Экономисты-историки смело взялись за это.

* См.: Pope, 1972; Passel and Wright 1972; Passel and Schmundt, 1971; Hueckel, 1973; самая амбициозная пока работа на эту тему: Williamson, 1974/ Клиометристы — одни из немногих экономистов, которые используют нелинейные модели общего равновесия на эмпирическом уровне.
** Работы (Goldin, 1973; 1976; Fogel and Engerman, 1974) — самые свежие примеры из обильной литературы о рабстве, ведущей свое происхождение от ранних работ (Conrad and Meyer, 1958; Rerd, 1973) — пример из столь же обильной литературы об испольщине, написанной клиометристами (см., например: Higgs, 1974; DeCanio, 1974; Ransom and Sutch, 1977).

В скобках стоило бы заметить, что его понимание будет неверным в одном важном аспекте, потому что хорошая экономическая история должна быть также хорошей историей. Именно это требование ставит экономическую историю высшего класса на один уровень трудности, скажем, с эконометрикой высшего класса, которая требует прекрасного знания статистики, или математической экономикой высшего класса, которая требует прекрасного знания математики.* Правда, некоторые новые экономисты-историки считают, что экономическая история суть приложение теории производственной функции или эконометрики к более или менее туманному представлению о том, что происходило в истории, так же как другие экономисты считают, что экономическое мышление суть приложение множителей Лагранжа или теории оптимального управления к более или менее туманному представлению о том, что именно должно максимизироваться. Но лучшие новые экономисты-историки одновременно и историки, и экономисты, так же как лучшие экономисты — одновременно и социологи, и математики-прикладники.

* Любому экономисту-историку встречались коллеги, заявлявшие, что они тоже экономисты-историки. Это обычно означает, что они оценили регрессию аж с 1929 г. С таким же эффектом экономист, который использует арифметические действия, мог бы заявить своим коллегам экономистам-математикам, что он тоже экономист-математик.

Однако даже на низших уровнях исторических, а не только экономических обобщений преобразование экономической истории в качественную прикладную экономику, в ходе которого проявилась мощь современной экономической теории, было замечательным достижением, сравнимым с преобразованиями последнего десятилетия в экономике политического процесса, прав собственности, рынков труда и домашних хозяйств. На некоторое время новые экономисты-историки, как и новые экономисты-трудовики и все остальные, почувствовали себя арбитрами в соответствующих областях науки. Но экономическая история обеспечила и другое вознаграждение в области теории. Всякое распространение экономики на новые объекты ставит новые вопросы, на которые не может ответить существующая теория и для которых должна создаваться новая теория. Экономисты-историки смело взялись за это.

Их смелость в теории вызвана отчасти и непокорностью мира когда главная цель ученого — понять причины исторических и сегодняшних поступков, а не проверить известную экономическую мысль и тем более ее логику, он берет любые идеи, а не только те, на которых поставлен imprimatur* экономического епископа.** Она вызвана и необычайно тесным контактом экономистов-историков с другой дисциплиной — историей. Они в большей степени восприняли интеллектуальные ценности историков, чем экономисты-социологи — ценности социологов или экономисты-правоведы — ценности юристов, а потому особенно любят ставить вопросы, на которые в экономике нет готовых ответов. В качестве примера можно упомянуть вопрос о причинах возникновения политических и социальных революций, вопрос, которого, вопреки ожиданиям, старательно избегает большинство политологов и социологов. Историк, который хочет написать целостную историческую работу, не может избежать этого вопроса, даже если бы и хотел, потому что революции, такие, как Американская революция и Гражданская война, — это суть изменений и изменение сути истории.*** В связи с этим новая экономическая история в Америке уделяет много внимания причинам революции и Гражданской войны и анализирует их в соответствии с принципом сравнительного преимущества, руководствуясь типично экономической концепцией разумного и осознанного эгоизма.

Новая экономическая история внесла свой, пусть скромный, вклад в понимание Американской революции, измерив экономические тяготы Навигационных актов и обнаружив; что они были невелики (см статью: McClelland, 1969 и процитированные в ней работы). Она внесла вклад в понимание Гражданской войны, измерив экономические тяготы Юга, вызванные введением таможенных тарифов и ограничений на распространение рабства, и обнаружив, что они тоже были невелики (Pope, 1972; Rassel and Wright, 1972). Если кто-то считает, что экономические интересы определяют экономическое поведение, он может обратиться к новым экономистам-историкам, которые дадут количественную оценку этих интересов. Если кто-то так не считает, он опять-таки может обратиться к новым экономистам-историкам, которые дадут количественную оценку любых экономических параметров.

К примеру, показав, что рабство еще не отмерло экономически накануне Гражданской войны, новые экономисты-историки смогли опровергнуть утверждения многих сочувствующих Югу историков, будто военное вмешательство не было необходимым для отмены рабства (Conrad and Meyer, 1958; Yasuba, 1961; Gunderson, 1974). Во всяком случае, приложение экономики к политике поднимает теоретический вопрос, которым пренебрегает большинство экономистов (в частности, большинство экономистов левее Милтона Фридмана и правее Пола Суизи), — о введении политики в экономические модели.****

* Imprimatur (лат.) — печатать. Формула цензурного разрешения, допущения к печати в средние века.
** В качестве примера можно привести книгу Дж.Г. Уильямсона, особенно главу V (Wilhamson, 1964). Сначала он безуспешно использует традиционные теории, чтобы объяснить изменения американского платежного баланса в XIX в., и, наконец, разрабатывает то, что теперь известно как монетаристская концепция, на несколько лет раньше, чем она была впервые сформулирована в теории.

П.Б. Уэйл, начав с аналогичной исторической проблемы, сделал то же самое в 1937 г. (Whale, 1937).
*** Целостность принесена в жертву специализации в коллективном труде Л. Дэвиса и др. (Davis at al., 1972), который во многих других отношениях представляет собой превосходное изложение работ клиометристов. Ориентация на экономическую революцию (подзаголовок книги— "История США глазами экономиста") заставила обойти вклад новой экономической истории в политическую историю Револю^ия, президент Джексон и его борьба со Вторым банком, тарифы, рабство, Гражданская воина и свободная чеканка серебряной монеты занимают, согласно указателю, в общей сложности 20 стр. — меньше, чем одна рубрика "Каналы".
**** Революция и Гражданская воина — не единственные политические события, привлекшие внимание новых историков-экономистов. О причинах введения тарифов в начале XIX в. см.: Pincus, 1972. О пресечении англичанами работорговли см.: LeVeen, 1971. О росте дискриминации в образовании на Юге см.: Freeman, 1972 (пример прекрасной исторической работы неисторика. О протесте сельского населения в конце XIX в. см.: Higgs, 1971.

Ch. 4; Bowman and Keehn, 1974. О политике расходов в рамках Нового курса см.: Wright, 1974.

В последние несколько лет экономическая история всё чаще обращалась к подобным вопросам, имеющим первостепенную важность для развития экономики как общественной науки. Например, углубленное исследование рабства в Америке, особенно в книге Фигеля и Энгермана (Fogel and Engerman, 1974), поставило вопрос о роли принуждения в экономическом обществе. Не считая растущего числа экономистов-марксистов, которые, как и их коллеги из правых, на редкость историчны, экономическая мысль в этом процессе не выходила за пределы случайных замечаний о командной экономике в сравнении с рыночной, подразумевая при этом, что в рыночных экономиках редко используется принуждение, за исключением налогов, обязательности контрактов и уголовного законодательства. Это предположение никогда не соответствовало действительности в отношении той части населения, которая не достигла совершеннолетия, не говоря уже, конечно, о рабовладельческом обществе.

Фогель и Энгерман сумели показать, что рабовладельцы Юга были капиталистами и использовали рыночный механизм, а не один только кнут для управления своими рабами. В статье "Рабство — прогрессивный инструмент?", где даётся большая рецензия на эту книгу, два других экономиста-историка, Пол Дэвид и Питер Темин, утверждают, что нет такой экономической теории, которая могла бы объяснить подобные смешанные системы, построенные на поощрении и принуждении (David and Temin, 1974. Р. 778-783).

Может, это и так, но тогда тем хуже для теории.
Сам предмет бросает вызов экономисту-историку, заставляя его расширить кругозор. Очевидно, что при всём желании невозможно изучать долговременные экономические колебания без анализа долговременных данных о движении доходов (Klotz and Neal, 1973); невозможно изучать долгосрочные факторы, определяющие размеры городов, без длительных рядов статистики численности их населения (Swansonand Williamson, 1974). Но дело не только в этом. Не приходится ожидать, что экономист, внимание которого сосредоточено на современности, задастся вопросом, почему меняются институты рынков труда и капитала, как это сделали Ланс Дэвис и Даглас Норт в книге "Институциональные изменения и экономический рост в Америке" (Davis and North, 1971).

Ещё менее вероятно, что он задастся вопросом, чем вызывается расцвет и упадок фундаментальных общественных связей, как это сделали Норт и Роберт Томас в книге "Расцвет Западного мира" (North and Thomas, 1973). Весьма немногие экономисты всерьёз пытались не теоретизировать, а измерять способности к управлению или, если выразиться более напыщенно, к предпринимательству, этому фантому теории фирмы. К этим измерениям пришлось обратиться экономистам, изучающим викторианскую экономику, поскольку историки, не являющиеся экономистами, утверждали, что английские бизнесмены в конце XIX в. тоже были иррациональны (Sandberg, 1974).

К ним также пришлось обратиться экономистам, изучающим сельское хозяйство, поскольку правительственные плановики утверждали, что фермеры иррациональны. Но даже экономисты-аграрники, отличающиеся от прочих экономистов тем, что давно обращаются к истории, вряд ли задаются вопросом, почему крестьянская земельная аренда в её причудливой форме во многих странах существовала веками, но исчезла в процессе земельной реформы.

Интересные записи

Содержание раздела