Эмиграции в Литву как переход со службы московскому царю на службу литовскому вельможе

Такой социальный и имущественный статус московских “мастеров печатного дела” облегчил им, как можно догадываться, эмиграцию в Литву в 1566 г. Впрочем, судя по прозвищу, Петр Мстиславец был родом из Мстиславля в Белоруссии, следовательно, возвращался на родину, а эмигрировал только Иван Федоров.

Вопрос об эмиграции Первопечатника и его помощника — один из самых острых. В фантазии исследователей и авторов научно-популярных брошюр возникали разнообразнейшие картины — от отчаянного бегства Ивана Федорова из типографии, подожженной переписчиками книг (В. С. Сопиков, П. Н. Полевой и др.), до “командирования” типографов Иваном IV в Великое княжество Литовское для поддержки там православия перед окончательным объединением этого государства с католической Польшей (М. Н. Тихомиров).

Сам Первопечатник в послесловии к львовскому “Апостолу” 1574 г. назвал в качестве причины отъезда преследования “злонравных и ненаученных, и неискусных в разуме” людей из “начальников, свя-щенноначальников и учителей”, которые обвинили типографов в “ереси”; это обвинение их “от земли и отечества изгнало” и “в иные страны незнакомые переселило”. Следует думать, что, подчеркивая мотив преследований, Иван Федоров стремился нейтрализовать обвинения в измене своему “отечеству”: ведь он эмигрировал в страну, находящуюся с Московским государством в состоянии войны, а его следующий после царя заказчик и покровитель “наивысший гетман” Великого княжества Литовского Григорий Ходкевич командовал войском, разбившим 26 января 1564 г. (т. е. за два года до эмиграции

Ивана Федорова) русские войска на реке Уле. Если Е. Л. Немиров-ский прав и в двух из шести “москвитинах”-иммигрантах “Иване” и “Иванке”, которым в 1566 г. польский король Сигизмунд-Август приказал выдать по два золотых (столько стоила корова), следует видеть Первопечатника и его сына Ивана, то выходит, что этот русский патриот принял вознаграждение за то, что покинул родину. Впрочем, и сам он сообщает в послесловии к Львовскому “Апостолу” 1574 г.: “Приняли нас любезно благочестивый (так!) государь Жикгимонт Август, король польский <...> со всеми панами рады своей”. Как тут не вспомнить ту поддержку, которую получали на Западе во время “холодной войны” эмигранты из Советского Союза?

Вскоре московских выходцев приютил гетман Григорий Ходке-вич, в имении которого, Заблудове, они оборудовали типографию. О службе Ходкевичу Иван Федоров пишет в послесловию к львовскому “Апостолу” почти в таких же выражения, как и о своей службе царю: гетман “принял нас любезно к своей благоутешной любви и покоил нас немалое время, и всяким нашим телесным потребностям удовлетворял”. Казалось бы, Первопечатник просто поменял покровителя и заказчика. Нет, тут возникает новое обстоятельство. Иван Федоров продолжает: “Однако и этого было ему мало, что так устроил нас, но и село немалое подарил на проживание мое”. В конце 80-х годов XX в. О. Мацюк нашел документ, свидетельствующий, что это имение, село Мизюково (действительно немалое: 200 дворов), располагалось в современной Украине, на Виннитчине. Русский Первопечатник в нем сам “поселился, а поскольку неправды многие учинил мизюковцам, то переехал в другое место”. О. Мацюк полагает, что и после отъезда нового хозяина “имение” (читай: земля и крестьяне) осталось за ним.

Иван Федоров “обижал” мизюковцев, потому что вынужден был выбивать из них средства для финансирования типографии: известно, что гетман Ходкевич, сильно потратившийся на войну с Россией, именно тогда залез в долги; поскольку в свободных деньгах был недостаток, он и предпочел “удовлетворять” типографа за счет своих крепостных. Над первым заблудовским изданием, “Учительным Евангелием” (1569), Иван Федоров и Петр Мстиславец работали вместе, затем помощник Первопечатника вместе с частью вывезенного из Москвы оборудования перебрался в Вильно (теперь Вильнюс), поэтому второе и последнее заблудовское издание, “Псалтырь” с “Часослов-цем” (1570), Иван Федоров напечатал уже один. Исследователи-книговеды обнаружили во второй книге не выправленные типографские ошибки, что вообще-то для Первопечатника несвойственно. Видимо, печатание книги заканчивалось, когда типограф уже знал, что гетман Ходкевич передумал финансировать последующие издания.

Гетман, как рассказывает Иван Федоров в послесловии к львовскому “Апостолу” 1574 г., предложил ему вернуться в подаренное ранее поместье. Типограф будто бы ответил ему прославленной в литературе о Первопечатнике фразой: “Не годится мне плугом или посевом семян жизнь свою сокращать, ибо имею вместо плуга мастерство свое ручное, которым вместо житных семян духовные семена надлежит мне по вселенной рассеивать и всем по чину раздавать духовную сию пищу”. Иными словами, ради типографского ремесла Иван Федоров отказался от жизни мелкого шляхтича, обязанного, между прочим, по приказу магната выступать в поход — в том числе и против своей прежней отчизны, Московского государства. Однако легко догадаться и о подспудной причине отказа русского выходца от лестного предложения литовского вельможи. Не будем забывать, что Первопечатнику удалось вырваться из формировавшейся тогда империи Ивана Грозного, страшного тоталитарного государства, недаром же названного другим русским эмигрантом, князем Андреем Курбским, “адовой твердыней”. Русскому таланту захотелось вдохнуть полной грудью вольный воздух свободного предпринимательства, поработать, наконец, не на богатого феодала, а на себя. И он направился во Львов, город, который тогда, во второй половине XVI в., отнюдь не был идеальным местом для осуществления такой мечты.

Вольный художник в тисках цеховой структуры

Львов, построенный князем Данилой Галицким, давно уже стал оплотом католицизма на западноукраинских землях. В этом городе, заселенном тогда поляками, быстро ополячившимися немцами-коло-нистами и армянами, православных украинцев вытеснили в своеобразное гетто, район улицы Русской, основная же их масса жила за стенами города, за этой своеобразной “чертой оседлости”, в предместьях, где и был вынужден поселиться в 1572 г. Иван Федоров.

Ремесленники города были объединены в цехи, куда православные пробивались с большим трудом, добиваясь для этого специальных королевских привилегий, одна из которых была выдана Сигизмун-дом-Августом как раз в год приезда русского типографа. Однако ему сразу же пришлось столкнуться не только с религиозной (и этнической) дискриминацией, но и с косностью западноевропейской цеховой системы, принципиально рассчитанной не только на обеспечение за членами цехов абсолютной монополии, но и на мелочную регламентацию как производства, так и сбыта изделий.

На счастье русского пришельца, гениальный Иоганн Гутенберг изобрел книгопечатание во времена, когда процесс формирования цеховой структуры в городах Западной Европы завершился, и мастера-типографы так и остались там “вольными художниками”, время от времени, как и наш Иван Федоров, нанимавшимися к светским феодалам или князьям церкви. Но хотя Первопечатник и избежал разорительной процедуры приема в цех, ему пришлось выдержать тяжбу с цехом столяров. Когда для устройства новой типографии пришельцу понадобился новый стан, наборные кассы, пюпитр и прочие изделия из дерева, он попробовал, как делал это в Москве, нанять себе на службу столяра. Выяснилось, что он не имеет на это права, как не имеет права и сам выполнить необходимые столярные работы. Более того, когда орган самоуправления — городская Рада специальным решением позволила Ивану Федорову нанять подмастерье у львовских столяров, никто из них на это не согласился. Пытаясь разрешить тупиковую ситуацию, Рада почти через год разрешила типографу привезти во Львов “опытного подмастерье столярского ремесла”, представить его цеху, чтобы тот назначил для него мастера, и только тогда “при посредничестве того мастера они должны уступить или по-приятельски занять этого подмастерье упомянутому типографу Ивану”, да и то “только на полгода”. Были и другие ограничения, однако и это решение львовские столяры опротестовали, усмотрев в нем “нарушение своих прав и привилегий”.

Перед новоиспеченным коммерсантом встала и куда более серьезная проблема — финансирования изданий. Для того чтобы запустить книгу в производство, необходим был значительный капитал — на закупку бумаги, в первую очередь. Теперь Первопечатник уже не мог переложить эту заботу на хозяина и заказчика, пришлось, говоря современным языком, искать спонсоров. Вот как рассказал об этом он сам в послесловии к львовскому “Апостолу”: “И оббегал я многократно богатых и благородных в миру, помощи прося от них, и поклоны творил им на коленях, и припадая к земле, от всего сердца, капающими слезами моими ноги их обмывал. <...> И плакал я прегорькими слезами, что не получил никого, кто бы смилосердился надо мной или помог бы мне, не только в русском народе, но и у греков не обрел я милости”. За этими патетическими фразами стоят реальные факты. Поскольку Иван Федоров собирался печатать “Апостол” (“Деяния апостолов” и их “Послания”), он рассчитывал на это богоугодное дело получить пожертвования от православных магнатов, что не удалось. Не дал ему денег и сказочно богатый греческий купец Константин Корнякт, строивший тогда себе дворец на центральной площади Львова. Средства поступили от иных, незнатных львовян: “Но малые некие в иерейском чине, иные же неславные в миру нашлись, помощь подавая”. Исследователи видят в упомянутых тут церковнослужителях, в первую очередь отца Леонтия, настоятеля Онуфриевского монастыря, который через десять лет, в 1585 г., признался прихожанам, что без их воли 80 золотых церковных “дал ранее покойнику Ивану-друкарю <...> на Апостолы”. Основную же сумму, 700 золотых, занял типографу львовский ремесленник Семен Седляр. Деньги это были большие, за 700 золотых можно было купить каменный дом в центре Львова, на площади Рынок. В 1574 г., в послесловии к уже готовой книге, типограф выразил уверенность, что не только Бог вознаградит этих добрых людей, но и сам он вернет им долги: “Однако я знаю, что на этом свете их долги им возвратятся”. Между тем, с этими своими заимодавцами Ивану Федорову расплатиться так и не удалось. Стало быть, если с точки зрения типографского искусства первая украинская печатная книга оказалась шедевром, то по своим финансовым результатам первый опыт издания московским выходцем книги на свой страх и риск провалился. Причины финансового неуспеха коренились как в специфике тогдашней издательской деятельности, так и в своеобразии жизненной позиции самого издателя.

Причины финансовой неудачи Львовского “Апостола" 1574 г.

Львовский “Апостол”, первенца своей самостоятельной предпринимательской деятельности, Иван Федоров печатал почти год — с 25 февраля 1573 г. по 15 февраля 1574 г. На конец XX в. было известно около ста сохранившихся экземпляров этой книги, а это означает, что ее тираж составил не менее тысячи экземпляров. Книги тогда были очень дороги, и, казалось бы, в руках типографа сразу же сосредоточилось солидное состояние. К тому же в 1574 г. вышла и маленькая, в восьмушку, “Азбука”, а такие учебные книги всегда печатались огромными тиражами и приносили значительный доход. Казалось бы, Иван Федоров мог не только оправдать затраты на изготовление оборудования, бумагу, печатание, содержание своей семьи, помощников, учеников и отдать долги, но и сосредоточить достаточный капитал для издания следующей большой книги. Этого, однако, не произошло. Почему? Причин финансовой неудачи “Апостола” было несколько. Первая, по-видимому, была связана с существованием в Львове средневековой системы цехов. Уже устройство типографии в Львове было омрачено, как уже упоминалось, тяжбой с местным столярным цехом, а завершив печатание, Иван Федоров должен был сдаться на милость львовских переплетчиков. Старопечатная книга становилась товаром только после переплетения ее, а это был не сегодняшний сравнительно дешевый процесс, а одевание сшитых бумажных тетрадей в доски, оклеенные тисненой кожей и снабженные медными, художественной работы, застежками, угольниками и “жуковинами”. И проблема была не только в том, что на переплетение отпечатанного тиража приходилось отвлекать значительные средства, но и в том, что сам типограф, вопреки своему обыкновению, не мог удешевить его, вложив свой талант и собственный труд. Однако со временем Первопечатник нашел решение, позволяющее если не нейтрализовать, то ослабить его зависимость от львовских переплетчиков: он отдал учиться переплетному мастерству старшего сына Ивана, иными словами, поступил так же, как и современный представитель “малого бизнеса”, сажающий к компьютеру в качестве бухгалтера собственную супругу.

Однако конечный продукт труда типографов надо было не только переплести, но и продать — лишь после этих операций вложенный в книги капитал мог принести прибыль. Сколько-нибудь развитой книготорговой сети в Восточной Европе тогда не существовало. Во Львове была книжная лавка, но если бы “Апостол” реализовывался только через нее, тираж разошелся бы где-то к концу следующего века. Поэтому Первопечатник часть тиража отдал, используя современное выражение, “на комиссию”, различным купцам (с некоторыми из них ему впоследствии пришлось судиться, пытаясь либо получить деньги, либо вернуть книги). Однако даже добросовестные комиссионеры часто не могли вернуть плату за взятые в долг книги в приемлемый для типографа срок: “Апостол” продавался и в Киеве, и в Москве, и на Балканах. Огромные расстояния, которые должны были преодолевать книги, упакованные для сохранности, по тогдашнему обыкновению, в дубовые бочки, существенно удлиняли срок оборота первоначального капитала.

Тем временем Первопечатник вынужден был “записать” 700 золотых, полученных от главного заимодавца, Сенька Седляра, “на всем своем движимом имуществе, что состоит из его русских книг, а также из типографии и оборудования, которые он имеет тут в Львове”. Все это переходило в собственность кредитора, если Иван Федоров не возвратит долг “на ближайший праздник Рождества Господнего”, т. е. до 25 декабря 1574 г. Шансов собрать деньги к этому сроку, а тем более найти капитал для последующих изданий у Первопечатника не было. Его предприятие было обречено.

“Типограф и служебник" князя Константина Острожского

Для того чтобы продолжить занятия любимым делом, Иван Федоров вынужден был снова пойти на службу — на сей раз к могущественному украинскому магнату князю Василию-Константину Ост-рожскому. Князю, одному из последних православных аристократов в Украине, потребовался квалифицированный типограф для проекта весьма престижного — первого полного издания Библии на церковнославянском языке. В отличие от прежних своих изданий Первопечатник должен был обеспечивать только техническую и художественную стороны этого грандиозного начинания, подбор же и редактирование текстов было поручено членам так называемой Острожской академии — ученого кружка образованных украинцев, белорусов и греков, собравшихся при основанной князем в Остроге школе. Результат их совместных усилий оправдал щедрые затраты князя Ост-рожского: вышедшая из печати в 1581 г. “Острожская библия” — признанный шедевр кириллического книгопечатания, а некоторые западноевропейские книговеды XX в. считали ее лучшим печатным изданием всех времен и народов.

В типографии, устроенной в Остроге неподалеку от княжеского замка, Иван Федоров, помимо Библии, напечатал “Азбуку” для обучения церковнославянскому и греческому языкам (1578), “Псалтырь и Новый Завет” (1580), указатель к Новому Завету, составленный Тимофеем Михайловичем, членом Острожской академии (1580), а также листовку с текстом “Хронологии” Андрея Рымши (1581), первое у восточных славян отдельное издание стихотворного произведения.

Столь плодотворные в творческом отношении годы работы над Библией и другими острожскими изданиями оказались для Ивана Федорова весьма нелегкими. На службу к князю Острожскому он поступил в начале 1575 г. в качестве княжеского “типографа и служебника”, и князь понимал эту “службу” достаточно широко. Чтобы материально обеспечить Первопечатника, он дает ему в управление Дерманский монастырь, который для этого силой, приехав “со многими слугами и з розным оружием” отобрал у шляхтича Михаила Джусы, а самого шляхтича “выбил и выгнал”. Джуса был “нареченным” (т. е. не принявшим монашество) игуменом этого монастыря по выданной королем привилегии. Украинская церковь в конце XVI в. пребывала в упадке, и никто не удивлялся, что игуменов монастырей назначают король и князь и что назначают они людей мирских, шляхтичей. Правда, у Ивана Федорова был сан дьякона, но, во-первых, он тоже не давал права управлять монахами, а во-вторых, в относящихся к Дерманскому монастырю документах о дьяконстве его вообще не упоминается. А Дерманский монастырь был крепостью, окруженной рвом, и с пушками на стенах, ему принадлежали шесть окрестных сел, в которых Иван Федоров и принялся энергично хозяйничать в свободное от работы в типографии время. Известно также, что он арендовал мельницу и пытался выгнать на барщину “билашев-ских подданных” князя, обязанных нести только военную службу. Появились у Первопечатника и другие обязанности.

Настоятели монастырей в Речи Посполитой XVI в. нередко были лихими рубаками, способными отстреляться от татар и совершить набег на обидевшего монастырских крестьян соседа-шляхтича. Вот и Ивану Федорову пришлось возглавлять наезды на соседнее село Спасово, принадлежавшее, по иронии судьбы, наследникам прежнего благодетеля его Григория Ходкевича. При этом, судя по жалобам спа-совских управителей, действовал он “мощно, внезапно”, т. е. вполне квалифицированно. Похоже, что Первопечатник не преувеличивал, когда позднее, в послании 1583 г. к саксонскому курфюрсту Августу, заявлял, что “много и долго упражнялся” в военном деле.

Служа князю Острожскому, Иван Федоров не оставлял хлопот собственного предпринимательства, исподволь готовясь к новым самостоятельным изданиям. Для этого он широко пользовался возможностями, которые представляла ему служба у богатого и щедрого магната. Конечно же, смешно было бы уподоблять Первопечатника советской машинистке, прихватывающей домой со службы пачку-другую бумаги для частной “халтурки”. Однако он, совершая за счет князя деловые поездки в Краков, Вену и, по-видимому, в Дрезден, на Балканы и в Рим, заводил там знакомства и завязывал деловые связи с людьми, весьма полезными и для его собственной коммерческой деятельности — такими, как известные нам по документам краковский купец Бартоломей Шембек, сербский купец Иван из Сочавы, гравер из Вроцлава Блазиус Эбиш, бумажные мастера Лаврентий Липчовс-кий из Кракова и Варфоломей, арендовавший бумажную мельницу в Буске под Львовом и др. Иван Федоров обладал несомненной харизмой, и большинство из его деловых знакомых становились его приятелями, безоглядно занимавшими ему крупные суммы денег.

Для работы в новой типографии Первопечатник заботится и о подготовке нового, высококвалифицированного персонала. Вывезенного еще из Заблудова ученика Гриня Ивановича он около 1580 г. отдает в учение известному львовскому художнику Лаврентию Пуха-ле. Судя по книгам, хранившимся недопечатанными в Львове после его смерти, типограф начинал печатание второго, уже на собственные средства, тиража Библии, по-видимому, с выходными данными (с местом и временем издания) Острожской. Для этого необходимо было заново набрать шестью шрифтами и отпечатать каждую из ее 1256 страниц книги в лист. Поэтому Иван Федоров, не торопясь отдавать собственные долги, пытается собрать деньги со своих должников, ищет новые пути для финансирования.

Отливка и изобретение артиллерийских орудий как попытка финансирования основного производства

Человек разносторонних талантов, Иван Федоров решил заработать деньги отливкой артиллерийских орудий. В начале января 1583 г., находясь в Кракове, он получает от короля Стефана Батория “на отливку малой войсковой пушки” в общей сложности 115 золотых. Однако куда большие надежды Первопечатник возлагал на собственное изобретение в этой области, о котором мы узнаем из его послания саксонскому курфюрсту Августу, написанного по-латыни в Вене 23 июля 1583 г. В этом послании, найденном в 1964 г. в “Тайном архиве” земли Саксония польским историком В. Губицким, Иван Федоров предлагал за соответствующее вознаграждение открыть секрет двух своих изобретений в сфере “военного искусства” — разборного артиллерийского орудия и “изобретения в деле ручных бомбард”.

По мнению В. Губицкого, “Федоров предложил серию стволов пушек довольно небольшого калибра скрепить в несколько рядов, расположенных один над другим, на общей раме, позволяющей производить одновременную наводку большого числа стволов на данный объект”. Е. Л. Немировский поддержал эту догадку, и уже в качестве безапелляционного утверждения, что Первопечатник “изобрел многоствольную мортиру”, она вошла в современные российские энциклопедии.

Между тем согласиться с этой догадкой невозможно. И прежде всего потому, что в такой интерпретации изобретение Ивана Федорова не содержало бы ничего нового. Воссозданный В. Губицким тип орудия известен в Европе уже с конца XIV в. На Руси он назывался “сорокой”, а на Западе чаще всего “рибодекеном” (французский термин) или “органом” (немецко-польский). Любопытно, что в 1575 г. о подобных орудиях сообщает в немецком печатном издании Л. Фрон-спергер; об “органах” как о чем-то привычном упоминают польские описи арсеналов и военные реляции 1575-1577 гг. Далее, огонь из “стволов пушек довольно небольшого калибра”, вопреки мнению В. -Губицкого, просто не мог “вызвать уничтожение оборонительных стен”, “органы” предназначались исключительно для поражения живой силы противника на небольшом расстоянии. Именно поэтому, кстати, в конце XVI в., когда распространилось боевое применение картечи, интерес к “органам” в Европе заметно упал. Предлагать знатоку и коллекционеру оружия Августу Саксонскому “секрет” этого типа орудия не имело смысла.

На Федоровских чтениях 1985 г. автор этих строк, привлекая несколько завуалированные сведения послания о демонстрации орудия в Вене императору Рудольфу II, его устройстве и боевом эффекте, предложил иную реконструкцию изобретения. О демонстрации орудия сказано, что император и эрцгерцоги его “viderunt et probaverunt”, т. е. “видели и испытали” (В. Губицкий переводит: “осматривали ... и они очень хвалили”). После испытания его наблюдатели “хотели разузнать секрет обращения с ней (пушкой. — С. Р.) и сущность ее действия”, из чего следует, что этого нельзя было сделать с помощью внешнего осмотра.

Как представляется, ключ к тайне “искусства изготовления составных орудий” скрыт во фразе: “Если же какое-либо орудие случайно и разорвет давлением, то и тогда одна-единственная часть его разрушится, а не все орудие, однако утраченное можно будет восполнить в течение одного дня и одной ночи с помощью мастерства, или, иначе сказать, ремесла, использующего огонь”. Отсюда следует, что разборным был, прежде всего, ствол орудия, который набирался из “определенных составных частей”, в которых следует видеть бронзовые фигурные сегменты, отливающиеся по одной модели, тщательно пригнанные друг к другу и, возможно, соединенные штифтами. Поскольку при внешнем осмотре секрет конфигурации сегментов и способа их соединения не раскрывался, можно предположить, что снаружи ствол, как и в сварных железных бомбардах XV в., был скреплен обручами.

Такая конструкция ствола вступает в непримиримое, на первый взгляд, противоречие с предназначением орудия как осадного и с той невиданной его в этом качестве эффективностью, которую обещает изобретатель: его орудия “крепчайшие грады и крепости твердейшие разрушают, а меньшие из них поднимают в высоту, рассеивают и сравнивают с землей...” Противоречие снимается, если речь идет о гладкоствольной мортире, стреляющей фугасными снарядами. Если так, то изобретение Ивана Федорова действительно опередило военную технику своего времени: первое в Европе, при этом неудачное, испытание артиллерийских разрывных снарядов-”бомб” историки относят к 1603 г., первое боевое применение — к 1634 г., а массовое использование — только к концу XVII в.

Судьба орудия, изобретенного Первопечатником, загадочна. Куда исчез ее “малый” образец, демонстрировавшийся в Вене? Почему изобретатель не попытался продать “секрет” своему королю Стефану Баторию или переправить его в Московское государство? Почему секрет орудия не был передан сыну? Почему вообще изобретения Ивана Федорова в области артиллерии не оставили в ее истории никаких следов? Документ, счастливо найденный почти полвека тому назад В. Губицким, до сих пор предлагает нам больше вопросов, нежели ответов.

Как бы там ни было, заработать деньги на своих изобретениях в области огнестрельного оружия Первопечатнику не удалось.

Смерть “на взлете" или кончина нищего праведника?

Есть основание думать, что в Вене Иван Федоров оказался, едучи в Рим, где должен был выполнить поручение князя Константина Ост-рожского, едва ли приятное для православного человека тех лет. Князь, человек в религиозных вопросах достаточно вольнодумный, принял живое участие в одном проекте римской курии, имевшем целью пропаганду католицизма на Руси. Для этого иезуит Антонио Поссевино предполагал создать в Кракове типографию, которая печатала бы соответствующие книги, в частности, и “на русском языке — для всей Руси и всей Московии”. Для этой типографии французским типографом Робером Гранжолем был в конце 1581 — начале 1582 г. отлит кириллический шрифт, которым в 1583 г. в Риме был напечатан “Катехизис”. Поссевино, ознакомившись с этой книжкой, обнаружил, что ее шрифт весьма непохож на те, которые применяются в книгах, изданных на Руси, что уменьшает ее шансы на успех у русского населения. Он обратился за консультацией к князю Острожскому. И вот как описываются последующие события в найденном Е. Л. Немировским письме нунция Альберто Болоньетти кардиналу Птоломео Галли от 20 июля 1583 г.: “Шесть дней назад с одним итальянцем, который поехал в Венецию, я послал Вашему Преосвященству русскую Библию, которую мне передал князь Константин Острожский старший. Князь просил меня дать знать монсеньеру его мнение о том, что буквы русского шрифта этой книги сильно отличаются от обычно употребляемых. Князь предоставил в распоряжение Его Святейшества своего очень знающего типографа, чтобы оказать ему в этом деле посильную помощь...” Следует согласиться с Е. Л. Немировским, что “так можно было сказать об Иване Федорове. Мы узнаем, что в июле 1583 г., когда Болоньетти писал свое письмо Птоломео Галли, первопечатник находился в Вене, на пути между Краковом и Римом”. Вот только нет никаких оснований утверждать, как это делает известный историк книги, что “до Рима Иван Федоров так и не доехал, ибо мы не знаем ни одного ватиканского издания, напечатанного кирилловским шрифтом, сколько-нибудь напоминающим московский или острожс-кий шрифты русского первотипографа”. Во-первых, проект устройства Ватиканом типографии в Кракове так и не был осуществлен, во-вторых, сам Е. Л. Немировский доказывает, что Иван Федоров до смерти своей оставался “служебником” князя, и потому, естественно, “отказаться от поручения князя он не решился”.

Конечно, участие Первопечатника в начинании иезуита Поссеви-но, которое нунций Болоньетти относит к “деятельности по обращению схизматиков”, не соответствует его идеализированному образу, сложившемуся в русской учебной и научно-популярной литературе. Однако в эмиграции бывший “дьякон Ивана Гостунского” перенял, видимо, кое-что из мировоззрения местной интеллигенции, кредо которой следующим образом выражено в записи XVII в. на поле львовского экземпляра “Осмогласника” (Венеция, 1537): “Как рыбам вольное море и птица, где хочет, там летает, так ученому отчизна в каждом углу своя”.

Последний дошедший до нас документ о жизни Ивана Федорова застает его смертельно больным во Львове, в чужом доме, у некоего “пана Антоха”. Здесь он и умер в декабре 1583 г., перед смертью подарив детям своего приятеля и кредитора Семена Седларя 150 золотых. Уже этот подарок свидетельствует, что о нищете, в которой будто бы умер русский и украинский Первопечатник и которую так любили смаковать популяризаторы XIX-XX вв., речи не было. Однако, путешествуя по Европе, общаясь с императором, королем, эрцгерцогами и князьями, позволив себе в 1582 г. покупку двух золотых перстней, Иван Федоров жил и трудился фактически в долг, его типографское оборудование было заложено и перезаложено, а умирая, он остался должен своим кредиторам на несколько сотен золотых монет больше, чем его заимодавцы и комиссионеры задолжали ему. Таким образом, следует признать, что с точки зрения философии и этики менеджмента коммерческую карьеру Ивана Федорова нельзя назвать удачной.

Однако разве коммерческий успех определяет оценку потомками такого человека, как русский и украинский Первопечатник? Выпестованные Иваном Федоровым ученики и созданные им печатные станы, шрифты и доски славно потрудились на пользу отечественной культуры, а книги, им самим напечатанные, пережили века.

Борис Годунов,

или Трагедия властолюбивого праведника на московском троне

Колоритная и противоречивая фигура Бориса Годунова (ок. 1550 — 1605), одного из самых неоднозначных правителей русской истории, как правило, рассматривалась историками прежде всего с моральной точки зрения. Между тем, его деятельность как политика и реформатора необычайно интересна и для историка менеджмента. С одной стороны, она четко выявляет социально-психологические (часто кажущиеся иррациональными и проистекающими из “коллективного подсознания”) основания для оценки правителя народом и конечного успеха или неуспеха его начинаний, с другой — предварила многие яркие явления современной истории как России, так и независимой Украины, создав тем самым исторический фон, нелишний для более адекватного и глубокого их истолкования.

Карьера у “постели" тирана

После блестящего восхождения Бориса Годунова к вершинам власти современники вспоминали о начальном этапе его карьеры исходя из своего отношения к новому царю. Борисовы сторонники доказывали, что он не имел никакого отношения к ужасам опричнины Ивана Грозного, а противники видели в нем выкормыша и любимца тирана. Правы были скорее вторые, о чем свидетельствуют собранные историками факты.

Именно во время опричнины представители незнатной дворянской семьи Годуновых сумели сделать невозможную при обычном течении службы придворную карьеру: глава клана Дмитрий Годунов вскоре после учреждения опричнины назначается “постельничим” Ивана IV, его племянница Ирина с семи лет (с 1564 г.) воспитывается в царских палатах, а племянник Борис становится стряпчим при дяде и помогает ему выполнять обязанности западноевропейского камергера: он подавал одежду при одевании и раздевании царя, а в иное время охранял Постельное крыльцо царского дворца. При подозрительном и злобном тиране, везде готовом увидеть заговоры, значение Постельного приказа, обеспечивающего быт и безопасность царя внутри дворца, резко возросло. Не удивительно, что главный опричный палач Малюта Скуратов решил породниться с Дмитрием Годуновым. Так Борис Годунов стал зятем жестокого царского фаворита.

Дядя и племянник принадлежали к весьма немногим заметным деятелям опричнины, сохранившим свои головы к моменту смерти Ивана IV. Более того, царь позволил им породниться с собою, и неоднократно. В 1571 г. он женился на Марфе Собакиной, дальней родственнице Скуратовых и Годуновых и тогда же женил своего наследника, царевича Ивана Ивановича, на Евдокии Сабуровой, родственнице Годуновых, а в 1575 г. — младшего сына, Федора Ивановича, на сестре Бориса Годунова Ирине. Если два первых брака оказались непродолжительны, то последний стал той ступенькой, с которой Борис со временем смог подняться на царский престол. Известно также, что в 1584 г., последнем в жизни Ивана IV, двое придворных, Борис Годунов и Богдан Бельский, считались его ближайшими любимцами. Оба присутствовали при внезапной смерти тирана, в которой их, как водится, народная молва и обвинила.

Мог ли в этих условиях Борис Годунов не запятнать свои руки кровью невинных жертв опричнины, как полагал знаменитый русский историк В. О. Ключевский? Сразу после смерти Ивана Грозного Борис Годунов передал в монастырь бывшую вотчину окольничего князя Бориса Тулупова, полученную от царя как компенсацию за “бесчестье”, нанесенное ему этим боярином. Палачи посадили князя Бориса на кол, а на другой кол, рядом с ним, — его мать, княгиню Анну. Монахи обязывались молиться, однако, не только за мать с сыном, но и за бояр-братьев Федора и Василия Умных-Колычевых. Иван Грозный имел обыкновение заказывать поминовение для своих жертв. Не подражал ли и в данном случае ему опричный его ученик?

Будучи порождением опричнины, Борис Годунов, как ни старался впоследствии завоевать расположение русского народа, оставался в его глазах последним любимцем тирана, а для родовитых бояр — дворянским выскочкой (“рабоцарем”), вынесенным к вершинам власти волной опричного террора. В XX в. в подобном положении оказались реформаторы Никита Хрущев, над которым тяготело его прошлое сталиниста, и Борис Ельцин, которому так и не удалось зачеркнуть свою компартийную карьеру.

Был ли Борис Годунов заказчиком убийства царевича Димитрия?

После смерти Ивана Грозного Борис Годунов, пользуясь тем, что оказавшийся на троне хилый и слабоумный Федор Иванович во всем подчинялся своей властной и умной жене Ирине Годуновой, в тяжкой и длительной борьбе сумел отстранить от власти правительство бояр-регентов, опекавших Федора согласно завещанию покойного царя, и восемь лет правил от имени царственного шурина. Сложилась невиданная доселе на Руси ситуация делегирования полномочий: Годунов полновластно правил страной при венчанном на царство шурине (совсем как современный британский премьер-министр при короле, выполняющем лишь представительские функции). Любопытно, что это его положение было отражено в особом титуле, наверняка придуманном для себя самим Борисом — “изрядный правитель”, а до этого он получил высшие в допетровской Московской Руси титулы — “конюший” и “царский слуга” (последним награждались знаменитые военачальники).

Когда же в 1598 г. царь Федор скончался, Годунов попытался венчать на царство сестру, однако замысел оказался слишком уж новаторским для Руси, в следующих двух веках не раз управлявшейся женщинами). После неудачи этого маневра он в течение года боролся за собственное избрание на царство — и победил. Среди его соперников были знаменитый полководец, “Рюрикович” — князь Иван Шуйский, царь Касимовский — Симеон, по прихоти Ивана IV уже посидевший в 1575 г. на московском престоле, “Гедиминович” — князь Мстиславский, двоюродные братья царя Федора — бояре Романовы, сын одного из которых положил начало 300-летней династии. Не знатный Борис Годунов мог опираться только на свои блестящие способности и замечательную политическую изворотливость. Неудивительно, что он действовал в обстановке постоянной информационной войны и вынужден был находить свои способы противодействия постоянно сыпавшимся на него обвинениям.

А враги обвиняли Бориса во всех бедах и неприятностях государства. Так, когда в мае 1591 г. загорелась Москва и тысячи горожан оказались на улице, враги Бориса, семейство Нагих, только что в результате смерти царевича Димитрия навсегда потерявшие свой шанс захватить власть в России, обвинили в поджогах... Бориса Годунова, сделав из него этакого русского Нерона. Правитель вышел из положения, щедро наделив погорельцев деньгами на постройку новых домов и обзаведение.

Однако поистине убийственным для репутации Годунова оказалось обвинение в устранении царевича Димитрия. Вопреки мнению некоторых историков, этот сын Ивана IV не был его законным наследником, потому что мать его, Мария Нага, я считалась седьмой (по иному счету — восьмой) венчанной женой Грозного, тогда как церковь признавала законным лишь третий брак, да и то при особых обстоятельствах. После воцарения Федора двухлетнему Димитрию был выделен удел — город Углич с уездом. 15 мая 1591 г. девятилетний мальчик трагически погиб. Вспыхнуло восстание, толпа горожан растерзала государева дьяка Михайла Битяговского и его людей, обвиненных Нагими в убийстве царевича. Борис Годунов отправил в Углич следственную комиссию, которую возглавил князь Василий Шуйский, только что возвращенный им из ссылки.

Опросив до сотни свидетелей, следователи сумели восстановить реальную картину событий. Выяснилось, что в полдень 15 мая с царевичем произошел очередной припадок “падучей” (эпилепсии), во время которого он сам “поколол” себе шею собственным ножом, “свайкой”: припадок застиг царевича посреди игры со сверстниками, похожей на современную детскую игру “в ножичек”. Следственное дело сохранилось, протоколы допросов свидетелей явно не фальсифицированы. Тем не менее, в 1606 г. князь Василий Шуйский, избранный царем после убийства первого Самозванца, заявил, что царевич был зарезан по наущению Бориса Годунова. Когда же этот следователь сказал правду?

Мнения историков разделились, но после аргументации таких специалистов, как В. О. Ключевский, С. В. Платонов, как современный историк Р. Г. Скрынников, сомневаться в невиновности Бориса Годунова нет оснований. В свое время, однако, под влиянием Н. М. Карамзина и А. С. Пушкин в трагедии “Борис Годунов” сделал из царя Бориса вариацию на модную романтическую тему “гения и злодейства” и заставил уже как литературного персонажа намекать на свою роковую вину (знаменитые “мальчики кровавые в глазах”). Однако у Пушкина же Борис Годунов говорит: “Кто ни умрет, я всех убийца тайный” — и в этих словах подлинная историческая правда. Борис Годунов не был виноват в смерти царевича, но он проиграл своим противникам развязанную вокруг этого события информационную войну — и тем облегчил победу Самозванцу.

Многовековая история “расследования” мнимого преступления Бориса Годунова историками и писателями свидетельствует, что естественное сознание собственной невиновности может сыграть с “обвиняемым”, находящимся на вершине власти, скверную шутку: нельзя отмалчиваться, нельзя надеяться на авторитет своей власти или пытаться административно прикрыть рты распространителям слухов — положение может спасти только немедленное и честное объяснение с народом. Если бы при первых слухах о появлении в Речи Посполитой самозванного царевича Димитрия Борис Годунов приказал бы экс-

гумировать труп царевича (что сделал несколькими годами позже Василий Шуйский) и “опубликовал” бы в указе факты, собранные следственной комиссией, возможно, что поход Самозванца быстро бы закончился его пленением.

Обсуждение Бориса Годунова писателями Смутного времени и развитие русской теории менеджмента

И обстоятельства исчезновения с исторической арены клана Годуновых, и “свободомыслие”, приобретенное в идеологической неразберихе “Смуты”, вместе с иными, неясными для нас теперь причинами, вызвали такой невиданный доселе в русской культуре феномен, как широкое обсуждение личности и деятельности покойного царя писателями этой эпохи. Истолкованное историком литературы Д. С. Лихачевым как “новое понимание человеческого характера”, это явление должно привлечь внимание и историков русского менеджмента как первая, после “Поучения” Владимира Мономаха, попытка извлечь полезный опыт искусства управления из деятельности конкретного русского правителя.

Принадлежавшие к “верхам” тогдашнего общества участники обсуждения качеств Бориса Годунова как правителя исходили из интересов собственных, высших сословий. Считая его виновным в смерти царевича Димитрия (а часть из них — и царя Федора, да и царицы Ирины тоже), все они, тем не менее, отдавали должное управленческому таланту Бориса. Неизвестный автор Хронографа 1617 г. писал, что Борис “чрезвычайно рассудительное в отношении народа, мудрое правление показал”, что он “взяточничество люто ненавидел, и всячески стремился во время царствования искоренить такие неблаговидные дела, как разбойничество и воровство и пьянство в корчмах”. Дьяк Иван Тимофеев во “Временнике” характеризовал его следующим образом: “Просителям щедрый даритель, кротко внимающий всем просьбам народа, всем приятный в ответах, <...> безмерно усердный в делах управления страной, бескорыстно любящий правосудие, нелицемерный искоренитель всякой неправды”; ненавистник пьянства, “мздоимство сильных он беспощадно уничтожал, ибо такие нравы были ему противны”. Князь Сергей Шаховской писал о Борисе, что “никто среди царских сановников не был подобен ему по красоте лица и здравости ума, в сострадании к людям и набожности, сверх того был он в различных беседах искусен, красноречив весьма”. По мнению князя Ивана Хворостинина, Борис, хоть и был необразован, “обладал острым природным умом”, он “лихоимцев укротил, надменных искоренил, внушал страх соседним государствам, и, как добрый гигант, был он исполнен мудрости в земной жизни”. Импонировал Борис своим подданным и как неустанный строитель грандиозных сооружений, светских и церковных, в Москве, и городов-крепостей — на рубежах государства.

Кротость и доброта составляли основу казовой стороны Бориса-правителя. Сколько здесь было искренности добродетельного человека (добрый семьянин, непьющий, он повинен лишь в “грехе” стремления к власти), а сколько демагогии политика, стремящегося произвести впечатление на подданных, — не могли понять и современники. Сам Борис даже в ходе церемонии венчания на царство не удержался от впечатляющего жеста: рванув на себе ворот шитой жемчугом рубахи, поклялся, что в случае надобности и последней рубахой поделится с народом. И действительно, во время страшного голода 1601-1603 гг. он и в самом деле не пожалел вначале царской казны, а потом и стратегических запасов хлеба, чтобы попытаться помочь горожанам и крестьянам. По случаю же своего воцарения Годунов выдал служилому люду тройное годовое жалование, объявил всеобщую и полную амнистию (уже вторую после смерти Ивана Грозного), отменил подати и тайно (но чтобы все узнали) дал обет в течение пяти лет не проливать крови. Поэтому целиком можно доверять сообщениям иностранцев, что “мужикам черным при Борисе было лучше, чем при прежних государях”.

Расположения подданных “изрядный правитель”, а затем и царь Борис достигал и с помощью благочестия, отмеченного всеми писавшими о нем его современниками. Огромной личной заслугой Бориса Годунова перед русской церковью и государством был его дипломатический подвиг, совершенный в 1588 г.: методом “кнута и пряника”, а также хитрой, азиатского коварства интригой правитель принудил константинопольского патриарха Иеремию учредить в Москве патриаршество. Первым русским патриархом был “избран” (в тогдашней русской интерпретации какой-либо демократии) ставленник Годунова митрополит Иов. Фактически Годунов для собственных управленческих нужд получил полностью подчиненного ему “карманного” патриарха, который не только сыграл решающую роль во время избрания своего покровителя царем, но и после внезапной смерти Бориса остался верен его сыну.

Важнейшим недостатком Бориса Годунова как правителя современники считали его излишнее доверие доносчикам: когда ему “во уши его ложное приносили, он желал радостно слушать такое и оболганных людей без рассуждения сразу передавал палачам” (князь Шаховской). Однако едва ли это можно назвать управленческим промахом Бориса Годунова, скорее, мы имеем дело с сознательной и продуманной особенностью его внутренней политики, к тому же социально окрашенной. Авраамий Палицын вспоминал, что Годунов “рабам на господ настолько позволял клеветать, что те и посмотреть боялись на холопов своих, и многим рабам имение их господ отдавал, и великие дары доносчикам бывали от него”.

Монаху Авраамию Палицыну недостатком в Борисе казалось также излишнее, по его мнению, благоволение к иноверным иностранцам. Борис действительно благоговел перед западной наукой, выписал из Англии акушерку для лечения царицы Ирины, окружил себя “немецкими” телохранителями и врачами, первым начал отправлять русскую молодежь за границу для обучения. По сведениям А. Л. Юр-ганова, царь Борис “даже хотел выписать из Германии, Англии, Испании, Франции и других стран ученых, чтобы учредить в Москве высшую школу, где бы преподавались разные языки, но этому воспротивилась церковь”. Западное влияние отразилось и на московских модах: Авраамий Палицын сообщает, что под влиянием царя “и старые мужи бороды свои побрили, в юношей превратились”. В деле сближения с Западом Борис Годунов выступил как прямой предшественник Петра I.

Действительным недостаток Бориса как правителя скрывается за упреками ему в неумении командовать войсками (“в войнах неискусен был”, “оружие носил не весьма изящно” и др.). Честолюбивый Борис не желал делегировать полномочия талантливым и опытным полководцам, чему со временем научился Иван IV. Его неумелые распоряжения и нерешительность во время осады Нарвы в 1590 г. позволили шведам в почти безнадежном положении удержать эту ключевую крепость; в результате, хотя и удалось вернуть потерянные в Ливонской войне русские владения в Прибалтике, морские порты для европейской торговли так и не были завоеваны.

Подспудные причины краха Бориса Годунова

Современный историк менеджмента к недостаткам Борис Годунова отнес бы и чрезмерный формализм, ярко проявившийся в многомесячной эпопее избрания его на царство. Обширные “грамоты”, “приговоры”, “установления” 1598 г. стали яркими памятниками российского лицемерного бумаготворчества, желания явить urbi et orbi не реальное положение дел, а желаемое правителем, не то, что есть, а то, что должно быть. Любопытно все же, к кому они были обращены, лживые сочинения приказных Годунова и патриарха Иова, этих предшественников Министерства правды у Дж. Оруэлла? К Богу, к потомкам? Для боярских заговорщиков и казаков Самозванца никакие, хоть и распрекрасно составленные, бумаги значения не имели.

Одной из глубинных причин успеха Самозванца и поражения правительства Годунова был существенный недостаток в организации царской тайной службы. В Москве она действовала превосходно, и иностранцам казалось даже, что за каждым москвичом присматривают по три доносчика. Это привело к тому, что в боярских семьях о политике “с огромной осторожностью беседовать решались и брат с братом, и отец с сыном”. В то же время события 1605 г. показали, что в окраинных городах и крепостях тайных агентов Годунова не было, и очень слабенькой оказалась его внешняя разведка.

Кроме того, правитель недооценил важность для безопасности государства такого нового фактора, как русская политическая эмиграция в Речи Посполитой, сформировавшаяся в ходе опричного террора, и не позаботился о внедрении в нее своей агентуры. В результате — авантюра эмигранта-выскочки, фигуры совершенно незначительной, привела к политической катастрофе.

Стремясь захватить и удержать власть, Борис Годунов сосредоточил все свое внимание правителя на Москве, как на городе, где делалась политика и где решался вопрос о власти, а все благодеяния — на ее населении. Пренебрежение окраинами и их людом, более того, привычка эксплуатировать их в пользу столицы (в этом контексте следует рассматривать и окончательное закрепощение крестьянства) привели к военной победе Самозванца. С. Ф. Платонов доказал, что эта победа была бы невозможна в свое время, если бы на сторону Лжед-митрия не переходили казачьи и стрелецкие гарнизоны порубежных крепостей. Нельзя сказать, чтобы Борис Годунов не готовился к подавлению народных восстаний (оборонительные сооружения в Москве возводились им и против собственного народа), однако он явно недооценил неуловимую, но губительную для правителя силу подспудного слуха, сплетни, народной легенды о чудесном спасении. И после внезапной смерти царя Бориса крепкие стены “нового Царьграда” не защитили его сына и жену от толпы, вдохновленной “пустым именем, тенью” (А. С. Пушкин) зарезавшегося в припадке малолетнего царевича.

Подспудный “менеджмент” народных восстаний:

Древняя Русь

Крылатые слова А. С. Пушкина о “русском бунте — бессмысленном и беспощадном” создали в ментальности нашей интеллигенции стереотип народного восстания как явления непознаваемого, определяемого лишь темным (“бессмысленным”) инстинктом толпы, как выплеска иррациональной и во все стороны равнонаправленной народной злобы. Между тем в науке непознаваемым справедливо считается лишь то явление, которому и в самом деле не удается найти объяснения. Народные восстания к таким явлениям не относятся — в частности и потому, что на Руси уже в XVI-XVIII вв. было накоплено достаточное количество документальных свидетельств, позволяющих с большой четкостью выявить скрытые управленческие пружины бушевавших тогда бунтов и крестьянских войн. Сказанное не отрицает существования особой “психологии толпы”, но мы попытаемся просто выявить рациональные основания для действий восставшей массы.

Социально-психологические и правовые “пружины" древнерусских восстаний XI—XIV вв.

Изучение двух наиболее полно документированных народных восстаний эпохи Киевской Руси — 1068 г. и 1146 г. в Киеве — свидетельствует, что народная ярость направлялась отнюдь не против всех начальников и всего феодалов или всего феодального строя, как это утверждали историки-марксисты, а против, с одной стороны, и в защиту, с другой, вполне определенных лиц из правящего класса.

Так, несмотря на все усилия М. Н. Тихомирова интерпретировать восстание 1078 г. как вызванное обострением классовой борьбы в Киеве, “Повесть временных лет” описывает его как выступление киевских горожан против бездарных правителей, т. е. против неправильного, неэффективного менеджмента. Об этом свидетельствует уже сообщение о начале народного возмущения: после поражения от половцев на реке Альте князья “Изяслав и Всеволод побежали в Киев, а Святослав в Чернигов, а люди киевские прибежали в Киев, и сотворили вече на торговой площади, и сказали, послав к князю: “Вот половцы разошлись по земле, дай, князь, оружие и коней, и еще сразимся с ними”. Изяслав к этому не прислушался. И начали люди говорить на воеводу Коснячка, пошли на Гору, с веча, и пришли на двор Коснячка, и не найдя его...” Ясно, что киевляне, участвовавшие в битве, были недовольны князем Изяславом, который отказался помочь им продолжить войну с половцами в благоприятный момент, когда кочевники рассеялись для грабежа, и что еще большее недовольство у них вызвал Коснячко — воевода, чьи советы князьям привели к поражению.

А вот рассказ о реакции князей на народное восстание: когда киевляне решили идти к “погребу” освобождать своих арестованных ранее товарищей, туда отправилась половина горожан, а остальные “пришли на княжий двор. Изяслав же сидел на сенях с дружиной своей, и они начали препираться с князем, стоя внизу. < ... > И сказал Тукы, брат Чудин, Изяславу: “Видишь, князь, народец взвыл, пошли, чтобы сторожили Всеслава””. Потом подошли к терему и те киевляне, что ходили освобождать своих товарищей. “И сказала дружина князю: “Это скверно; пошли к Всеславу, пусть, подозвав его обманом к окошку, пронзят его мечом”. И не послушал этого князь. Люди же издали клич и пошли к погребу Всеслава”. Увидев это, Изяслав со Всеволодом побежали со двора”. Нерешительность, неумение управлять “людьми”, бездеятельность, неумение собирать информацию о настроениях народа, просто боязнь взять на себя ответственность — вот что определило поражение противников Всеслава Полоцкого во время этого восстания.

Вече, т. е. собрание всех членов общины (в исторической перспективе — рода) на Севере Древней Руси, в Новгороде, Пскове и Вятской земле, сохранялось до конца XV — начала XVI в.; вече решало вопросы войны и мира, приглашало и изгоняло князей, брало на себя законо-дательскую и дипломатическую деятельность. На Юге, особенно же в Киеве, где традиционно сильна была княжеская власть, вече оживало во время восстаний. Власть веча как бы возрождалась и тогда, когда горожане бросались грабить дворы бояр покидающего столицу великого князя. В 1068 г. разграбили и княжеский двор, похитив “бесчисленное множество золота и серебра, мехов и полотна”. Следует сказать, что память об этой стороне вечевой свободы жива была в Московской Руси и через пять с половиной веков: как сообщает С. Ф. Платонов, 1 июня 1605 г., в междуцарствие, после ареста царя Федора Годунова и до вступления в Москву Димитрия I Самозванца, “по всей Москве весь день происходил грабеж: грабили не одних Годуновых и их близких, но и людей, далеких от правительства и ни к чему не причастных, например, служилых и торговых немцев”. Впрочем, и в сентябре 1941 г., после отступления из города Красной Армии, и перед вступлением немецких войск киевляне бросились грабить государственные магазины и склады.

Возвращаясь к событиям 1068 г. в Киеве, отметим, что летописные “люди”, т. е. вооруженные киевские горожане, действуют как единый организм, среди них не выделяются зачинщики, подстрекатели, инициаторы, не названы по именам те, кто первым предложил требовать коней и оружие у князя Изяслава, кто “пререкался” с ним и пр. И мы не знаем, оказались ли именно эти активные участники событий среди 70 горожан, казненных после возвращения в город Изяслава с польским войском. Эти подспудные “менеджеры” восстания анонимны, безличны, они скрываются в коллективе, принципиально не выделяясь из него.

Основания для такого поведения коренятся, конечно же, в первобытном демократизме вечевых порядков, но прежде всего, как представляется, в нормах вечевого права, предполагающего коллективную уголовную ответственность и коллективное наказание преступника. В Древней Руси они были столь живым и обыденным явлением, что даже оказались зафиксированными в “Русской Правде”. Так, статья 3 “Русской Правды” в Пространной редакции устанавливала, что если будет убит княжий муж, а убийца не найден, “то виру в 80 гривен платит вервь (община. — С. Р.), в которой найден труп убитого; если же простолюдина, то 40 гривен”; в статье 6 было указано: “Если кто совершил убийство открыто во время ссоры или на пиру, тогда он платит вместе с вервью, поскольку участвует в общинных платежах виры”. А вот за разбойника, т. е. убившего беспричинно (не на пиру и не в ссоре) и в тайне, “люди не платят, а выдадут его самого с женой и детьми на поток и разграбление” (статья 7). В “потоке” историки права видят продажу в рабство в пользу князя, “разграбление” следует понимать как общественную конфискацию имущества, коллективный узаконенный грабеж имущества убийцы.

Законодатели XI в., князья Ярославичи, уже знакомые нам незадачливые Изяслав, Святослав и Всеволод, и старшие дружинники, среди которых был и проштрафившийся в 1068 г. перед киевлянами Коснячко, приспосабливали к своим феодальным интересам уже имеющиеся положения обычного права. Одно из последних Коснячке пришлось бы испытать на своей шкуре, если бы горожанам удалось его схватить во время восстания: его не только убили бы скопом, но и совершили бы обрядовое поругание его трупа.

Всенародная казнь “изменника” как рецидив народного обычного права

Во время следующего крупного восстания киевлян в 1147 г. ими был убит политический противник их тогдашнего любимца, великого князя киевского Изяслава Мстиславовича. Погиб тогда Игорь Ольгович, бывший великий князь киевский, в 1146 г. плененный Изяславом после битвы под Киевом. Ради спасения из “поруба”, где он едва не помер, Игорь Ольгович принял монашество и содержался в столичном Федоровском монастыре. Решение убить Игоря Ольговича было принято на вече, вопреки возражениям оставшегося в Киеве за Изяслава его младшего брата Владимира, митрополита Клима Смолятича и бояр. Киевляне вытащили Игоря Ольговича из церкви, где он слушал обедню, сорвали с него монашеские одежды, забили до смерти, положили на простую телегу, отвезли на Подол и бросили его нагое тело на торгу.

На сей раз летописец приводит речь “некоего человека”, призывающего киевлян убить Игоря Ольговича, однако не называет его по имени, неизвестными остаются и непосредственные убийцы князя-монаха. Здесь впервые отразились и два новых момента, характеризующих социально-психологическую подоплеку таких восстаний. Первый — убийцы и подстрекателя избежали наказания, и этот тот редкий случай, когда осуществилось народное представление о том, что весь город или народ в целом нельзя покарать за преступление. Представление это ярко выразилось в финале песни XIV в. об убийстве тверичами татарского баскака Щелкана с его отрядом в 1347 г. (“Ни на ком не сыскалося”), хоть на самом деле Тверь была жестоко разрушена татарами и их союзником московским князем Иваном Калитой.

Несколько неожиданное свидетельство о том, что всенародное убиение преступников является ритуалом, имеющим праиндоевро-пейские корни, находим в романе Э. Хемингуэя “По ком звонит колокол”. Жителям испанского местечка во время франкистского переворота удается арестовать местных фашистов, и их решено забить палками. Каждый житель должен нанести по удару каждому преступнику, и горожане приходят на эту публичную казнь, одетые, как на праздник, в свои лучшие костюмы.

Второй момент, упомянутое выше поругание тела жертвы, есть явление также ритуальное и традиционное. Именно благодаря ему на Руси казни жертв народных восстаний тоже превращались в народный праздник — этакий жуткий карнавал. Так, во время восстания 17 мая 1606 г. Димитрия I Самозванца перед убийством переодели в платье пирожника, а к его обнаженному, как некогда у Игоря Ольго-вича, трупу были привязаны скоморошеская дудка и маски. Тем самым социальный статус казненного царя шутовски обращался в свою противоположность. Тогда же, по воспоминаниям очевидца, над трупами убитых поляков, лежащими на площади, москвичи, “по своему обычаю”, три дня ругались всячески “с бесстыдными насмешками”. Рассечение же трупов казненных на части, скармливание их псам и пр. — должны были не только сделать невозможным традиционное, согласно обычаям, захоронение, но и помешать, очевидно, посмертной мести жертв своим убийцам. Как и издевательства над телом униатского архиепископа Иосафата Кунцевича, растерзанного горожанами Витебска в 1623 г., и над трупами бояр, убитых во время стрелецкого бунта 1682 г., эксцессы восставшей толпы в 1606 г. опирались на память о весьма древних обычаях предков. Воспроизведение же их было бы невозможно без участия еще одной категории скрытых “менеджеров” восстаний — хранителей и носителей этой ритуальной памяти, скоморохов или колдунов.

Легенда о “возвращающемся избавителе", ее создатели и пропагандисты

Не прошло и полувека после венчания на царство первого русского царя Ивана IV, как по Москве прошел первый известный нам слух о появлении самозванца. За все Смутное время историки зафиксировали больше двадцати самозванцев, большинство из которых выдавали себя за чудом спасшегося царевича Димитрия. В XVIII в. явились новые самозванцы, и Емельян Пугачев был, оказывается, седьмым из тех, кто выдавал себя за Петра III. Такое обилие самозванцев в Московской Руси тем более замечательно, что в мировой истории их известно немного, в Киевской Руси так вовсе не было, а в Украине известен всего один, увлекший в конце XVII в. запорожцев в поход на Царьград, да и тот выдавал себя за греческого царевича.

Этнограф и фольклорист К. В. Чистов, исследовав огромный материал о самозванцах конца XVI — XVIII вв., установил, что каждый из них использовал уже распространенную в обществе до их появления легенду “о возвращающемся избавителе”, которая служила идеологической основой его выступления, и что в основе таких легенд “лежит весьма устойчивая сюжетная схема”. Исследователь воспроизвел наиболее полное сочетание мотивов (с опущенными здесь вариантами каждого мотива) в такой легенде следующим образом: “А. “Избавитель" намерен осуществить социальные преобразования (освободить крестьян” или др.). “В. Отстранение “избавителя". <...> С. Чудесное спасение “избавителя”. <...> D. “Избавитель” скрывается, странствует, или оказывается в заточении. <...> E. Встреча с “избавителем” или вести от него. <...> F. Правящий царь пытается помешать “избавителю” осуществить свои намерения. <...> G. Возвращение “избавителя”. <...> H. Узнавание “избавителя”. <...> I. Воцарение “избавителя”. <...> K. Осуществление “избавителем” социальных преобразований. <...> L. Пожалование ближайших сторонников. M. Наказание изменников, незаконного царя, придворных, дворян и т. д.”.

Полный комплекс мотивов представляет собой как бы план некоего устного рассказа, и нет сомнений, что вариантов его в конце XVI — начале XVII в. прозвучало в Московской Руси неисчислимое количество. Каково же происхождение сюжета легенды? Крупнейший знаток “Смутного времени” С. Ф. Платонов склонялся к мысли, что идея самозванчества возникла в среде бояр Романовых, которые и выдвинули первого Самозванца. Сам же К. В. Чистов полагает, что легенда о Дмитрии “была вымышлена коллективным сознанием крестьянских, казачьих и посадских масс в совершенно определенных условиях и по совершенно определенным законам”. Упомянутые “законы” коллективного творения фольклорных произведений — фантом советской фольклористики, и простой здравый смысл говорит о том, что не “коллективное сознание” создает определенный сюжет, а конкретный автор, дело же всяческих “масс” — варьирование и подведение под существующие каноны уже придуманного.

Некоторые детали схемы, выявленной К. В. Чистовым, скажем, ““избавитель” рассылает указы с “золотой строчкой”” (вариант мотива E), говорят о том, что, сюжет о чудесном спасении царевича рождался не в лоне традиционной устной народной культуры, а где-то на стыке ее и культуры письменной, однако не связанной прямо с церковью. Любопытно, что с одной стороны, сочинитель легенды как будто неплохо знает жизнь царского двора, а с другой — человек из придворной среды никак не мог создать вариант “мотива H. Узнавание “избавителя””, предполагающий существование особых ““царских отметин” на теле” и являющийся к тому же наиболее распространенным (о Димитрии I Самозванце пели, что он “заростил крест во белы груди”, а Пугачев впоследствии показывал в качестве “царских знаков” шрамы на груди). Такого сочинителя (или сочинителей) легенды, своего рода “спичрайтера” для еще не выступившего самозванца следовало искать среди подьячих московских приказов, а то и провинциальных.

Когда легенда о самозванце начинала свой путь в народ, огромное значение приобретали ее распространители, функции которых соответствовали тем деятелям современных масс-медиа, которых социологи П. Лазарфельд и Э. Кац называют “скрытыми лидерами мнения” или “посредниками, спрятавшимися в толпе”. Когда они попадали в руки сторонников правительства, уже после убийства Дмитрия I Самозванца, то проявляли замечательную верность идее. В английском донесении о восстании под руководством Ивана Болотникова сообщается, что “одного из них посадили на кол, а он, умирая, постоянно твердил, что прежний государь жив и находится в Путивле”. Когда явился Лжедмитрий II, некий стародубец, его “агитатор”, явился в Тулу, где открыто обличал царя Василия Шуйского. Тот приказал пытать его публично, чтобы заставить отказаться от своих слов. Агитатора, как сказано в источнике, “сожгли на пытке”, однако он до последнего повторял, что царь Димитрий спасся и сейчас в Стародубе.

Рядом с этим героями в качестве публичных “управленцев” народных восстаний Смуты следует поставить самих самозванцев. Каждый из них, конечно же, шел на риск казни четвертованием, преследуя свои собственные цели, однако независимо от субъективных побуждений кажущаяся реализация в них героя легенды о “возвращающемся избавителе” делала их активными катализаторами народных движений. О том, что для участников восстаний легенда о добром и гонимом “царе Димитрии” была куда важнее, чем реальная фигура очередного самозванца, свидетельствует уже тот факт, что наибольшие успехи войск Болотникова пришлись на время, когда первый самозванец был убит, а второй еще не появился. Знаменательно также, что за Лжедмитрия II, совершенно не похожего на первого самозванца, сражались люди, лично знавшие убитого 17 мая 1606 г. царя, а царица Марина Мнишек признала в нем своего мужа.

Ко времени следующего крупнейшего народного восстания, под руководством Степана Разина, идеалом русского простого народа стал вольный казак (тема, заслуживающая особого разговора), использование же легенды о “возвращающемся избавителе” отошло на второй план; только историки знают, что Разин шел на Москву уберечь царя от бояр, начавших-де умерщвлять царскую семью, а в особой ладье, покрытой красным бархатом, с ним плыл “царевич Алексей Алексеевич”. Бесстрашные “агенты” донского атамана, увековеченные в песне “Сынок Степана Разина”, уже прямо соблазняли крестьян свободой, а “служилых людишек” — защитой от бояр.

Возможно ли народное восстание в нашей цивилизованной стране?

Возможно ли и в наше время в Украине или России внезапные всплески народного возмущения, могущие привести к серьезным политическим или экономическим последствиям? Конечно, возможны, и репетицию их мы видели уже в центре Москвы во время известных событий после проигрыша российской команды на последнем чемпионате мира по футболу. Весьма красноречив и опыт Украины конца 80-90-х гг. XX ст. С одной стороны, такие, на первый взгляд, “точечные” акции гражданского неповиновения, как “голодание” студентов перед парламентом или “захват” львовскими студентами Киевского университета, женские “бунты”, сопровождающие арест С. Хмары, оказались довольно эффективными. В то же время в провинции, где население особенно жестоко страдало от “шоковой терапии” и от бездарного руководства экономикой, так и не произошло ни одного голодного бунта. Это доказывает, что народное восстание вспыхивает не от самой “тяжести порабощения”, как надеялся в свое время А. Н. Радищев. В условиях, когда рассмотренные нами традиционные социально-психологические, народно-правовые и ритуальные предпосылки народных восстаний практически исчезли, центр тяжести переносится на идеологическую обработку народа в целом и психологическое манипулирование потенциальными бунтарями. А контролировать и своевременно подавлять способные на это экстремистские организации — это уже в компетенции исполнительной власти.

Димитрий I Самозванец — новатор-“политтехнолог” и предшественник царей-реформаторов Федора Алексеевича и Петра I

Димитрий I Самозванец (или Лжедмитрий I), молодой человек лет тридцати, выдававший себя за чудом спасшегося от убийц сына Ивана Грозного, был венчан в Москве на царство 21 июля 1605 г., а в ночь с 16 на 17 мая 1606 г. погиб в результате боярского заговора. История воцарения этого сказочного Иванушки, называвшего себя “непобедимым императором”, и его трагической, во время свадебных торжеств, гибели потрясла Европу. Она воплотилась в десятках летописей и исторических повестей русских и украинских книжников, в немецких печатных “летучих листках”, в драме Лопе де Вега “Великий герцог Московский” (1617), в популярных в свое время трагедии А. П. Сумарокова (1771) и романе Ф. И. Булгарина (1830), в гениальной пьесе для чтения А. С. Пушкина “Борис Годунов” и “народной музыкальной драме” М. Мусоргского (1869) на ее сюжет. И конечно же, личность самозванца привлекла внимание историков нового времени — от князя М. М. Щербатова и М. Н. Карамзина до С. В. Платонова и Р. Г. Скрынникова. Однако и для истории менеджмента исторические свидетельства о жизни и деятельности этого экзотического русского царя представляют свой, специфический интерес.

Стартовое положение и личные качества

Относительно происхождения Самозванца в историографии сложилось несколько гипотез, ни одна из которых не получила достаточной аргументации. Первая, наиболее популярная, основана на итогах проведенного правительством Бориса Годунова в 1605 г. расследования, в результате которого претендент на московский престол был объявлен Григорием (Юрием) Отрепьевым, сыном боярского из Галича на Суздальщине Богдана Отрепьева. Особая привлекательность этой версии для московских правителей (впоследствии ее широко популяризовал и царь Василий Шуйский) объяснялась тем, что Григорий Отрепьев, согласно ей, принял монашество, а по русским обычаям “расстрига” не мог быть избран царем. Вторую версию наиболее четко сформулировал в свое время Н. И. Костомаров, видевший в Самозванце выходца из Украины или Белоруссии, сына или внука какого-нибудь московского эмигранта. По третьей версии, предложенной в конце XIX в. Н. М. Павловым (Бицыным), существовало два самозванца: один (Г. Б. Отрепьев) был отправлен московскими боярами в Польшу, другой — воспитан и подготовлен в Польше иезуитами, он-то и достиг успеха.

Существует малоизвестный документ, позволяющий с некоторой долей уверенности определиться в этом вопросе. Это письмо папе Клименту VIII, написанное Лжедмитрием на польском языке в апреле 1604 г. в Кракове. В конце XIX в. его независимо друг от друга исследовали два лингвиста, И. Бодуэн де Куртене и С. Л. Пташицкий, пришедшие к идентичным выводам. Вот как сформулировал их С. Л. Пташицкий: “Самозванец переписывал готовый текст, составленный для него лицом, опытным в польском языке”; письмо свидетельствует, что “Самозванец был лицом великорусского происхождения, опытным в письме московского характера и при том типа письма канцелярии Суту-пова, < ... > вместе с тем не чужд был греческой грамоте, но не имел навыка в польской речи и с трудом овладевал польскою графикою”. Несомненно, что это был москвич: не говоря уже о воспитаннике иезуитов, образованный украинец или белорус, знакомый с “греческой грамотой”, обязательно знал бы тогда и польский язык, и латинскую графику. Упоминание же о почерке, характерном для определенной московской “канцелярии”, ведет нас в среду московских подьячих, чиновников тогдашних “министерств”, приказов. Люди это были образованные, честолюбивые, хваткие и по роду деятельности циничные; из них, кстати, позднее, в первой трети XVII в., вышел самозванец Тимофей Акиндинов. Что же касается Богдана Сутупова, то этот московский дьяк в 1604 г. оказался в пограничном Путивле, а когда к городу подступил отряд из войск Самозванца, Сутупов вместе с воеводой князем В. Масальским-Рубцом без боя сдает его, в дальнейшем управляет “двором” Самозванца в Путивле и входит в комиссию, которой было приказано “ведать Москву” до приезда туда нового царя.

С. Л. Пташицкий установил также, что рядом с Самозванцем находился знаток польского языка (автор письма?), которому иногда удавалось вовремя подсказать ему исправление. Достаточно читателю представить себя в ситуации, в которой тогда был Самозванец, чтобы понять, как нелегко ему пришлось и что уметь исправлять на лету свои ошибки в незнакомой графике мог только очень талантливый человек. Самозванец действительно все схватывал буквально на лету, замечательный дар определения необходимой информации, усвоения ее и своевременного и правильного использования — вот главное качество, позволившее ему, стартовав из неизвестного нам, однако заведомо не соответствующего цели социального положения, достигнуть высшего сана в светской иерархии Московии.

Самозванчество — один из наиболее венчурных видов политической деятельности, и рискованность его коренится не в малой степени в неизбежных “ножницах” между реальным социальным положением, а также культурным уровнем претендента и тем саном, который он принимает на себя вместе с чужим именем. Лжедмитрий I блестяще нейтрализовал эти “ножницы”. У него не было таких конфузов, как у Е. Пугачева, который, выдавая себя за Петра III, в церкви сел в алтаре на “царское место”, ибо полагал, что это место земного царя. Лжедмитрия I публично признали мать царевича Димитрия и Василий Шуйский, председатель комиссии, расследовавшей при царе Федоре Ивановиче смерть этого мальчика.

Кто придумал легенду о царевиче Димитрии, позволившую Самозванцу воцариться в Москве?

Замечательная харизма, дар, который правитель может получить только от природы, обеспечили Лжедмитрию I признание у превеликого множества людей — от православного украинского князя Адама Вишневецкого и до безвестного крестьянина Комарицкой волости, распятого вниз ногами и сожженного на собственных воротах за присягу “царю Димитрию”. Харизма спасла Лжедмитрия I и от наемных убийц, неоднократно посылавшихся к нему Борисом Годуновым: не смогли те поднять на него руку. Харизма позволяла Самозванцу набирать новые отряды после сокрушительных поражений от правительственных войск и в конце концов победить. Харизма — и расчистившая ему путь на столицу народная молва о нем, как о подлинном, чудом избежавшем оружия убийц царевиче Димитрии.

К. В. Чистов, исследовавший следы этой устной традиции в сохранившихся письменных источниках, утверждает, что легенда о царевиче Димитрии “была вымышлена коллективным сознанием крестьянских, казачьих и посадских масс...” С другой стороны, историк конца XIX в. В. А. Мякотин полагал “почти доказанным”, что Лжедмитрий I “не был сознательным обманщиком”. Нам же представляется, что Самозванец не только сознательно использовал легенду о царевиче Димитрии, но и сам создал ее, или, во всяком случае, приложил к ее созданию руку.

Разумеется, остается возможность, что Самозванец использовал сюжет, сочиненный для него оставшимся в тени древнерусским “имиджейкером”. Пусть так, однако кто теперь вспоминает советников Дж. К. Маршалла, давшего имя знаменитой программе восстановления послевоенной западной Европы? Недаром древние римляне говорили: “Respondent superior”. Да, старший отвечает. За авантюру с беглым майором Мельниченко и его сенсационными записями ответственен перед историей не некий безвестный функционер ЦРУ, а А. Мороз, политик, инициирующий соответствующую политическую кампанию. Что же касается Самозванца как “политтехнолога”, то даже если и в самом деле имело место использование чужой идеи и “сюжета”, то, запустив в ход механизм “легенды о возвращающемся избавителе”, он делал все для ее распространения и воплощения в жизнь.

Димитрий I Самозванец — последователь Макиавелли?

В наше время одной из основных проблем для политика, избранного на высший пост, является проблема исполнимости предвыборных обещаний. С воцарением Лжедмитрия I перед ним встала проблема весьма похожая. Удивительно, но в отличие от многих современных президентов и канцлеров царь-самозванец и в самом деле принялся реализовывать обещания приведшей его к власти “легенды”, сформулированные К. В. Чистовым следующим образом: “K. Осуществление “избавителем ” социальных преобразований. <...> L. Пожалование ближайших сторонников”.

Самозванец искренне старался вознаградить русский народ за поддержку и верность. Он удвоил жалованье служилым людям, а с другой стороны, пытался раскрутить в обратную сторону маховик закрепощения крестьян, запущенный еще в царствование Ивана Грозного: стараясь облегчить положение холопов, воспретил записи в наследственное холопство, а господам запретил насильно возвращать крестьян, бежавших в голодный год.

Как правитель Лжедмитрий был сказочно щедр и — для своей эпохи — невероятно милостив и гуманен. Не очень-то он стремился осуществить народные чаяния, обобщенные в схеме “легенды” как “M. Наказание изменников, незаконного царя, придворных, дворян и т. д.”. Василий Шуйский за заговор против него положил по соборному приговору голову на плаху, но в последний момент был амнистирован. После смерти Бориса Годунова безвластный царь Федор Борисович и его мать царица были задушены посланными победителем людьми, однако, во-первых, совершено это было смертельно ненавидевшими Годунова боярами и таким авантюристом, как М. Молчанов, а во-вторых, сперва жертв перевели из царского двора в их фамильный. Последнее, несомненно, символическое перемещение может рассматриваться и как свидетельство, что убивать их Самозванец не приказывал. Царевну Ксению Годунову, как известно, он сделал своей наложницей, а потом насильно постриг в монахини, но эти непохвальные, что ни говори, деяния можно ведь сравнить и с тем, как в последующем московские бояре поступили с ним самим, а затем и с его родственниками: жену Самозванца, законную русскую царицу, в конце концов уморили в тюрьме, а сына ее от Лжедмитрия II, “Дмит-ровича”, повесили в возрасте четырех лет.

Воцарившись, наконец, в Москве, Самозванец окончательно должен был перейти, используя терминологию М. Вебера, от харизматического типа господства к легитимному. За недолгий срок своего правления он сумел зарекомендовать себя энергичным и инициативным правителем, незаурядным новатором и реформатором. Прекрасно знавший Самозванца князь И. И. Хворостинин писал о нем: “Остротой смысла и учением книжным себе давно искусив, самодержавие выше человеческих обычаев устрояя”. Не включало ли известное Самозванцу “книжное учение” о “самодержавии” идеи трактата Н. Макиавелли “Государь”, изложенные ему в Польше наставниками-иезуи-тами? Создается впечатление, что управленческая деятельность Самозванца воплотила все четыре основных принципа Н. Макиавелли — теоретика менеджмента в логизированном изложении Р. Ходжеттса: (1) о поддержке сторонников как основе авторитета лидера; (2) о понятности и ожидаемости для подчиненных поступков лидера и требований его к ним; (3) о необходимости для лидера воли к выживанию и (4) обязанности его всегда являть образец мудрости и справедливости для своих сторонников.

Как сознательный или невольный последователь Н. Макиавелли Самозванец поступил и в отношении обязательств, данных им не народу в популярной “легенде”, а тайно — римскому папе, польскому королю Сигизмунду III, будущему тестю воеводе сандомирскому Юрию Мнишеку. Макиавелли считал, что предусмотрительный правитель не должен выполнять все свои обещания — Самозванец, воцарившись, как бы следуя совету циничного флорентийца, и не подумал отдать Речи Посполитой Смоленск и Северскую землю или обращать русский народ в католичество. Не выполнил бы он, конечно, и обещания передать невесте, Марине Мнишек, в наследственное владение Новгород и Псков.

Начинания и планы Самозванца как предварение реформ царей Федора Алексеевича и Петра I

Вопреки ожиданиям папы римского и польского короля, Самозванец, воссев на московском престоле, повел вполне самостоятельную политику. При этом его начинания и в особенности замыслы, оставшиеся неосуществленными, предваряли общее направление внешней политики и те нововведения и реформы, которые в истории остались связанными с именами царей из династии Романовых, пришедших к власти на исходе Смутного времени.

Самозванец лелеял мечту об общеевропейской антитурецкой коалиции, в которой с Московией и Польшей должны были соединиться Германская империя, Франция и Венеция — однако ведь и Великое посольство Петра I преследовало подобную цель, а освобождение южных славян от гнета Турции и захват (“освобождение”) Константинополя оставались и в дальнейшем, вплоть до падения в 1917 г., основной стратегической задачей Российской империи. Самозванец не ограничился тут дипломатической деятельностью, он энергично накапливал в Ельце военные запасы для похода на Крым.

Несколько комически предваряя награды за свои будущие победы, Самозванец принял титул императора (“цезаря”) — как и Петр I в 1721 г. Реформируя управление страной, Самозванец ввел в состав своей ближней думы представителей высшего духовенства — но ведь и Алексей Михайлович сделал в 1656 г. своим заместителем патриарха Никона, а его младший сын, Петр I, вообще уничтожил патриаршество. Самозванец завел, по польскому образцу, новые чины мечника, подскарбия, подчашия — Петр I полностью преобразовал структуру управления государством.

Самозванец окружил себя иноземцами — но ведь так же, особенно в молодости, поступал Петр I. Самозванец особенно благоволил к полякам — как и Федор Алексеевич, который указом ввел при московском дворе польскую моду на короткие кафтаны. Самозванец собирался разрешить своим подданным свободно выезжать в Западную Европу для получения образования — Петр осуществил этот замысел, как известно, в приказном порядке. Лично равнодушный к вопросам религии, Самозванец для получения помощи от папы римского принял католичество, однако, воцарившись, не пустил в Россию иезуитов, принудил Марию Мнишек венчаться с ним по православному обряду и сам наружно не нарушал декорума православного государя. Однако ведь и Петр I, в душе протестант и рационалист, грабивший православную церковь и навязавший ей, по уничтожению патриаршества, унизительное управление светскими чиновниками, наружно исполнял православные обряды, крестил детей у певчих и жестоко преследовал старообрядцев.

В России и личная жизнь правителя — дело государственное. Самозванец, как известно, за границей влюбился в Марину Мнишек и, в конце концов, женился на ней. Нашему современнику трудно оценить все новаторство этих поступков. Если судить по летописям, то средневековый русский человек вообще не влюблялся. Индивидуальные любовные влечения церковь считала грехом, а их проявления просто не замечались, никак не манифестировались в качестве явлений общественной жизни или культуры. Поэтому сама влюбленность Самозванца в полячку есть заимствование из западной культуры, а в русской жизни явление поистине новаторское. Через семьдесят лет Федор Алексеевич также женится на полячке, затем Петр I влюбится в немку Анну Монс, а женится (вторым браком) на Марте Скавронской. Понадобилось четверть века принудительной европеизации России Петром I, чтобы и в литературе, в так называемых “петровских повестях”, создался сюжетный стереотип эротических приключений русского путешественника с разбитными западными девицами.

Почему Лжедмитрий не сумел воплотить своих начинаний?

Как видим, несомненная одаренность Самозванца как правителя находит свое подтверждение и в обоснованности его начинаний и проектов. Чем же тогда объяснялся скорый и бесславный конец этого самозванного таланта?

Ослепленный народной любовью, Самозванец недооценил опасности “верхушечного”, боярского мятежа. В пестрой летописи его похода на Москву и московских “ста дней” можно указать два эпизода, когда он принимал решения, равноценные, фигурально говоря, подписанию себе самому смертного приговора. Первый произошел в начале июня 1605 г., когда к новому царю в Тулу явилась депутация от московского боярства. Депутация был принята Самозванцем вместе с пришедшими ему служить донскими казаками. Самозванец демонстративно позвал к руке сперва казаков, а те при этом “лаяли и позорили московских бояр”. Такое классовое предпочтение должно было шокировать аристократов, только что формально передавших неизвестно как воскресшему “царевичу” власть в столице. Второй знаковый эпизод произошел через несколько недель, когда Самозванец в последнее мгновение отменил казнь Василия Шуйского, а затем и полностью амнистировал его. Ведь Шуйский, как это убедительно показал С. Ф. Платонов, был единственным из тогдашних “принцев крови”, способным возглавить заговор и захватить власть.

Вот и получается, что если бы 30 июня 1605 г. заносчивый Самозванец не проявил бы излишний гуманизм, не разочаровал бы московскую толпу, собравшуюся вокруг Лобного места, и седая голова князя Василия покатилась бы по доскам помоста, эпоха преобразований могла бы начаться в России столетием ранее, в условиях меньшего, нежели в конце XVII в., социально-экономического отставания ее от стран Западной Европы.

Запорожское казачество: Новации воинского “менеджмента” под флером мифов и легенд

Запорожское казачество — предмет восхищения и пиетета украинских историков всех времен, а в XVIII-XX вв. — и трогательной любви украинского народа, ярко проявившейся в его искусстве. Казака Мамая писали на дверях, а затем на народной картине, висевшей в хате на почетном месте, в украинских любовных песнях молодого человека называют “казаком”, в то время как в румынской — “стройным юношей”, а в русских — “дородным добрым молодцем”. Не удивительно, что происхождение и организация Запорожской Сечи до сих пор прикрыты флером мифов и легенд, для историка менеджмента иной раз не менее интересных, чем суровая, порой шокирующая, правда об этом ярчайшем феномене украинской истории.

Происхождение запорожцев

Среди первоначальных историков украинского казачества — от “казацких” летописцев XVII в. и до Н. М. Карамзина включительно — были популярны мифы об иноземном его генезисе — из хазар, кавказских черкесов, древнерусских черных клобуков, служилых татар Великого княжества Литовского. В конце концов, победила разумная идея об автохтонном, местном и украинском, происхождении этого явления, имеющего в первую очередь местные же, древнерусские корни — в “бродниках”, например, известных в XIII в. славянских вольных степняках.

Тем не менее, в этих экзотических теориях было и несомненное рациональное зерно. Теперь считается бесспорным, что украинское слово “козак” (как и его русский эквивалент “казак”) тюркского происхождения и имело первоначально то же значение, что и в большинстве тюркских языков — “вольный вооруженный человек, промышляющий в степи”. С другой стороны, не подлежит сомнению, что, воюя главным образом с крымскими татарами и турками, украинские казаки должны были приспособиться к их способам ведения военных действий и многое заимствовать — по той же модели, по которой их потомки, кубанские казаки, уже в XIX в. переняли от “немирных” кавказцев не только детали воинской тактики, но и мужской костюм.

С другой стороны, поскольку казачество возникло в пределах многонациональной и в тот период, в первой половине и середине

XVI в., веротерпимой Речи Посполитой, оно изначально не могло быть по своему составу ни исключительно украинским, ни исключительно православным. Так, в первом дошедшем до нас списке казацкого воинского формирования, полка, в 1581 г. участвовавшего под командой “поручника казаков низовых запорожских” Яна Оришов-ского в войне с Московией, было несколько шляхтичей, украинских и польских, а из пятисот рядовых казаков большинство составляли украинцы и белорусы, но рядом с ними служили русские, поляки, два “пятигорца” (возможно, черкесы) и по одному — немец, серб, татарин, выходец из Кафы (армянин или грек). Многонациональный характер Запорожская Сечь сохранила и в дальнейшем.

От факультативного занятия — к осознанию себя как особой и привилегированной социальной страты

М. С. Грушевский, давший в своей “Истории Украины-Руси” наиболее полно документированную и научно осмысленную историю запорожского казачества (к сожалению, как и все это замечательное издание, оборванную на середине XVII в.), доказывает, что в XV — начале XVI в. “казаками” называли участников пограничных партизанских стычек с татарами и турками, а также предприятий в то время не менее венчурных — рыбных промыслов в низовьях Днепра и на Черном море. К “казакованию” в первом смысле были причастны такие известные в свое время украинские и польские феодалы, как киевский воевода Юрий Пац, князь Богдан Глинский, киевский воевода князь Дмитро Путятич и др. Вооруженный рыбный промысел был делом “черни”, которая и выдвинула первую организационную модель украинского казачества — степную промысловую “ватагу” во главе с демократически избранным “атаманом”, полномочия которого ограничивались одним сезоном.

Как и промысловые “ватаги”, военные отряды казаков собирались тогда только для определенного похода, нападения, экспедиции. Командиры таких отрядов в источниках первой половины XVI в. фигурируют под именем “старший”, “старший казак”, по аналогии с руководителем промысловой “ватаги” они могли называться и тюркским словом “атаман”. “Старшой” избирался на время военного предприятия и в конце его, при разделе “казацкого хлеба”, добычи, получал большую, чем рядовой казак, долю — не один, а несколько паев. Во время похода его участник — шляхтич, горожанин, крестьянин — становился казаком и возвращался к своему социального статусу в мирной жизни, если оставался в живых. Однако в течении XVI ст. окончательно сложился и постепенно значительно вырос слой казаков, который можно назвать профессиональным. Это были люди, не желавшие возвращаться к мирной жизни, предполагавшей исполнение феодальных повинностей и выплату налогов. Дорожа своей личной вольностью, они предпочитали терпеть бесхлебье и трудности зимовки в своих “шалашах”, спрятанных в безлюдных и малодоступных местностях в низовьях Днепра.

Авторитет и слава этих степных волков привело к тому, что и название “казак”, вначале имевшее пренебрежительный оттенок, стало в Украине обозначать свободного и смелого человека, равно готового и голову в битве сложить, и разбогатеть после удачного похода. Теперь уже и те из казацких “молодцов” и “рыцарей”, что возвращались после походов в свои города и села, оставляли за собою гордое звание казака и отказывались исполнять обычные для мирного подданного Речи Посполитой обязанности.

Так в украинском казачестве появилось разделение на казаков собственно запорожских, или низовых, и казаков городовых. В военное время первые составляли более или менее постоянный профессиональный костяк Войска Запорожского, вторые — его хуже обученную и менее стойкую периферию, людской “резерв” на случай большой войны. Общее же количество казаков в Украине на конец XVI в. современники оценивали в 20 тысяч человек.

Разумеется, никакое государство не должно было терпеть такую вооруженную вольницу на своих границах. И правительство Речи Посполитой неоднократно пыталось уничтожить запорожское казачество, однако, в конце концов, как ни парадоксально это выглядит со стороны, именно оно придало ему четкие организационные формы. Вынужденная к тому историческими обстоятельствами, Речь По-сполитая сама воспитала одного из злейших своих врагов.

Короли и князья как организаторы и идеологи Войска Запорожского

Прекраснодушная легенда о том, что Запорожская Сечь возникла в гуще трудового народа Украины для борьбы за его национальное и социальное освобождение, не отвечает историческим фактам. Во всяком случае, традиции ее организационной структуры были заложены двумя польскими королями — Сигизмундом Августом, поддержавшим в 1570 г. проект гетмана коронного Юрия Язловецкого о наборе на королевскую службу 500 запорожских казаков (в походе 1576 г. “гетман низовых казаков” князь Богдан Ружинский имел под началом уже 3000 казаков), и Стефаном Баторием, окончательно сформировавшим это войско в 1578 г., а также давшим ему “устав” и подтвердившим “казацкие” вольности специальной грамотой 1581 г. Принятые на службу казаки получили королевскую “хоругвь” (знамя), “гетманом” над ними был поставлен шляхтич Ян Оришовский, “писарем” назначен сподвижник Батория венгр Янча Бегер. Обещана была ежеквартальная плата. В законное владение Войску Запорожскому был передан город Трахтемиров, а находящийся в нем Зарубс-кий монастырь отведен Баторием под госпиталь для раненых и престарелых казаков.

Конечно же, организованные таким образом казаки быстро забыли свои обязанности перед Речью Посполитой, изложенные в данном им “уставе” (и в первую очередь, не воевать в Молдавии, не нападать на турецкие замки и поселения, не трогать татарские войска в их походах на Московию и вообще беспрекословно подчиняться королевской власти), зато отчаянно защищали дарованные им права — не подчиняться местной администрации, не платить никаких налогов, самим распоряжаться наследством умерших или погибших казаков. Обременительным для низовой казацкой вольницы было и назначение ей старшины “сверху”, из польских или украинских шляхтичей, и она очень скоро вернулись к принципу самостоятельных выборов гетмана. Знаменательно, что один из первых казацких гетманов, князь Ян Ружинский, во время казацкой войны 1586 г., первой в Речи Посполитой, воевал против казаков.

Однако нельзя сказать, что вклад польских королей в организацию Войска Запорожского был чисто формальным. Его предводители стремились свою долю “казацкого хлеба” обратить в земли (“грунты”) и поместья, женились на шляхтянках и пытались занять в обществе место, соответствующее военному и политическому могуществу Войска Запорожского. Однако и рядовые низовые казаки свято чтили “войсковые клейноды”, дарованные королем Стефаном Баторием, а одним из условий капитуляции казацкого войска на Солонице в 1586 г. была выдача хоругвей и серебряных труб, полученных от австрийского императора.

Понятно, что реальная политика набиравших постепенно силу запорожских гетманов не совпадала с требуемой от них правительством Речи Посполитой. Однако, как это ни удивительно, и основные установки этой традиционной самостоятельной политики гетманов Войска Запорожского, от Григория Лободы начиная и Петром Дорошенко заканчивая, возникли не в собственно казацкой среде, а были привнесены в нем опять-таки извне. Как выясняется, они были заложены уже в середине XVI в. еще одним, на этот раз неофициальным, вельможным основателем Запорожской Сечи, князем Дмитрием Вишневецким.

Построив в начале 50-х гг. XVI в. г. для защиты от татарских набегов первое укрепление (“замок”) на острове Хортица в низовьях Днепра, князь Дмитрий Вишневецкий собирает вокруг него казаков. Вместе с ними он совершает путешествие в Турцию, где, по-видимому, ищет союзников для борьбы с крымскими татарами. Возвратившись в Речь Посполитую и оправдавшись перед королем, он, однако, не находит здесь поддержки своим антикрымским планам и в 1556 г. поступает на службу к московскому царю и уже вместе с российскими воеводами воюет на границах Крымского ханства. В 1558 г. Вишневецкий добивался союза между Речью Посполитой и Московским государством против Крыма. Потерпев в этом неудачу, Вишневецкий с казаками вмешался в борьбу за власть в Молдавии, бывшей под турецким протекторатом, был взят в плен и отослан в Константинополь, где и казнен, а его казаки отправлены гребцами на галеры.

Можно согласиться с М.С. Грушевским, который видел “выразительные аналогии, ценные идейные связи с деятельность Вишневецкого не только в самой идее Запорожья как постоянной твердыни среди степного моря, но и в политике позднейших казацких предводителей — в их стремлении играть определенную международную роль, опираясь на соседние державы, интересы которых сходились тут в степи”. К этому можно добавить, что Дмитрий Вишневецкий в своей политике исходил не только из геополитического положения Запорожья и Украины в целом, но и из реалий политической жизни Речи По-сполитой, где царила анархия, а магнаты имели значительную политическую самостоятельность. В этих условиях воинское сообщество казаков, заняв такую выгодную стратегическую позицию, действительно могло завоевать в политической системе Речи Посполитой привилегированное положение, а в самостоятельной внешней политике — играть на противоречиях между могущественными соседними государствами. Если не принимать во внимание этой политической подоплеки, легко увидеть в запорожских казаках лишь кондотьеров, сегодня получающей плату от Москвы за разведывательные действия в Крыму, завтра воюющих в союзе с крымским ханом против королевского коронного войска, а послезавтра вместе с коронным войском осаждающих Смоленск.

Что же касается деятельности Дмитрия Вишневецкого, прославленного в народной песне о казаке Байде, то ее трагический финал тоже ведь можно рассматривать как пророчество о судьбе Запорожской Сечи: когда ее могущественные соседи выяснили отношения между собой, победитель просто уничтожил эту казацкую республику. Снес с лица земли, невзирая ни на вероисповедное единство, ни на этническую близость, поступил так, как сделал бы это, если бы сумел, польский король или турецкий султан.

Управленческие истоки силы Войска Запорожского

Благодаря многолетним усилиям деятелей отечественной культуры наш современник представляет себе запорожского казака в одном из двух обличий — либо в образе вооруженного до зубов лихого кавалериста, либо (тут и советское кино постаралось) в виде голого до пояса дикаря с саблей в руке и кинжалом в зубах. Между тем классический тип запорожца изображен на печати Войска Запорожского конца XVI — первой половины XVII в., рисунок этот воспроизведен уже в качестве войскового герба на гравюре в “Виршах...” Касияна Саковича на погребение гетмана Петра Конашевича-Сагайдачного (К., 1622). На гравюре мерной поступью пехотинца вышагает усатый молодец с мушкетом на плече и саблей у пояса. Это запорожский “войсковой товарищ”, украинский коллега французских мушкетеров (реальных солдат XVII в., а не придуманных А. Дюма) и турецких янычар. Запорожцы сражались в пешем строю, и только их командиры верхом. На марше для скорости казаки могли быть посажены на коней, однако как кавалеристы они уступали и польским гусарам, лучшей в Европе тяжелой кавалерии, и крымским татарам — идеальной для своего времени кавалерии легкой. Зато запорожские казаки были смелыми и искусными пехотинцами. Меткие стрелки из мушкетов (реже — из луков), они особенно славились замечательной стойкостью в обороне и искусством активной обороны — как при защите укрепленного лагеря, в окопной войне, так и в отступлении, когда войско, отстреливаясь от противника, передвигалось в “таборе”, связанном из возов с установленными на них пушками.

Прославили запорожцев и морские походы на Турцию, в которые отправлялись только отборные, “старые”, казаки. Европейцы удивлялись ловкости и коварству запорожских пиратов: в отрытом бою против турецких многопушечных кораблей и галер запорожские “чайки” были бессильны, однако запорожцы умели, выследив одинокие корабли противника днем, незаметно окружить их на закате и взять на абордаж ночью. Однако куда более изумляло тут современников презрение казаков к смерти, ведь в морских походах, по свидетельству Г. Боплана, они теряли “до двух третей своих людей. Редко когда случалось, чтобы возвратилась половина команды”.

Изображенный на гравюре “товарищ” обычно имел в подчинении оруженосца (“джуру”) и нескольких (во время войн до десятка) “новиков”, т. е. казаков-новичков, проходивших при нем в течение трех лет своего рода стажировку. Сам он вместе с восемью другим “товарищами” составлял “десяток” (“курень”), возглавлявшийся атаманом. Такие “десятки” образуют сотню во главе с сотником, а пять сотен составляют полк. Полковники подчиняются уже непосредственно гетману. Штаб состоит из восьми есаулов (адъютантов и штабных офицеров гетмана), обозного (интенданта) и писаря.

Сама структура Войска Запорожского, в основном, следует польскому образцу, чисто казачьи тут должности атамана и есаула. Разумеется, сила Войска Запорожского коренилась не в этой его структуре, и уж никоим образом в его численности. И не в оружии: его казаки снимали с врагов, пушки тоже у них были трофейные. Артиллеристами запорожцы, кстати, были неважными, поэтому имели обычай, взяв в плен немца-пушкаря, приковывать его к пушке. Со временем народ нашел свою разгадку: в украинских преданиях запорожцы слывут “характерниками”, колдунами: они неуязвимы для пуль противника, умеют ему во время разведки “отводить глаза”, превращаться в мелкую зверушку и т. п. Реальной же причиной силы и удачливости Войска Запорожского были принятые в нем весьма своеобразные отношения между руководителем и персоналом.

Запорожский “менеджмент” базировался на двух основных принципах. Это, во-первых, жесточайшая дисциплина, беспрекословное подчинение во время военных действий младших старшим. Гетман, по сообщению Г. Боплана, “пользовался неограниченной властью, вплоть до права рубить головы и сажать на кол провинившихся”. Одним этим нельзя было удивить современников: подобная же дисциплина характерна для гвардейцев восточных деспотий — янычар и мамелюков. Вторым принципом запорожского менеджмента теперь не удивишь и нас: это выборность власти, при чем гетмана выбирали на общем кругу (“раде”) всего “товарищества”, вполне демократично определяя волеизъявление большинства криком или бросанием на своего кандидата шапок. На “раде” решались и основные стратегические и дипломатические вопросы. Реальной новацией запорожского народовластия (и несомненным вкладом запорожцев в теорию менеджмента) было осуществление ими весьма короткой и эффективной “обратной связи” между гетманом и его избирателями. Разумеется, и современные президенты могут быть смещены, однако соответствующая процедура настолько сложна и затруднена, что применяется чрезвычайно редко. Казацкий импичмент был, напротив, скор и суров: достаточно было гетману провиниться (потерпев, например, поражение), чтобы казаки собрали “раду”, которая могла принять решение об его смещении, а то и скопом убить на месте полновластного до “рады” диктатора. Г. Боплан свидетельствует: “Немилость, которая может обрушиться на старшего, принуждает его быть очень осторожным в своих действиях, в особенности, чтобы не случилось какой-либо неудачи, когда он ведет их в поход, и чтобы он проявил себя хитрым и отважным во время непредусмотренных стычек”. Беспрекословная и жестокая власть гетмана уравновешивалась, таким образом, постоянным контролем над ним готовых на скорую расправу подчиненных.

Разумеется, такая драконовская демократия едва ли годится для цивилизованных сообществ. Тем не менее, можно вспомнить в этой связи, что недавние скандалы в мире американских корпораций не в малой степени вызваны фактической бесконтрольностью президентов и членов правления компаний в периоды между собраниями акционеров. Весьма привлекательным выглядит, однако, другое нововведение запорожских, с оселедцами на головах, законодателей: ситуационная и территориальная обусловленности накладываемых на членов казацкого братства запретов и ограничений. Алкоголь запрещен только в походе, общение с женщинами — лишь на территории самой Сечи и т. п. Эти мудрые поблажки человеческой природе не позволяют отождествлять Запорожскую Сечь с рыцарскими монашескими орденами Запада, что иногда делают. Внутренняя сущность этой казацкой республики, второй, после Киевской Руси, предшественницы нынешней независимой Украины, была, несмотря на все внешние влияния, самобытна и национально своеобразна.

Литература

1. Альшиц Д. Н. Начало самодержавия в России. Государство Ивана Грозного. — Л., 1988.

2. Боплан Г. Л. де. Опис Украі'ни, кількох провінцій Королівства Польського... — К., 1990.

3. Боровський Я. Походження Киева. Історіографічний нарис. — К., 1989.

4. Будовниц И. У. Общественно-политическая мысль Древней Руси (XI-XIV вв.). — М., 1960. — С. 75-102.

5. Вебер М. Избранные произведения. — М., 1990.

6. Грушевський Михайло. Історія Украіни-Руси. — К., 1991-1992, 1995. — Т. 1-2, 7.

7. Губицкий В. Первопечатник Иван Федоров — пушечный мастер // Вопросы истории естествознания и техники. — М., 1969. — Вып. 2 (27). — С. 58-63.

8. Древнеанглийская поэзия. — М., 1982.

9. Зимин А. А., ХорошкевичА. Л. Россия времени Ивана Грозного.— М., 1982.

10. Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. 1 // Ключевский В. О. Соч.: В 8 т. — М., 1956. — Т. 1-2.

11. Кравченко А. И. История менеджмента. Учеб. пособие для высш. школы. — М., 2000.

12. ЛихачевД. С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. — М.; Л., 1947.

13. Лихачев Д. С. Слово о полку Игореве. Пособие для учителей. — М., 1982.

14. Літопис Руський / За Іпатським списком переклав Л. Махно-вець. — К., 1989.

15. Макиавелли Никколо. Государь. — М., 1990.

16. Мацюк О. Іван Федоров на Поділлі // Пам’ятки Украіни. — 1992.— №. 4. — С. 37-38.

17. Немировский Е. Л. Иван Федоров. — М., 1985.

18. Памятники литературы Древней Руси. Конец XVI — начало XVII веков. — М., 1987.

19. Памятники права Киевского государства X-XII вв. / Сост. А. А. Зимин. — М., 1952.

20. Першодрукар Іван Федоров та його послідовники на Украіні (XVI — перша половина XVII ст.). Зб. документів. — К., 1975.

21. Платонов С. Ф. Очерки по истории смуты в Московском государстве XVI-XVII веков. — М., 1995.

22. Приселков М.Д. Очерки по церковно-политической истории Киевской Руси X-XII вв. — СПб., 1913.

23. Росовецкий С. К. Устная проза XVI-XVII вв. об Иване Грозном — правителе // Рус. фольклор. — 1981. — Т. XX. — С. 71-95.

24. Рыбаков Б. А. Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи. — М., 1963.

25. Рыбаков Б. А. Слово о полку Игореве и его современники. — М., 1971. Рыбаков Б. А. Язычество древней Руси. — М., 1988.

26. [Св. Димитрий Ростовский (Туптало)]. Книга житий святых... На ... июнь, июль, август. — К., 1705.

27. Січинський В. Чужинці про Украі'ну. — 2-ге випр. і значно доп. вид. — Прага, 1942.

28. Скрынников Р. Г. Борис Годунов. — М., 1983.

29. Скрынников Р. Г. Царство террора. — СПб, 1992.

30. Стурлусон Снорри. Круг земной. — М., 1980.

31. Тихомиров М. Н. Крестьянские и городские восстания на Руси XI-XIII вв. // Тихомиров М. Н. Древняя Русь. — М., 1975. — С. 42232.

32. Толочко П. П. Нащадки Мономаха. — К., 1972.

33. Хожение за три моря Афанасия Никитина. — Л., 1986.

34. Черепнин Л. В. Летописец Даниила Галицкого // Исторические записки. — 1941. — Т. XII. — С. 228-253.

35. ЧистовК. В. Русские народные социально-утопические легенды XVII-XIX вв. — М., 1967.

36. Шахматов А. А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. — СПб., 1908.

37. ЩёкинГ. В. Теория кадровой политики. Монография. — К., 1997.

38. Энциклопедия “Слова о полку Игореве”. — Л., 1995. — Т. 1-5.

39. Юрганов А. Л. Борис Федорович Годунов // Большая энциклопедия Кирилла и Мефодия. — М., 2001. — 2 CD.



Содержание раздела

---

---

Главная сайта

---