А. М. Васильев - Колониальные империи и неоколониализм: возможность переоценки?
Очевидное обострение проблемы неравенства и продолжающееся увеличение разрыва в развитии между Югом и Севером, утверждается в докладе В. Л. Иноземцева, предопределены не столько торговыми барьерами, сколько радикальным изменением структуры мировой торговли. Технологический прогресс Севера использует все меньшую ресурсную базу (за исключением США): рост производства в развитых странах Европы и в Японии в стоимостном выражении происходит фактически без увеличения прироста ресурсов. Более того, Север освоил производство всех тех товаров, которые ранее поставляли развивающиеся страны: так, если в 1950-х западноафриканские государства фактически были монополистами по производству арахиса, то сегодня главным его экспортером стали США. Еще существеннее, что развивающиеся и развитые страны обмениваются между собой абсолютно различными группами товаров, тогда как 70 процентов торговли между США, ЕС и Японией приходится на одни и те же товарные группы: автомобили, радиоэлектронику, технологии и т. д. В развитом мире уже нет специализации, при которой одна страна поставляла бы другой нефть или газ, а получала бы машины и оборудование. В то же время торговля Юга крайне специализирована, его экспорт состоит в основном из ресурсов и отчасти — из промышленной продукции, причем для ее производства по-прежнему требуются сырье, масштабные инвестиции и дешевая рабочая сила.
Чтобы быть конкурентоспособными, страны Юга вынуждены недоплачивать рабочим, то есть не стимулировать их потребление; заставлять их работать больше, то есть изнашивать рабочую силу; инвестировать сэкономленные таким путем деньги в новые производственные мощности; продолжать постоянно приобретать ресурсы, с тем чтобы воплощать их в готовый продукт и, продавая его, утрачивать само экспортируемое благо. Радикально иная экономическая модель действует в США и ЕС, где создаются информационные технологии, которые легко тиражировать: потратив несколько сот миллионов долларов на разработку нового программного обеспечения, в дальнейшем можно многократно продавать его, расходуя по несколько центов на каждую копию, но не теряя при этом саму программу. Информационные технологии требуют специфических инвестиций — в рабочую силу, которая, в отличие от конвейерного производства, теперь не столько изнашивается, сколько совершенствуется. Потребление становится идентичным производству: освоение информации, чтение книг, культурное развитие и т. п. — все то, что прежде считалось личным потреблением, теперь превращается в производство человеческого капитала. Именно по этой причине развитые страны, в которых уже произошел реальный переход от индустриальных технологий к постиндустриальным, оказываются все богаче, хотя формально, по прежним экономическим критериям, производят мало, а внушительный рост ВВП в таких странах, как Китай или Южная Корея, остается ограниченным сугубо индустриальной сферой.
Огромные усилия, потраченные Югом на индустриализацию, привели к тому, что развивающиеся страны «проспали» переход Запада к информационным технологиям и остались с продукцией, не пользующейся особым спросом. Так, несколько автозаводов, построенных в 1970-х в Бразилии, пришлось закрыть, зато там на полную мощность работает завод «Фольксвагена». Модель экономической самодостаточности стран Юга, поощрявшаяся обеими военно-политическими блоками, боровшимися за их поддержку в «холодной войне», вела в тупик. Инфраструктура, сфера образования, не говоря уже о инновациях и технологическом прогрессе, приходили в упадок.
Идеи ускоренного развития, особенно популярные в 1960 — 1970-х в освободившихся от колонизаторов государствах, на практике сводились, особенно в ориентировавшихся на СССР странах, к попыткам быстрой импортозамещающей индустриализации. В результате создавались образцы продукции, далекие от западных аналогов и даже на внутреннем рынке сохранявшие конкурентоспособность лишь несколько лет, после чего все приходилось начинать сначала — с импортом местная продукция конкурировать не могла. Нам это знакомо на примере ВАЗа, который смог выпускать нечто сопоставимое по качеству с «Фиатами» лишь до конца 1970-х.
Сегодня на торговлю развитых европейских стран и США со всеми странами Африки, Южной и Юго-Восточной Азии (не считая новых индустриальных стран) и Латинской Америки приходится всего 8 с небольшим процентов их товарооборота. В некоторых африканских странах южнее Сахары гуманитарная помощь превосходит иностранные инвестиции. Север как бы дает им понять: «Умирайте не слишком быстро, не слишком шумно, только не мешайте нам спокойно жить».
1960 — 1970-е были для Запада периодом наибольшего подъема индустриального типа хозяйствования и массового внедрения западных корпораций в экономику Юга с попытками захватить лидирующие позиции в ряде ее отраслей. Ответ был почти зеркальным: на жесткую корпоративную экспансию Севера последовала столь же жесткая корпоративная реакция в виде ОПЕК. Когда на Западе в конце 1970-х — 1980-х получила распространение модель «гибкой корпорации» (flexible corporation) с фактическим отсутствием жесткой организации, Юг тоже ответил адекватно — созданием гибких картелей, способных не менее эффективно приспосабливаться к текущей ситуации. Наконец, когда в 1990-х на Западе для небольших групп людей стало возможным создавать и развивать Интернет-компании, которые затем оценивались миллионами долларов, на Юге появились террористические сети, позволившие столь же небольшой группе без всякой поддержки государства организовать теракты 11 сентября.
Таким образом, любые действия Севера вызывают в целом симметричную реакцию Юга. И чем больше хаоса будет привносить Запад в ситуацию в мире, тем больше хаоса он станет получать в ответ. И ведет к нарастанию хаоса именно современная американская модель глобализации, которая не имеет ничего общего с европейской глобализацией конца XIX века, эпохи европейской колониальной экспансии.
США с предельной наивностью полагаются на то, что демократические ценности автоматически приходят вслед за развитием рынка и повышением благосостояния. Ни США, ни СССР не противились тому, чтобы освободившиеся страны были демократическими и управлялись цивилизованными методами. Но демократия возможна лишь тогда, когда большинство и меньшинство в обществе складываются и меняются местами в зависимости от отношения к той или иной конкретной проблеме, волнующей избирателей. Если же в государстве существуют этническое меньшинство и этническое большинство, говорящие на разных языках и поклоняющиеся разным богам, то демократия превращается в тиранию большинства. Это и предопределило масштабы распространения диктаторских и авторитарных режимов. В рамках традиционного западного понимания демократии новые независимые государства оказывались политически нежизнеспособными. В отсутствие наций, которые могли бы служить основанием для строительства национальных государств, там возникали искусственные политические конструкции, часто руководимые людьми, не имевшими никакого опыта государственного управления. Едва ли от африканских лидеров можно услышать фразу, которую любил повторять первый премьер Индии Джавахарлал Неру: «Я счастлив быть последним англичанином, управляющим Индией». В ней отражена вся противоречивость колониальной эпохи.
Интерес западноевропейцев к колониям определялся целым рядом факторов: политическими доктринами того времени, согласно которым колониальная экспансия воспринималась как свидетельство силы и мощи государства; экономическими интересами, когда в заморских территориях видели источник обогащения метрополии; наконец, морально-утопическими мотивами — Европа искренне считала себя не только экономическим центром мира, но и наиболее прогрессивной цивилизацией. Многие колонизаторы всерьез верили в свою цивилизаторскую миссию распространения европейских ценностей на периферию мира. Именно европейцы кодифицировали ряд религиозных и культурных текстов во многих регионах этой периферии. При этом они достаточно осторожно подходили к местным традициям и не действовали напролом, в отличие от сегодняшних США.
Например, прежде чем решить вопрос о запрещении индийского обычая «сати» (самосожжения вдов), специальная комиссия в течение 12 лет исследовала религиозные тексты, с тем чтобы определить, является ли «сати» просто традицией или религиозным обрядом и не будет ли его запрет означать вмешательство в религиозную веру. И лишь получив заключение экспертов, вице-король Британской Индии принял соответствующее решение.
Европейцам удавалось довольно эффективно контролировать колониальные территории. Колониальная администрация всей Британской империи накануне Первой мировой войны, то есть в самый зенит этой империи, опиралась на войска общей численностью около 240 тысяч человек — меньше, чем американский контингент в Ираке после окончания второй войны в Персидском заливе.
При всей болезненности колониальной эпохи то направление, по которому развивалась тогда «периферия», имело будущее. Однако две мировые войны XX века истощили Европу до такой степени, что она оказалась не в состоянии ни физически, ни экономически удерживать контроль над колониями. По оценкам большинства западных исследователей, реальные экономические выгоды от колоний к концу 1940-х были минимальны. Ускорило деколонизацию и противостояние двух соперничавших сверхдержав.
С распадом колониальной системы возникали политические образования, лишенные базы для прочной государственности европейского типа, элементы которой пытались внедрить колонизаторы. Даже сегодня в Зимбабве судьи, отнимающие земельные участки у английских поселенцев, носят парики, подобно британским судьям. Добившиеся независимости страны не были готовы к устойчивой государственности: старые племенные и общинные структуры были разрушены за время колониального правления, и что еще опаснее, были перемешаны этносы. Проведенные по сферам влияния колониальных империй границы разделили и перемешали многочисленные народности и племена, а созданные в этих произвольных границах новые национальные государства имели мало общего с самим понятием нации и часто объединяли разнородные популяции, этносы, культуры и верования.
Раскол современного мира по линии «Север — Юг» углубляется. Практика «гуманитарного вмешательства» себя полностью дискредитировала. Например, в Зимбабве или Мозамбике до населения доходит лишь 12—13 процентов гуманитарной помощи, остальное оседает на счетах местных диктаторов. Единственным реальным шагом, способным привести к улучшению ситуации на Юге, представляется возвращение к практике Лиги Наций и Совета ООН по опеке, по установлению протекторатов и предоставлению мандатов на опеку.
Это ни в коем случае не должно предполагать военного вмешательства, подобного операции США и их союзников в Ираке. Хотя в Ираке Саддама Хусейна и нарушались права человека, это было стабильное, управляемое государство, которое, как теперь всем стало ясно, не представляло угрозы международной безопасности. Прямое вмешательство необходимо лишь там, где реально существует гуманитарная катастрофа; причем имеет смысл не просто разводить воюющие стороны, а полностью лишать соответствующие территории суверенитета и затем обеспечивать там реальное улучшение экономического положения. Для находящейся в состоянии многолетней гражданской войны Либерии с населением немногим более 3 миллионов даже 1 миллиард долларов стал бы более чем масштабным вливанием, сопоставимым с ВВП этой страны. Между тем на Ирак американцы за два года потратили свыше 100 миллиардов долларов.
Целесообразно коллективное (на основе альянса ЕС, США, Японии, возможно, и России) создание такого рода протекторатов, опирающихся на совместный военный контингент и единый механизм принятия решений на основе четко обозначенных критериев вмешательства. Север не должен без крайней нужды вмешиваться в дела Юга так активно, как было в колониальную эпоху, не должен стремиться эксплуатировать его, но должен быть готов помочь в экстренных случаях.
Возможность создания подобной системы крайне мала. Но Западу не остается ничего, кроме как начать выработку конструктивной линии, направленной если не на преодоление раскола в мире, то по крайней мере на установление в нем относительного порядка и на предотвращение дальнейшего усиления международной нестабильности.
Это форма наведения порядка там, где, во-первых, никакого порядка нет и где, во-вторых, реально существует перспектива того, что наведение порядка изменит отношение людей к Западу в лучшую сторону. В Ираке оба этих условия отсутствовали. Нелепо оккупировать Ирак и обеспечивать там демократические выборы, в результате которых к власти придут исламские экстремисты. Столь же нелепо было бы отстранять от власти нынешних правителей Саудовской Аравии и проводить там свободные выборы, на которых победили бы приверженцы не самой умеренной идеологии.
Нельзя приходить туда, куда вас не зовут. Но когда, например, в Либерии люди складывают трупы своих соотечественников к воротам американского посольства, то это серьезный повод, чтобы вмешаться с целью наведения порядка. Помощь оправдана там и только там, где в ней есть необходимость и где местное население ее ждет.
В. Г. Шубину нарисованная в докладе картина Африки после деколонизации показалась чрезмерно мрачной. В действительности как раз в первые десятилетия после обретения независимости африканские страны достигли успехов в здравоохранении, образовании и других областях, а процессы деградации развернулись в начале 1990-х после принятия рядом государств так называемых программ структурной адаптации, навязанных Западом. Так, в Танзании с частичным введением платности обучения число школьников сократилась на треть. Но даже сейчас в Африке наблюдается значительный рост населения: когда в пределах РСФСР проживало 120 миллионов человек, население континента насчитывало 200 миллионов человек; а сейчас в Африке живет 808 миллионов при всего 145 миллионах населения нынешней России, почти догнавшей Африку по уровню смертности. Кстати, президент Путин оценил долю бедных в России в 22—23 процента (хотя многим эта цифра показалась заниженной), а в Африке она составляет 30 процентов — не столь уж сильная разница. При этом в любой африканской стране профессор университета получает втрое больше, чем в России.
Границы в Африке были действительно проведены весьма искусственно, но именно поэтому трудно назвать страну, где имелись бы отчетливые этнические большинство и меньшинство (кроме арабов и берберов в странах Магриба).
В качестве первых кандидатов на реколонизацию в докладе названы Либерия и Сьерра-Леоне. Но трагикомедия как раз в том, что именно эти «провалившиеся» страны, зашедшие в самые глубокие тупики, никогда не строили «социализма»: Либерия была создана для освобожденных рабов, возвращавшихся из США; а Сьерра-Леоне — для репатриантов из английских колоний. Поэтому приводить их как пример несостоятельности всей Африки некорректно. Напротив, в Зимбабве, где будто бы ежедневно убивают и калечат белых поселенцев, они по-прежнему чувствуют себя хозяевами в стране.
Хотя термином «гуманитарная катастрофа» нередко злоупотребляют, помощь Запада носит сугубо гуманитарный характер, то есть предоставляется в случае засух, наводнений и других стихийных бедствий. Надежных данных о балансе притока и оттока капиталов из Африки нет, но, похоже, оттуда уходит больше финансовых средств, чем приходит, как было и в России 1990-х. Кто же тогда кому «помогает»? Это принципиальный вопрос.
В рамках недавно созданного Африканского союза страны континента предпринимают шаги, с тем чтобы остановить или предотвратить вооруженные столкновения. Формируется Совет мира и безопасности с полномочиями даже более широкими, чем у Совета Безопасности ООН. В частности, планируется сформировать шесть военных бригад. Ошибочно думать, будто в Африке ждут вмешательства «западников». Там, мягко говоря, не любят неафриканцев, особенно американцев. Поэтому идея создания «синклита» западных держав нереалистична. Это вызвало бы в Африке негативную реакцию и привело бы к событиям, сопоставимым с 11 сентября.
Сегодня ситуация в мире напоминает апартеид, только в глобальном масштабе. 50 лет назад в Южной Африке белые расисты стали проводить политику апартеида, сослали в бантустаны несколько миллионов человек, а себе устроили «красивую жизнь». Но в итоге удалось избежать кровопролития лишь благодаря Африканскому национальному конгрессу, который добился политического решения. По сути, то же происходит сейчас в глобальном масштабе. Если средний американец и западноевропеец не поймут, что Западу нельзя жить, как остров в океане нищеты, то мир действительно ждут трудные времена.
Вплоть до XX века в развитии христианской цивилизации преобладали универсалистские, или, как сейчас принято говорить, глобалистские, тенденции: попытка выстроить некий Universum Christianum для всего человечества, отметил А. И. Неклесса. В процессе колонизации также присутствовали токи этого мировоззренческого импульса, последовательно обустраивающего планету еще со времен великих географических открытий. Конечно, китайская цивилизация в некоторые периоды развивалась не менее интенсивно. По уровню ВВП на душу населения и развитию ряда технологий Китай вплоть до Нового времени превосходил Европу. Ближнего Востока и берегов Африки китайские мореплаватели достигли в начале XV века, Малайзии, Индонезии, Цейлона, Индии — еще в первые века новой эры. Но затем именно мировоззренческая рамка стала непреодолимой преградой на этом пути и привела к стремительному сворачиванию намечавшейся было глобальной китайской экспансии.
Примерно ко времени Берлинской конференции 1884—1885 годов выстроилась достаточно целостная мировая конструкция, основывавшаяся на принципах «эффективного управления» и «зональной глобализации». Универсальная планетарная социально-политическая конструкция получила конкретное историческое воплощение. Однако к тому времени мир уже столкнулся с серьезной разбалансировкой политических, социальных и экономических механизмов и с различием точек зрения на историческое целеполагание и цивилизационные идеалы. Это был мировоззренческий кризис, приведший к пересмотру всей идеологии глобальной экспансии (с соответственной трансформацией идеи и форм колонизации). «Горизонтальные», культуртрегерские категории «Восток — Запад» сменились социальной «вертикалью» «Север — Юг», интенция унификации, гомогенизации мира — его фактическим расщеплением на две социальные вселенные, движущиеся в противоположных направлениях. Представьте себе США, в истории которых Гражданскую войну проиграли северяне и где раздельно существуют индустриальный Север и рабовладельческий, постепенно африканизирующийся Юг. Примерно такая расколотая цивилизация на сегодняшний день существует в масштабах планеты.
Индустриальная цивилизация на пороге XX века создала невиданное изобилие, которое вполне могло бы покончить с глобальной нищетой. Однако социальная формула мироустройства не соответствовала промышленным потенциям. Началась борьба за платежеспособный спрос и за выбор исторических приоритетов развития, завершившаяся выбором новой формулы глобализации на основе идеологии фритредерства и массового потребления.
Колониализм как универсальный феномен не исчез, исчезла лишь его определенная историческая ипостась, в числе прочего бравшая на себя миссию культуртрегерства и определенную социальную ответственность (осмеянное «бремя белого человека»).
Новое же мироустройство Юга, некоторое время прямо именовавшееся «неоколониализм», означало отказ от культурных и социальных задач и их замену на финансово-экономические обязательства, но только уже со стороны не бывших метрополий, а бывших колоний. Достаточно назвать «ножницы цен» или перманентные долговые обязательства Юга перед Севером.
Фактически была реализована гибкая система косвенного управления, своего рода макроколониализм на основе глобальных геоэкономических технологий: мировой резервной валюты, управления рисками и т. п. Этот механизм выстраивался в 1970 — 1980-х, его генезис связан с феноменом нефтедолларов и ростом долговых обязательств после массового вливания дешевых кредитов в коррумпированные структуры новых государств. Но особую роль сыграла система структурной адаптации и финансовой стабилизации, предложенная во второй половине 1970-х Всемирным банком и МВФ и переключившая внутренние фонды потребления развивающихся стран на перманентную выплату внешнего долга, одновременно стимулировав выброс на рынок дешевых природных ресурсов.
Вскоре после Первой мировой войны в результате инновационного рывка, дополненного механизмом конвейерного производства, сформировалась материальная культура «мира дешевых вещей», потенциального материального изобилия, ставшего затем основой для конструирования «общества потребления». Однако резкое понижение стоимости вещей вело к тому, что человек-производитель стал в значительной степени избыточной величиной. Разразился кризис, описанный и в специальной, и в художественной литературе.
На вопрос о дальнейших путях развития цивилизации было предложено два ответа. С одной стороны, сильнейшей атаке подверглось мироустройство, основанное на «зональной глобализации» («концерт» мировых держав-империй в рамках их культурно-цивилизационной общности) — сначала в виде укрепления идей протекционизма и «огораживания» национальных и имперских рынков. Параллельно в ходе Второй мировой войны пробила себе путь идея фритредерства, на основе которой позднее была реализована конструкция ВТО. Глобализация как выстраивание общемирового рынка стала одним из вариантов ответа на феномен чрезмерного изобилия. Это экстенсивный механизм выхода из ситуации, позволявший в целом сохранять прежнюю социальную оболочку.
С другой стороны, стабильность экономической конструкции того времени определяло вовсе не количество потребителей товаров, а количество платежеспособных потребителей. Именно это стимулировало разработку и реализацию действенных социальных программ, повысивших уровень жизни в индустриальных странах. И главное — требовалось заставить этих платежеспособных потребителей потреблять избыточное количество товаров. Поскольку североатлантический мир вырос на дрожжах протестантской этики, то внедрение таких социальных механизмов, как форсированное престижное потребление и мода (иначе говоря, обеспечение морального устаревания товара без его физического устаревания), потребовало серьезных подвижек в социальной ментальности и идеологии. Без этой революции сознания проект вселенского общества потребления реализоваться не мог.
Изменение мировоззренческого каркаса вело к ползучей ликвидации таких политических конструкций, как гражданское общество и тесно связанные с ним институты публичной политики и представительной демократии. Тем самым происходящее стало не только экономической и идеологической, но и политической революцией, знаменующей собой глобальную трансформацию общества.
Уже с конца Первой мировой войны прослеживаются попытки создания той или иной формы global governance и мировых регулирующих органов: Лиги Наций, ООН, «большой семерки». Последняя историческая форма в том же типологическом ряду — «страна-империя» США в качестве глобального регулятора, уже явно не напоминающего национальное государство.
Другая форма мутации национальной государственности в XX веке — «страна-система», «государство-регион». Это опять-таки США, но в той же степени — и «государства Шенгена», и «Большой Китай». Третий путь трансформации национальной государственности определяет вектор субсидиарности. Это не только многообразные культурно-политические автономии, но и феномен «несостоявшихся», «рухнувших» государств, распадающихся территорий, пребывающих в ситуации перманентных войн и конфликтов.
Еще в конце XIX века с выходом индустриальной мощи государств за пределы национальных территорий резко усилился процесс экономической транснационализации, что вело к образованию транснациональных корпораций, банков и т. п., а затем и к появлению контуров геоэкономического мироустройства. Другая тенденция связана с формированием в рамках постиндустриального уклада параэкономической культуры амбициозных корпораций, ставших действенными агентами перемен и обладающих собственным историческим целеполаганием.
Геоэкономические организованности — не чисто экономические структуры, экономика в современном мире во многом выполняет управленческие и властные функции, а власть участвует в решении сугубо экономических задач. И то, и другое нередко осуществляется за пределами национальных территорий. Иначе говоря, геоэкономическая конструкция транснациональна и глобальна, хотя и привязана к определенным географическим ареалам. В результате на планете возникла сложноподчиненная система геоэкономических пространств, соединенных нитями ресурсных потоков и рентных платежей.
В элитных группировках современных государств («парящих» в транснациональной среде) соприсутствуют группы с весьма различными интересами и целями. Антагонистичные в рамках национальных границ, они в то же время могут совпадать с целями и интересами элитных группировок, обитающих в совершенно иных ареалах. Подобные группы сливаются в космополитические молекулы новых транснациональных организованностей. Это различные амбициозные корпорации, глобальные диаспоры, международные неправительственные организации, клубы, криминальные консорциумы и т. п., в совокупности составляющие новую пластичную Ойкумену, социальную картографию которой едва ли возможно формализовать: перманентная динамичность и неопределенность являются ее основными, генетическими свойствами. Состояние неопределенности — по-видимому, не просто постиндустриальный барьер, то есть некоторая транзитная ситуация, которая со временем будет так или иначе преодолена. Возможно, это и есть основное, определяющее качество Нового мира. И новые формулы управления им станут тяготеть к системам и методам управления турбулентными процессами, динамическим хаосом.
Кризис национально-государственной формы мироустройства, основанной на идее коалиций и баланса интересов, предопределил интерес к альтернативным формам, таким, как империя. За неимением лексики для определения новых феноменов мы часто пользуемся прежним категориальным аппаратом. Например, понятие «империя» предполагает некое всемирное огораживание, проведение черты между цивилизацией и варварством; в этом смысле империя приближается к понятию глобального города и восходит, конечно, к Риму. Но мы по инерции употребляем слово «империя» к иным и новым формулам управления, не предполагающим непременного военного или административного присутствия на имперской территории. Хотя в случае США налицо как раз целенаправленное создание опорных точек с неопределенным международно-правовым статусом, образующих глобальную сеть, будущее скорее за системами динамического контроля, нежели чем за превентивными механизмами поддержания status quo и иных форм статического равновесия.
Как отметил И. В. Следзевский, сама концепция возрождения имперского мироустройства основана на идеальной модели, согласно которой мир, во всяком случае западный, становится постэкономическим и в нем теряют значение прежние ценности, в частности ценность труда, которая заменяется ценностью творчества. Теряет былое значение и эксплуатация: «эксплуатируются» больше знания и информация, чем сам человек. Наконец, что главное в контексте обсуждения, постэкономическое общество Запада получает реальную возможность развиваться, не полагаясь на ресурсы «третьего мира». Значит, терпит окончательное поражение модель «догоняющего» развития, что обрекает значительную часть человечества на прозябание и неминуемые гуманитарные катастрофы. В этом контексте имперский тип мироустройства выглядит единственным реальным способом предотвращения глобального хаоса.
Однако в рамках такой идеальной модели не только абсолютизированы одни тенденции и недооценены другие (например глобальный миграционный обмен). Она строится на определенных допущениях, которые сами требуют критического обсуждения. Во-первых, это линейная модель, исходящая из того, что развитие человечества происходит путем последовательной смены доэкономической, экономической и постэкономической стадий. Исключается сама возможность нелинейных форм развития во многих регионах, в том числе на Западе. Во-вторых, модель в значительной мере социоцентрична, предполагая, что «большое общество» может развиваться, поддерживая социальный порядок, исключительно в силу присущих ему имманентных закономерностей развития, без обращения к некоему абсолюту на основе баланса интересов, ценностей гражданского общества и правового государства и т. п. В-третьих, модель остается западноцентричной, базируясь на неявных нормативно-ценностных предпосылках западного общества: человек всегда действует в ситуации рационального выбора, общество может быть построено на основе баланса интересов, высшей формой политического развития является государство и т. д. Большая доля евроцентризма есть и в идее «имперского центра» нового мирового порядка как порядка однополюсного, построенного на жесткой дистанции между «центром» и «периферией».
Вектор постэкономической самореализации Запада вне остального человечества представляется самоубийственным для самой западной цивилизации, ее способности противостоять внутренним и внешним вызовам. Не исключено, что это разрушит большой социум Запада, превратив его в массу деструктивных субкультур, которые станут конкурировать друг с другом в деле разрушения основ социума, основополагающих норм, универсальной морали, права и т. д.
Большую часть Ойкумены продолжают занимать традиционные цивилизации, считающие основой существования общества ограничение свободы человека, его произвола. И это отнюдь не постепенно преодолеваемый факт «прошлой истории». Они будут противостоять Западу, причем на почве не столько распределения ресурсов и т. п., сколько истолкования природы человека и взаимоотношений человека с Богом. При этом позиции Запада в конфликте цивилизаций окажутся и внутренне непрочными, и разрушительными по отношению к остальному миру, который столкнется с угрозой нормативно-ценностной аннигиляции целых культур.
Если добавить, что в рамках самих западных цивилизаций существуют мощные эмигрантские сообщества, в конфессиональном и нормативно-культурном планах тяготеющие к традиционным цивилизациям и ориентированные на собственные альтернативные проекты, то идея мирового имперского порядка выглядит еще более спорной. Диаспоры, прежде всего исламские, несут в себе большие универсалистские потенции. И чем больше постэкономическое общество будет претендовать на роль «центра мира», более значимого, успешного и сильного, чем сам этот мир, тем сильнее его будут отторгать диаспоры. С учетом перспективы изменения демографического баланса в мире это означает крушение проекта постэкономической цивилизации на базовом, демографическом уровне.
Б. Г. Капустин напомнил слова Гегеля: «Определить — значит ограничить». Свобода, поскольку она — свобода, уже есть нечто ограниченное. Самовыразиться — значит придать форму самовыражению, то есть тоже его ограничить. Современный Запад ведет идеологическую игру в «неограниченную свободу». В этой игре свобода сводится к свободе потребления, то есть к тому, что наиболее легко поддается манипулированию. Никакого другого реального смысла у понятия «неограниченная свобода» нет. Претензия Запада на «неограниченную свободу» является признанием поражения того «проекта», который когда-то сделал Запад Западом и сделал действительностью современный мир. Это был заявленный эпохой Просвещения проект освобождения — проект нравственно разумной свободы, которая, конечно, есть нечто совсем иное, чем нравственно «нейтральная» свобода потребления.
Мы оперируем некоторыми понятиями, не задумываясь о том, что понятия — не чистые инструменты познания, но и указатели определенных ответов. Пользуясь понятиями «цивилизация», «Север — Юг» и т. д., мы думаем, будто ищем ответы на интересующие нас вопросы. Но некоторые общие параметры ответов уже содержатся в самих вопросах. С одной стороны, «христианские цивилизации» — вроде бы определенный культурный и социогеографический ареал. Но с другой стороны, именно ему придается достоинство «быть современным». Почему «современен» только он, если в рамках мировой системы, в огромной мере им созданной, одновременно с ним существуют иные цивилизации? Почему они лишены достоинства «современности», участвуя в современных процессах?
Хотя сторонники «цивилизационного подхода» об этом и не говорят, другие цивилизации участвуют в современности в качестве проигравших, а «христианские цивилизации» — в качестве победителей (пока). У В. Беньямина есть понятие «история победителей» (каковой является почти любая из «классических» версий всемирной истории). В этой истории подавлены голоса ее жертв. Они лишены права голоса — от имени всех говорят только победители. Это делает их современными, вернее, они современны, поскольку узурпировали социокультурное определение современности, скроив его под себя.
Но именно в качестве социокультурной категории современность гетерогенна. Точнее, она улавливает то многообразие, которое реально необходимо для существования современности как динамики и проблемы. Сокрытие этого многообразия, монополизация современности теми, кто вкушает ее плоды, и есть идеологическое выражение реального подавления тех, кто оттеснен на «периферию» и в этом качестве участвует в современности. Разве не современна иранская революция? В силу чего именно аятолла Хомейни менее современен, чем сочинители книжек о «технотронном» обществе, то ли уже сегодняшнем, то ли все же завтрашнем? Вся проблема в том, что современность — это не постиндустриальное общество, а реальная антиномия мировой системы, лишь частным элементом которой является постиндустриальное общество.
Все это — не академические экзерсисы. Если мы думаем, что современность — это христианские цивилизации или постиндустриальное общество, то практическим и вполне логичным следствием, исходящим из того недемократического понимания современности, которое признает ее узурпацию победителями, будет что-то вроде установления протектората. Вопрос в том, каким может быть демократическое понимание. Не решив его, не найти и ответа на вопрос «что делать?». Еще в 1960-х и такое понимание, и такой ответ, казалось бы, наличествовали. Понимание предполагало многообразие видов современности и сложность взаимодействия между ними. Даже в весьма банальных западных «теориях развития» СССР признавался вполне современным обществом наряду с США, что открывало перед всем миром многообразие исторических путей и заставляло осмысливать способы глобальной координации не в логике гегемонии. Практическим же ответом была антиколониальная борьба. Борьба, подчеркнем вслед за Ф. Фаноном, не столько против Запада как такового, сколько за «другой Запад», способный быть верным собственным обещаниям, а этими обещаниями с эпохи Просвещения были «свобода и равенство для всех». Но для того, чтобы стал возможен другой Запад, «не-Запад» должен быть не аристотелевским «естественным рабом», а гегелевским «восставшим рабом».
Сейчас эта логика освобождения и трансформации мировой системы в решающей мере подавлена. Понятия «Север — Юг» в отличие от понятий «метрополия — колония» лишены нравственных и политических смыслов борьбы и освобождения. Пользуясь ими, мы уже «вписываем» себя в другую логику — стабилизированного господства и неоспариваемой узурпации современности победителями.
Мало того, данные категории что-то очень важное скрывают. А именно то, что нет ни единого Севера как реального исторического субъекта, ни Юга в качестве целостного объекта. Калифорнийские апельсиновые плантации, возделываемые нелегальными иммигрантами с другой стороны Рио-Гранде — это Север или Юг? А чьими руками поддерживается чистота улиц в самых «западных» из городов Запада? А что было бы со всей цифровой экономикой без индийцев, корпящих над программным обеспечением в Бангалоре и Бомбее? И т. д. Но коли Север и Юг так перемешались, то где устанавливается «либеральная империя» и над кем осуществляется протекторат? Не есть ли это протекторат над той сложносоставной рабочей силой, где бы она ни находилась, включая сам Запад, и не устанавливается ли он капиталом космополитичным, каково бы ни было его историческое происхождение? Не это ли нужно скрыть самими понятиями «Север — Юг», подставляющими географию на место истории, «естественные данности» — на место диалектики освобождения?
Интенция доклада определяется тем, что его рецепты имеют своим адресатом Запад, а отнюдь не тех, над кем Западу предлагают установить протекторат. Автор как бы говорит: «Поймите ваш собственный интерес. Гуманитарная помощь вас же губит. В ваших интересах предпринять интервенцию». Так философы XVIII века писали сильным мира сего, надеясь просветить их и с их помощью продвинуть человечество. Но почему-то ни Фридрих II Прусский, ни наша Екатерина II, бывшие в числе наиболее активных корреспондентов просветителей, не отказались ни от семилетней бойни в Центральной Европе, ни от крепостного права. Почему нынешнему просветительству уготована лучшая участь? К тому же докладчик оговаривает особое условие просвещения нынешних господ: им следует понять, что вмешиваться в дела других стран можно только тогда, когда у вмешивающихся нет никакого специфического интереса. То есть условием вмешательства должно быть превращение господ в идеальных моральных (по Канту!) людей. Вовсе не следует винить докладчика в недостатке политического реализма. Напротив, именно так и действуют господа. Вспомните знаменитую речь Клинтона, объявившую о начале натовского разрушения Югославии: у нас нет никакого интереса на Балканах, мы действуем только в силу категорического императива. Беда в том, что именно так мотивированные действия приводят к гораздо худшим последствиям, чем «действия по интересам». Ситуация в Косово — далеко не единственная иллюстрация. Разрушительное морализаторство политики — общее следствие нарастающей неспособности к политической жизни, которую демонстрирует Запад. Сама эта неспособность есть следствие «утаивания» многих противоречий, которые в противном случае могли бы взорвать Запад еще в XX веке. Но американское морализаторство уникально даже на этом фоне.
Мы прослушали небольшие лекции о «цивилизационной динамике», геоэкономике, постэкономической самореализации Запада, методологии подхода к понятию «современность», заметил В. Г. Хорос. Все это интересно, но ведь докладчик говорит вполне конкретные вещи. В мире нарастает непорядок, хаос. «Периферийные» общества не оправдывают ожиданий, их лидеры не способны обеспечить развитие своих стран. Отсюда бедность, конфликты, гражданские войны, терроризм и т. п. Чтобы обуздать все это, необходимо объединить усилия бывших имперских метрополий, накопивших исторический опыт по части обуздания, взяв в компанию «импероподобные» США, и наводить в мире порядок, не особо обращая внимание на формальности вроде национальных суверенитетов, демократических принципов международных отношений, норм международного права, ООН и пр.
Чтобы вернуть к жизни призраки имперства и колониализма, нужно их реабилитировать. Именно это делает докладчик, меняя минусы на плюсы. Экономические факторы, считает он, почти во всех случаях (кроме Испанской и Португальской империй) не являлись определяющим мотивом имперской экспансии. Британцы, французы и прочие несли аборигенам новые технологии, новые принципы государственного управления и правосудия, знания, культуру. Правда, иногда возникали восстания местного населения. Но, например, в Индии при их подавлении было убито не больше, чем сожжено за десять лет несчастных вдов на погребальных кострах их мужей. По мысли докладчика, «бремя белого человека» из «центра» состояло в организации на «периферии» позитивной несвободы, не позволявшей неокрепшим социальным системам пойти вразнос, а прочным — отказаться от традиций и взять курс на популистскую демократию. Но непонятно, почему же метрополиям все-таки пришлось уходить из всех колоний и протекторатов и почему «последний англичанин» вместе с другими деятелями индийского национально-освободительного движения активно этому способствовал?
Ответ прост. Британцы пришли в Индию отнюдь не спасать вдов. Уже в период завоевания англичане вывозили из Индии огромные ценности из казны разных феодалов. Позднее основным источником колониального дохода стал земельный налог с индийского крестьянства. В XIX веке перешли к более «грамотной» эксплуатации: низкой пошлине на ввоз английских тканей в Индию и гораздо более высокой — на экспорт индийских в Англию. Аналогичным стал дисбаланс железнодорожных тарифов, поощрявших экспортные поставки из портов и затруднявших товарооборот на внутреннем рынке. Индия превращалась в поставщика сырья для метрополии и рынок сбыта для английских товаров. Жизненный уровень индийских рабочих и особенно ремесленников понижался.
Не стоит рисовать колониальный период в одних черных тонах. Было и обучение небольшого числа местной элиты в университетах метрополии, и ознакомление (очень дозированное) колонизуемых с новыми технологиями, элементами европейского правосудия и т. п. Но и при «косвенном управлении» англичан, и при «этическом курсе» голландцев население ощущало себя людьми второго сорта, «боями», за которых все основные проблемы их общества решали пришлые управители. Поэтому и пал колониализм, и возрождать его — безнадежное дело. Так устроен человек: не любит он хозяев извне, даже если они заявляют о благих намерениях и на самом деле дают нечто полезное.
Независимое развитие многих развивающихся стран не привело к успехам. Но колониальные власти ушли, а иностранные компании, эксплуатирующие природные богатства Африки, остались. Разве один Мобуту со своими присными грабил Заир? Американские, бельгийские и другие добывающие компании, работающие в стране, развращали президента и его окружение взятками и подачками, укрепляли диктаторский режим, открывавший «зеленую улицу» их сверхприбылям. И пример Заира — далеко не единственный. Можно сказать и о неадекватной хозяйственной стратегии, наметившейся еще в колониальные времена и продолженной в период независимости, когда на континент механически переносились методы европейской агротехники, подорвавшие традиционную аграрную культуру, приспособленную к африканским условиям, что создало продовольственную проблему на континенте.
Впрочем, в первые десятилетия после завоевания независимости в рамках программ модернизации из «центра» на «периферию» шло немало прямых инвестиций, способствовавших развитию «третьего мира». Но в 1975 году страны ОЭСР — отчасти под воздействием мирового энергетического кризиса — отвергли предложенный «периферийными» странами проект нового международного экономического порядка, в котором бы учитывались интересы развивающихся государств. Ориентация на welfare state, в том числе на Юге, уступила место агрессивному неолиберально-монетаристскому подходу. Первая его ласточка — возникновение громадной задолженности развивающихся стран на рубеже 1980-х. Сначала на «периферию» хлынул поток дешевых нефтедолларов, в основном в форме краткосрочных инвестиций, затем Федеральная резервная система США дважды резко повысила ставку процента, и ряд стран Юга оказались в глубокой долговой яме. Тогда потребовался лозунг «развитие ради выплаты долгов», под которым международные финансовые организации запустили программы структурной адаптации и предоставили займы «слаборазвитым» под стандартный набор условий: либерализация торговли, приватизация госпредприятий, сокращение социальных расходов и т. д. Данный курс нанес серьезный ущерб развитию «периферии».
С 1990-х началась новая волна экономической и финансовой глобализации, оформленная соглашениями «Вашингтонского консенсуса» и вступлением большинства развивающихся стран в ВТО. Ее негативными последствиями стали «вскрытие» слаборазвитых экономик, наводнение их товарами из развитых стран, приведшее к устойчивому превышению импорта над экспортом и ухудшению платежного баланса на «периферии»; череда финансовых кризисов, поразивших даже сравнительно успешные страны Юга (от Венесуэлы до Южной Кореи) и явившихся следствием не только неоправданной финансовой либерализации в этих странах, но и политики международных финансовых организаций (МВФ, МБРР и др.), странным образом эту неоправданную либерализацию поддерживавших; дальнейшее наращивание внешнего долга стран «периферии», сегодня увеличившегося до 2,2 триллиона долларов по сравнению со 135 миллиардами четверть века назад. Внимательные наблюдатели обнаруживают здесь не столько проявление новой эпохи либеральной глобализации, сколько рецидивы старой стратегии «центра», всегда состоявшей в том, чтобы, укрепляя собственную промышленность, подавлять ее развитие на «периферии». Нынешние монетаризм и фритредерство есть просто современная версия давней стратегии установления и поддержания индустриальной монополии Запада.
Нет нужды взывать к призракам прошлого: колониализм в форме экономического и финансового неоколониализма де-факто существует и сегодня. Докладчик предлагает оформить его де-юре. Односторонняя глобализация уже вызывает растущее сопротивление в странах Юга. Если дополнить ее еще и протекторатами, и силовыми методами, крупномасштабная конфронтация неизбежна. Нужно ли это миру? Нужно ли самому Западу?