном оказалось достаточно верности принципу “позиционной власти”, основанной на страхе, принципу, скажем так, нехитрому, зато энергично и упорно проводившемуся в жизнь в течение многих десятилетий. В самом деле, если гений способен выполнить свое жизненное предназначение и за немногие годы (вспомним тут хотя бы Александра Македонского), таланту — не говоря уже о человеке средних способностей — для этого необходимо долголетие. Конечно же, и подданные заинтересованы в долгом и стабильном правлении человека, к чьим недостаткам они успели приноровиться. Отметим также, что современникам, успевающим пожать плоды локальных успехов стабильного посредственного политика, как правило, не видны его стратегические просчеты, рассчитываться за которые приходится уже последующим поколениям.

Как и современный политик, древнерусский князь имел возможности и для прямого воздействия на формирование своего позитивного образа в общественном мнении. Во времена Ярослава традиционными средствами такого воздействия были гостеприимство и щедрость к заезжим знатным иноземцам, послам и миссионерам, одаривание странствующих музыкантов (скоморохов, шпильманов и др.), а также дружинных певцов, которые могли бы разнести добрую славу о тороватом государе по всей Европе. Об обыкновениях в этой области

Ярослава сохранились только отрывочные сведения. Известно, что гостей-феодалов (в том числе беглецов и изгнанников) великий князь принимал с неизменной сердечностью, а к знатным варягам был столь внимателен, что средневековый норвежец, слушая, скажем, соответствующий эпизод “Саги об Олафе Святом”, мог бы вынести впечатление, что Ярислейф был конунгом одной из скандинавских земель. Далее, из текста “Слова о полку Игореве” следует, что славный и в конце XII в. дружинный певец Боян исполнял какую-то “песнь” “старому Ярославу”. Однако, в отличие от княгини Ольги и Владимира, Ярослав не идеализировался народными массами как “справедливый правитель”, нет четких следов и интереса к его личности у создателей дошедшей до нас версии древнерусского былинного эпоса. В результате позднейший фольклор восточных славян не помнит даже имени этого великого князя.

Итак, если Ярослав и не пренебрегал традиционными в языческой Руси средствами расположить в свою пользу общественное мнение, то не достиг здесь значительных успехов. Тем ярче его успех в этой сфере на новом пути, открытом после принятия христианства. Именно церковь, которую Ярослав неустанно укреплял и которой благодетельствовал, оказалась создателем и гарантом вечной памяти о нем у потомков. При этом носителями его славы оказались памятники церковной культуры — материальной и духовной, в которые он вложил свои деньги и в которых воплотились его идеи. Отметим, что средства, потраченные из великокняжеской казны на постройку и украшение церквей, на обучение священников, на книжное дело и вознаграждение книжникам, были несоизмеримо меньше тех, что уходили на содержание дружины, прокладывание дорог или постройку линии укреплений на южных рубежах, не говоря уже о кардинальном перепланировании Верхнего города в Киеве. Однако памятники духовной культуры оказались куда более долговечными, нежели результаты этих мирских начинаний, ибо были наделены некоей нетленной сущностью. Ведь не имеет принципиального значения, что ни одна из рукописей, заказанная Ярославом, не сохранилась, что осыпались фрески на той стене Софии, где находился его донаторский портрет, как не имеет значения и то, что причисление к лику святых его братьев Бориса и Глеба, которого он добивался, состоялось уже после смерти Ярослава. В русской истории этот великий князь навсегда остался справедливым мстителем братоубийце Святополку и благочестивым строителем Софии Киевской. Ярославом Мудрым.

“Русская Правда” как памятник отечественного предпринимательства и менеджмента

“Русская Правда” — знаменитый свод древнерусского права, дошедший до нас в списках ХШ-Х?Ш вв. Историки права рассматривают этот памятник как своего рода писаное дополнение к нормам обычного, “неписаного”, права, появившееся тогда, когда возникла потребность привести эти устно хранимые традиционные правила отношений между людьми в соответствие с новыми условиями жизни древнерусского общества XI-XII вв. Следует отметить, что подобные противоречия между обычным правом и законодательством, действующим официально, санкционированным государством, существуют и в нашем обществе. Так, отдавая коллеге перехваченную у него до получки десятку, мы выполняем норму современного обычного права, однако, заняв кому-нибудь по этой норме (без нотариально заверенного договора займа) сумму позначительнее, вы рискуете потерять ее, потому что не прибегли к защите официального, “писаного” закона. В Киевской Руси словесная форма новых правовых норм вырабатывалась и согласованные формулы (“статьи”) записывались, как правило, на съездах князей с участием наиболее авторитетных бояр. Поэтому сохранившиеся редакции “Русской Правды” — Краткая, Пространная, Сокращенная — заключают в себе, как полагают специалисты, отдельные нормы “Закона Русского”, “Правды Ярослава Мудрого”, “Правды Ярославичей”, “Устава Владимира Мономаха” и других не дошедших до нас юридических кодексов Древней Руси. Далее мы будем обращаться, в основном, к тексту наиболее полной, Пространной редакции.

В “Русской Правде” — древнейшем славянском юридическом памятнике — сосредоточена ценнейшая информация о жизни Киевской Руси, в том числе и по истории управления в ней. Однако речь у нас не пойдет о том, как князь управлял своим уделом, или о системе распределения и преемственности власти в династии Рюриковичей. Так как это дело было семейное, руководствовались тут обычным правом. Нас будут интересовать условия деятельности собственно предпринимателей в Киевской Руси, точнее, юридическая защита их деятельности, как она отражена в памятниках древнерусского права, и, в частности, способы разрешения экономических споров (“обязательственное право”).

“Предприниматели" и “управленцы" в Киевской Руси

Из текста “Русской Правды” следует, что в Киевской Руси предпринимательством могло заниматься, как это ни удивительно, практически все взрослое мужское население страны, а также, судя по всему, и женщины, принадлежащие к феодальной верхушке. Разумеется, и тогда действовали мотивационные психологические структуры, изученные в 60-70-е годы XX в. Д. Маккелландом, Дж. Аткинсоном и другими западными теоретиками менеджмента, однако в Древней Руси психологическая предрасположенность человека к карьере предпринимателя, менеджера или не склонного ни к какому риску наемного работника могла реализоваться в куда более жестких, чем в нашем современном обществе, рамках иерархической структуры общества, а возможности человека в достижении богатства и успеха сильнее и откровеннее определялись его социальным происхождением. Так, законный или признанный отцом сын князя, как бы ни сложилась его судьба, уже не мог стать холопом — древнерусским рабом. Городской ремесленник или любой пришелец (“варяг”) мог сделать карьеру в княжеской дружине, а теоретически этого мог добиться (получив предварительно свободу) и сын холопа, но вот князем на Руси, не принадлежа к Рюриковичам, они не могли бы стать никогда. Кроме того, князь, владеющий уделом, уже положением своим был обречен на роль предпринимателя — хозяина своеобразного “торгового дома”. В. Ключевский доказал в свое время, что древнерусский князь эпохи походов на Византию выполнял функции “вооруженного купца”. В то же время, управляя дружиной и населением своего удела, князь обязан был делить со старшими дружинниками и функции управленца, менеджера, делегировать им свои полномочия. Верхушку княжеской дружины составляли дворецкий или конюший. Первый, по определению В. Даля, “ведет все частное добро князя”, второй имел первый голос в думе при князе. Оба во время военных действий выполняли и воинские функции; именно поэтому за их убийство полагалась наибольшая “вира” (штраф в пользу князя) — 80 гривен, то есть стоимость 160 рабочих лошадей-двухлеток. Ровно вдвое дешевле оценивалась жизнь младшего дружинника — княжеского отрока, приравненного с этой точки зрения к княжескому конюху и повару. Еще меньше (12 гривен) следовало уплатить за убийство “княжеского тиуна, дворового или ведавшего пашнями” — это уже менеджер “чистой воды”, исполняющий только мирные управленческие функции и соответствующий позднейшему помещичьему приказчику.

Старший дружинник, обрастая собственным хозяйством, образовывал вокруг себя подобную структуру управления (убийство боярского приказчика, в интерпретации В. Ключевским 11-й статьи “Русской Правды”, также наказывалось 12-ю гривнами виры), вплоть до собственной дружины, которая могла и соперничать богатством с княжеской, как, например, личная дружина Свенельда (ПВЛ под 945 г.). Однако неверно было бы утверждать, что старший дружинник (боярин) становился, таким образом, маленьким князем. Благосостояние каждого члена дружины напрямую зависело от политических успехов его князя, и если князь терял, скажем, киевское великое княжение, то его дружинники автоматически лишались своих домов в Киеве, а если князь уходил из политической жизни, даже мирно и добровольно, приняв, например, монашество, судьба его дружины была плачевна: каждый из дружинников должен был заново, с нуля искать свое место в жизни. Читатель скажет, что нечто подобное наблюдает при нынешних политических переворотах. Это верно, но есть и существенная разница: сейчас новая дележка “портфелей” и кусков жирного экономического пирога происходит в замкнутом кругу политиков и чиновников, а в Киевской Руси при смене князя дворы его дружинников в Киеве или в стольном городе иного княжества чуть ли не на законных основаниях дружно грабились горожанами.

Более надежным и стабильным выглядит положение людей свободных профессий, в чьей деятельности всегда есть элемент вольного предпринимательства, состоящий, в частности, и в том, что они сами нанимают мастеров и рабочих. В статье 96 “Русской Правды” расписаны содержание и вознаграждение архитектору, строителю города, точнее, его крепостной стены: за каждое ее “звено” он получает “куну”, а при окончании его — “ногату”. Значительно и натуральное содержание: “а на корм, питье, на мясо и на рыбу давать ему в неделю 7 кун, 7 хлебов, 7 мер пшена и на 4 коней 7 лукошек овса... а одного только солоду давать ему 10 лукошек” (солод предназначался для варки пива). Подобное содержание устанавливалось строителю мостов, за которым признавалось и право кормить за счет заказчика коня не только своего, но и для помощника-слуги (“отрока”).

Куда более рискованным в Древней Руси было занятие купца, особенно же “гостя”, торговавшего за границей. В статье 54 (по Троицкому I списку) предусмотрен такой казус: “Если какой-нибудь купец, пустившись в путь с чужими кунами, где-нибудь их потопит, или ратные отнимут, или огонь, то не творить над ним насилия и не продавать его, но пусть начнет возвращать долг погодно, ибо сие несчастье от Бога...” Это так называемая несчастная несостоятельность, однако статья предусматривает возможность и несостоятельности неосторожной: “если же пропьется или проиграется и в безумии чужой товар испортит, то пусть будет так, как решат те, чьи куны — будут ли ждать, пока выплатить, а захотят продать его — своя им в том воля”. Казалось бы, закон и гуманен, и справедлив, однако... Когда позднее, в XIV в., тверской купец Афанасий Никитин был на пути в Персию ограблен татарами, он не стал испытывать судьбу, возвращаясь к заимодавцам, а предпочел налегке отправиться в дальнейшее путешествие, описанное им впоследствии в знаменитом “Хожении за три моря”.

Защита имущества свободного человека

Вообще же в Древней Руси нарушение имущественных прав каралось сурово, но в отличие от сегодняшней ситуации преступник должен был страшиться не тюрьмы: тюрем как таковых в древнекиевскую эпоху не существовало. Только в XI в. появляется “поруб”, простая яма, сверху перекрытая бревнами, но сажали в нее князья только своих политических противников. Банальному же вору грозила смерть на месте преступления от руки пострадавшего. Статья 40 разрешала застигнутого в доме или во дворе вора убить “во пса место”; если же его поймают и задержат до рассвета, то следует отвести его на суд к князю, а вот “если убьют его, а посторонние уже видели его связанного, то платить за это 12 гривен штрафа” — как за убийство, например, свободного ремесленника. Вор, доживший до княжьего суда, присуждался к штрафу, если же украл холоп, то за него платил хозяин, при этом в двойном размере.



Содержание раздела

---

---

Главная сайта

---