Глава 12. Прыжок через пропасть

У нас ума много, а хлеба мало.

Андрей Платонов. «Чевенгур»

У ПОСЛЕДНЕЙ ЧЕРТЫ

В экономических дискуссиях конца 1980-х годов нашу страну нередко уподобляли путнику, подошедшему к пропасти, которую необходимо преодолеть. Одним прыжком сделать это, скорее всего, не удастся, а несколькими — тем более... Я говорил тогда, что единственное спасительное решение — строить мост, т. е. прежде чем переходить к рыночному ценообразованию, надо создавать эффективный механизм конкуренции, экономические и социальные амортизаторы, «подстраховывающие» и компенсаторные устрой-ства¹. Если это и можно было сделать в первые годы перестройки, то к 1992 г. время было безнадежно упущено, растрачено в пустых словоговорениях о способах проведения реформы. Бездеятельность и некомпетентность, экономически и социально неграмотные импровизации правительств Рыжкова, Павлова и Силаева вплотную подвели страну к катастрофе.

Государство, писал Шмелев, «превратилось в единый гигантский распределитель». Но с этой ролью оно с каждым годом справлялось все хуже. «Четыре года они крутили экономическую машину вхолостую, ограничиваясь даже не четвертьмера-ми и продолжая в то же время безграмотную политику развала денежно-финансовой системы... А страна-то катилась в пропасть... Когда пришел Гайдар, он уже не мог позволить себе переминаться с ноги на ногу»².

Еще в 1980 г. известный венгерский ученый Янош Корнаи опубликовал книгу, в которой экономика социалистических стран Европы была представлена как функционирующая в условиях хронического дефицита³. Дефицит капитальных и самых элементарных потребительских благ, многочасовые очереди за продуктами и многолетнее ожидание квартиры, телефона и пр. в соответствии с правилами, написанными чиновниками, или в обход этих правил (по знакомству, за взятку), хронический дефицит рабочей силы при всеобщей неэффективной занятости — все это, по Корнаи, не искривление, которое со временем может быть преодолено, а нормальное состояние хозяйства, подчиняющегося нерыночным законам. Уже несколько поколений граждан социалистических стран, писал Корнаи, приспособились к этим условиям и принимают их за норму.

Дефицит, который в начале 1990-х годов накрыл общество, запоздавшее с реформой, был несколько иного рода. Он стал тотальным, охватил все стороны экономической жизни и вышел за пределы, в которых еще могла поддерживаться, хотя и на скудном уровне — при данных масштабах производства и действии демонстрационного эффекта — жизнедеятельность огромного числа людей. Теперь это стал дефицит всех, за немногими исключениями, товаров, включая физическое отсутствие (или, по меньшей мере, голодный паек) продовольствия⁴. Разрыв хозяйственных связей (уже не контролируемых государством, но еще не рыночных) — такова была очевидная причина, сделавшая дефицит тотальным. Но существовала и другая, подспудная причина — «...молчаливый, может быть, даже стихийный заговор нашей прежней снабженческо-сбытовой системы, — констатировал Шмелев. — Почувствовав, что цены эти долго не удержать и они вот-вот прорвут плотину и пойдут вверх, она начала засовывать все, что можно, на склады и под прилавок»⁵. Выход из этого мог быть двояким: либо решительное освобождение цен, либо возврат к жесткой распределительной системе (что, конечно, означало бы конец перестройки).

Достиг фантастических размеров и дефицит государственного бюджета: согласно различным расчетам он составил в 1991 г. от 20 до 31% ВВП⁶. Баланс сводился с помощью приема, известного со времен средневековья как «сеньораж», — работы печатного станка. Поэтому денежные расчеты стали широко замещаться бартером. Острый дефицит распространялся и на платежный баланс: большая часть золотовалютных резервов была съедена в предшествовавшие годы, вырос внешний долг, упала кредитоспособность⁷. Такой дефицит был уже не нормальным элементом существовавшей экономической системы, а грозным признаком ее разрушения, разрыва всех хозяйственных связей, приближающегося коллапса. «Взрыв маячил», — напишет чуть позднее Гайдар⁸.

В массовых представлениях распространен стереотип, навеянный отчасти публицистикой; латентно присутствует он и в некоторых научных построениях. Выглядит он так: отправная точка экономических преобразований 1992 г. и последующих лет — плановая, централизованная, командно-распределительная экономика и иерархическая социальная организация, для обозначения которых еще в 1987 г. Гавриил Попов изобрел подцензурный эвфемизм «Административная Система»⁹. Эта система была неэффективна, к 1980-м годам исчерпала свой ресурс, явно проигрывала в соревновании с западной экономикой, но могла быть трансформирована в рыночную, говорят нам, менее болезненно, осторожно и постепенно. Это, несомненно, аберрация: ситуацию первой половины 1980-х годов напрямую смыкают с 1992 г., игнорируя тот факт, что в период перестройки и особенно в 1990— 1991 гг. вместе с распадом СССР развалилась и превратилась в нечто совсем иное также и система, основанная на неукоснительном исполнении распоряжений вышестоящих органов. Одной из последних попыток изыскать «согласие на шанс» и реформировать экономику в масштабе СССР, опираясь на координированную систему государственных рычагов, была программа «500 дней». Однако переход к ней был заблокирован.

Во второй половине 1991-го союзной экономики как единого целого уже не существовало, а российская экономика не была ни плановой, ни управляемой. Исподволь развивавшиеся и прежде процессы вырвались на простор. Перекачивание государственных ресурсов в частные карманы через кооперативы и иными путями приобрело колоссальный размах. Феноменально обогащались наиболее удачливые директора и чиновники, трансформировавшие власть в собственность, а то и просто жулики. Свой бизнес разворачивали вчерашние комсомольские работники. Набирала темп подпольная, но не очень засекреченная приватизация. Сколачивались громадные состояния, которые вскоре обернутся всходами частных банков. Разлилось половодье фиктивного капитала в самых разнообразных формах, посильное участие в том приняло и само государство (характерный пример — чеки «Урожай-90»). Все это были явственные приметы еще дореформенного времени. Политические и научные антагонисты Гайдар и Явлинский одинаково резко оценивают сложившуюся к этому времени ситуацию. «...Размах номенклатурного разворовывания в 1990—1991 годах намного превосходил все, что мы имели на этой ниве в 1992—1994 годах, — констатировал Гайдар. Номенклатура для своей выгоды, по своей мерке, в естественном для себя темпе строила капитализм. К концу 1991 года мы имели гибрид бюрократического и экономического рынков (преобладал первый), имели почти законченное (именно за счет принципиальной юридической неопределенности в отношении формальных прав собственности) здание номенклатурного капитализма. Господствовала идеальная для бюрократического капитализма форма — лжегосударственная форма деятельности частного капитала»¹⁰.

А вот что писал Явлинский в мае 1991-го. Цены росли и в начале 1990 г., но «...инфляция была контролируемой и при жесткой финансовой политике и крупных товарных интервенциях. неуправляемого взрыва цен можно было избежать. Сегодня же вал требований об увеличении зарплаты, пособий, компенсаций сметает все на своем пути.¹¹ До печально известного выступления Н. И. Рыжкова на сессии Верховного Совета 24 мая 1990 г. существовал потребительский рынок — убогий, постепенно скудевший, но существовал. Ажиотаж не был всеохватным. Сегодня даже трехкратное повышение цен не нарушило пустоты прилавков. В 1990 г. у нас был бюджет — по традиции недостоверный, с массой скрытых статей и арифметических подтасовок — но им все же руководствовались.». В 1991 г. страна фактически жила без бюджета. В начале 1990 г. около 15 млрд долл. валютных резервов хранились в иностранных банках. «К концу года их благополучно “проели”. И, напротив, с ноября прошлого года сумма неплатежей иностранным партнерам за уже поставленные товары колеблется в пределах 3—5 млрд. долл.». Наконец, по мнению Явлинского, уже была утрачена (заметим, до августа) возможность проводить единую экономическую политику из Центра. Общий вывод был таков: «Старая система умирает и отравляет своими ядами то новое, что еще в ее утробе»¹².

Поэтому корректная постановка вопроса должна выглядеть примерно так: можно ли было реформировать более осмотрительно, менее болезненно, избегая шоковых приемов, эту экономику, подвергшуюся разложению Административную Систему, задыхавшуюся в тисках тотального дефицита?

НЕОКОНЧЕННЫЙ СПОР

Гайдар, понятно, дает на этот вопрос категорически отрицательный ответ. «В сентябре—октябре 1991 года нам стало абсолютно ясно, — пишет он, — ситуация безжалостно диктует выбор

предельно конфликтного, рискованного сценария начала преобразований»¹³. По его мнению и мнению его ближайших сотрудников, единственной альтернативой проведенным реформам были решительный отказ от всех либеральных послаблений периода перестройки, возврат к административной, мобилизационной экономической модели и, конечно, жесткая диктатура.

Споры о том, как следовало проводить реформы, продолжаются и поныне, причем критиками гайдаровской реформы выступают далеко не только ностальгирующие по советским порядкам политики и безответственные популисты. Николай Шмелев писал в начале 1992 г.: «Я и сегодня продолжаю считать, что в принципе иного пути тогда не было (как нет его и сейчас). Надо было делать то, что начал Гайдар. Но по-другому». По-другому, в представлении Шмелева, — это, в частности, удаление денежного навеса посредством продажи государственных активов и сверхнормативных запасов госпредприятий (эту идею Шмелев выдвигал еще в 1987 г.), выпуск долгосрочных государственных займов с подвижным, привязанным к темпам инфляции процентом, форсированное проведение «малой» приватизации за деньги, а также создание социальной «сетки безопасности». Признавая, что «любые серьезные попытки улучшить социальное положение какого-то значительного слоя населения в переходный период к рынку для страны непосильны», он предлагал все же вместе с ценами высвободить заработную плату, индексировать доходы, компенсировать обесценение вкладов в сберегательных кассах их индексацией. Кроме того, расплатиться с населением можно было дешевым жильем (все равно потом отдали бесплатно), землей, автомобилями, тракторами, производственными материалами, пригодными в домашнем хозяйстве, но мертвым грузом осевшими на балансах предприятий.

Поскольку ничего этого не было сделано, приговор Шмелева суров: «.. .Я (и не только я) не мог себе представить даже в самых дурных своих снах ту степень решимости и жестокости, с которой выступила на сцену “гайдаровская команда”. А именно: что она решится в ходе либерализации цен на полную конфискацию всех многолетних сбережений и населения, и предприятий. На это не решился даже Сталин в 1947 году, конфисковавший имевшиеся на руках в стране деньги лишь частично». И еще через несколько месяцев: «Никакая щадящая терапия и никакое лечение лекарствами уже помочь не могли. Нужна была радикальная хирургическая операция. Вопрос, по сути дела, сводился лишь к одному: как проводить эту операцию — с анастезией или без»¹⁴.

С этой критикой Гайдар не согласен. Выдача гражданам сертификатов — обязательств возместить утраченные сбережения (как это, например, было сделано в Германии после войны) — было бы обманом, на который мы идти не хотели. Нам было ясно, что выплатить суммы, которые население сочло бы приемлемыми, нереально в течение всего обозримого периода. Можно, конечно, было бы распределить среди граждан государственные ценные бумаги с отсроченными по ним выплатами. Но такие обязательства стоили бы меньше бумаги, на которой они напечатаны. Большинство обнищавшего населения поспешило бы избавиться от них за гроши. А когда подошло бы время платежей, налогоплательщикам пришлось бы выплачивать миллиарды долларов предприимчивым скупщикам. Продажа земли, автопарка и т. п. могла бы облегчить положение в 1987 г., но четыре года спустя, когда дефицит бюджета приблизился к 30% валового продукта и в экономику как насосом накачивали бумажные деньги, такие меры стали бессмысленными. Нельзя заткнуть дыру тряпками, когда вода хлещет через голову. Что же касается приватизации, то это вопрос соотношения сил. Хорошо было бы по примеру Венгрии провести ее за деньги, но этого не дал бы нам сделать Верховный Совет ¹⁵.

Критика Шмелева была еще относительно сдержанной. Нужна, писал Григорий Явлинский, «...принципиально иная стратегия переходного периода. Смысл ее не в самоустранении, а, наоборот, в активных действиях правительства в области демонополизации, в создании конкурентной среды, приватизации с серьезным акцентом на защиту собственности и развитие национальной индустрии и создание финансовой системы поддержки сбережений, капиталовложений и роста, что является единственным путем к действительной стабилизации». В такой стране, как Россия, с ее огромными размерами, колоссальными структурными дисбалансами, отягощенностью громадным военно-промышленным комплексом, заинтересованностью в сохранении экономических связей с иными республиками бывшего СССР, нельзя ограничиться дерегулированием, либерализацией и освобождением цен. «Самый главный урок, который надо извлечь из опыта последних двух-трех лет, заключается в том, что государство все же должно играть существенную роль в переходном периоде»¹⁶.

Но при существующих условиях проваливаются и рынок, и правительство, утверждал Явлинский. Рынок — «потому что технологические монополии держат цены и искажения в области благосостояния на таком уровне, который иногда даже превышает то, что было в плановой экономике». Правительство — «потому что оно не может контролировать бюджет и деньги, не может навести порядок, не может заставить экономических агентов играть по каким-то установленным правилам игры и, более того, само никак не может воздержаться от того, чтобы каждый день не менять эти правила». Кто бы ни стоял во главе правительства, ему «практически невозможно сделать что-либо конструктивное», а от нынешнего правительства нельзя ждать «ничего хорошего». Причина — «бездонный политический кризис»¹⁷.

Это было написано на исходе 1993 г., когда политический кризис перешел в чрезвычайно острую фазу. Но на вопрос, что было первичным в этой жесткой сцепке обстоятельств, едва ли можно ответить однозначно. Перманентный ли общий кризис системы государственного социализма, на который наложился кризис перестройки (проводившейся, как уже говорилось, в режиме «иди — стоп — назад»), сделал невозможным более мягкий и рациональный переход к новой экономической системе? Или, наоборот, избранный наконец-то способ проведения экономических реформ углублял и обострял кризис? Думаю, что процессы эти пересекались и интенсифицировали друг друга.

Дефолт 1998 г. дал новый импульс спорам о содержании и последствиях экономических преобразований начала 1990-х годов. Критика либеральных реформ за их непоследовательность, компромиссность, «нелиберальность» прозвучала, так сказать, «изнутри». С нею выступил бывший министр гайдаровского правительства, занявший впоследствии видное место в бизнесе, Петр Авен. Хотя «после 1991 г. российская экономика приобрела многие черты экономики либеральной» (свободные цены, единый валютный курс, доминирование негосударственной собственности), «у нас не было и нет либеральной экономики», — написал он в 1999 г. Компромиссы были чрезмерными, выхолостившими из реформ либеральную суть. «Стыдной была общая позиция соглашательства, во многом вытекающая из отношения к верховной власти — робкого и подобострастного — в худших традициях советской интеллигенции». Реформаторов подводила вера в собственную исключительность, в то, что «если не я, не мы, то — никто». Чтобы сохраниться у власти, после VI Съезда перестали считать зазорным «сдавать» членов правительства, многолетних коллег и друзей. Между тем вера в собственную исключительность «принципиально антилиберальна». Конкурсные аукционы были фикцией: происходило «назначение в миллионеры». Не было и финансовой стабилизации, ибо «финансовая стабилизация означает сбалансированный бюджет, а не низкие темпы инфляции, выбитые благодаря невыплате заработной платы, недофинансированию госзаказа и сумасшедшим заимствованиям». Подвергает сомнению Авен даже коронный тезис, обосновывающий необходимость форсированного проведения реформ. («...В сложившейся в конце 1991 года ситуации лучше принять неоптимальное решение, чем не принимать никакого», — писал Гайдар¹⁸.) Утверждение, будто правительство Ельцина — Гайдара в 1991 г. «спасло страну от голода и холода», полагает Авен, — преувеличение: «Народ вообще значительно меньше зависит от государства, чем в это хочется верить правительственным чиновникам»¹⁹.

В новый виток дискуссии включились и иные бывшие министры. Доводы Авена во многом поддержал и развил Борис Федоров²⁰. «Вопреки распространенному мнению нынешний (1998 г.) финансовый кризис с рыночными реформами практически никак не связан», — возразил Евгений Ясин в развернутом докладе об экономическом развитии России в 1990-х годах²¹.

Как видно, общей оценки способа проведения экономических преобразований, начатых в 1992 г., не существует даже среди убежденных реформаторов — ни в академическом сообществе, ни среди политиков, ни даже среди тех, кто эти реформы проводил. Критика ведется с разных, подчас противоположных позиций. Для одних она недостаточно радикальна и последовательна, слишком отягощена компромиссами, для других — чрезмерно жестка и жестока и заслуживает осуждения не только с профессиональных, но и с нравственных и политических пози-ций²². Эти крайние подходы, по сути, друг от друга отстоят дальше, чем от позиции тех, кто проводил реформу.

Суровой критике «шоковую терапию» гайдаровской команды подвергали и некоторые западные исследователи. Питер Реддевей и Дмитрий Глинский следующим образом определяют идейные истоки того подхода, который был реализован в российских реформах: рыночный фетишизм, вера в простейшие поведенческие реакции, перевернутый марксизм, нравственный релятивизм, возврат к концепции классовой борьбы, идеологической войны и культурной революции, презрение или безразличие к общественному мнению. Из этого вытекает заключение: «...Реформистская команда Гайдара в правительстве не только не имела хотя бы видимости легитимности (ни электоральной, ни опирающейся на национальные традиции и культуру), но она и не озаботилась обрести такую легитимность» ²³. Довольно критически оценивает последствия российской «версии шоковой терапии» (в отличие от польской) и Томас Ремингтон: «...это был очень грубый инструмент политики, и она часто наталкивалась на саботаж в процессе реализации. В руках политиков шоковая терапия была единственным средством добиться быстрых и необратимых изменений в поведении экономических субъектов, но она повлекла за собой немало нежелательных побочных эффектов и не смогла вывести Россию на дорогу, где рыночные побудительные мотивы стимулируют экономический рост»²⁴.

В обстоятельном изложении Майкла Макфола, находившегося в России, когда разворачивались эти события, и общавшегося со многими их фигурантами, мотивация перехода к рыночным реформам в избранном варианте выглядела следующим образом. В сложившихся условиях и в правительстве, и в парламенте быстро возник консенсус о необходимости радикальной экономической реформы: «В конце 1991 г. никто в российском руководстве не предостерегал против “слишком быстрого” движения». Тем легче было сделать главный выбор. Основанный на неолиберальном подходе («чем меньше вмешательство государства на рынке — тем лучше»), план Гайдара исходил из реалий того времени. «Российское государство, которого еще не было за несколько недель до того, просто не обладало способностью осуществить экономическую реформу административными средствами. Такие меры, как постепенная либерализация цен или проводимые государством на конкурентной основе аукционы по продаже предприятий, нуждались в сильном государстве, которого в то время еще просто не было». Известную роль сыграла и витавшая в кремлевских кабинетах надежда, что реформы принесут плоды быстро: непопулярные меры, которые при таком радикальном переходе неизбежны, проведет власть, не растерявшая пока общественную поддержку. «Гайдар и его сотрудники знали, что отведенный им ресурс ограничен коротким временем, пока доверие к Ельцину и к ним самим не станет убывать». Наконец, форсированное проведение экономической реформы было выдвинуто на первый план «...в соответствии с общим марксистским положением о соотношении капитализма и демократии. Большинство политиков в российском руководстве в то время полагало, что Россия должна создать новое общество на капиталистических принципах в первую очередь для того, чтобы укрепить демократическую систему»²⁵.

С позиций сегодняшнего дня многое в устремлениях и расчетах команды, неожиданно получившей мандат на преобразование России, может показаться упрощенным или даже наивным, но я могу засвидетельствовать, что именно такие представления доминировали в конце 1991 — начале 1992 г. не только в Кремле, но и в Белом доме, среди большинства депутатов. А главное, слабость государства, возникшего на развалинах СССР, была реальностью, глаза на которую закрыть невозможно. Примечательно и еще одно обстоятельство. Указывая на неудачи, просчеты и ошибки реализованной модели (некоторые из них признают и сами реформаторы), критики, как правило, убеждены, что знают, «как не надо» было начинать экономическую трансформацию Но альтернативные варианты («как надо») в подавляющем большинстве случаев либо представлены в самом общем виде, не проверяемом даже теоретически, либо абстрагированы от конкретной ситуации 1991—1992 г., реально существовавших тогда возможностей, инструментов и ограничителей, имевшихся (или не имевшихся) у призванной к власти команды, либо, как это, например, делает Авен, критики сбрасывают со счета фактор времени и в упор не видят разверзшейся бездны.

Между тем через несколько дней после своего назначения Гайдар говорил: «В этой ситуации оказывается, что стандартные, естественные решения, абсолютно правомерные в спокойной обстановке, как финансовая стабилизация, спокойная, упорядоченная стабилизация кредитной системы, демонополизация торговли, предшествующая малая приватизация, сокращение оборонных расходов и централизованных инвестиций как база либерализации цен, — все это прекрасно, но это из сказки»²⁶. Кроме того, насколько мне известно, никто из критиков не попытался проанализировать вероятные негативные последствия альтернативных вариантов реформы (действительно альтернативных вариантов, а не частичной коррекции реализованного экономического курса). Ведь легких, безболезненных, не сопряженных с потерями и жертвами для большинства общества путей в начале 1990-х годов уже не существовало. И едва ли далек от истины Шмелев, утверждавший: «три поколения в нашей стране строили “сумасшедший дом”, и вряд ли потребуется меньше времени, прежде чем мы окончательно из этого “сумасшедшего дома” выйдем»²⁷.

В мою задачу не входит ни оценивать, насколько обоснованны, предопределены сложившимися обстоятельствами были реформы в том виде, как их начало проводить правительство Гайдара, ни солидаризоваться или оспаривать ту или иную изложенную здесь позицию. Как было показано, аргументам одних авторов противостоят не менее веские аргументы других. Видимо, время для всесторонней, взвешенной оценки, основанной не на эмоциональном восприятии недавних событий, след которых явствен поныне, не пришло. Пока слишком многое диктует боль. Не подлежит, однако, сомнению, что реформы начала 1990-х годов, как бы к ним ни относиться, — важнейшее событие в социально-экономической истории России, поворот, сопоставимый по своему значению с крестьянской реформой 1861 г. (тоже неоднозначной по последствиям), с введением и ликвидацией НЭПа. Осознание того факта, что радикальную экономическую реформу — в том или ином виде — далее откладывать нельзя, а затем и сама реформа наложили глубокий отпечаток на политическое развитие.

ПОЛИТИЧЕСКОЕ ОБЕСПЕЧЕНИЕ ЭКОНОМИЧЕСКОГО ПОВОРОТА

Особого внимания заслуживает вопрос, как была подготовлена и проведена реформа с точки зрения ее политического, кадрового, информационного, нормативного обеспечения. Когда за год-пол-тора до того вопрос об экономической реформе впервые был поставлен в порядок дня, выбор между ее «радикальным» и «умеренно-радикальным» проектами стал предметом дискуссии в обоих парламентах — союзном и российском. Споры велись публично, широко освещались в СМИ. Но политическая воля к осуществлению реформы отсутствовала и в союзном, и, по свидетельству Явлинского, наблюдавшего процесс изнутри, в российском высшем политическом руководстве. Доминирующий подход так и не выявился, да и не мог выявиться, поскольку оба парламента так и не смогли заявить отчетливо выраженную собственную позицию, а проблема экономической реформы не заняла тогда подобающего места. В этих условиях публичная дискуссия расхолаживала, тормозила действия Горбачева, да и Ельцина.

Выбор же того варианта реформы, который был принят в конце 1991 г., особых споров не вызвал. Общественное внимание к способам проведения реформы было притуплено — отчасти из-за летаргии, в которую после Августа на несколько месяцев впала политическая жизнь, отчасти из-за того, что одни политические акторы были временно выведены из игры, а другие были заняты иными проблемами. Актив «Демократической России» (во всяком случае, его преобладающая часть), еще более радикализированный августовскими событиями и не имевший серьезной профессиональной подготовки, склонен был поддержать долгожданный переход к решительным действиям и полагал, что чем радикальнее план перехода — тем лучше. Я помню, что большинство демократических парламентариев в тот момент прониклось доверием к гайдаровской команде, признало в ней «своих». Поэтому упрек в том, что «план реформы не обсуждался даже в экспертных кругах, все держалось в строжайшей тайне»²⁸, справедлив лишь отчасти. В общем виде план рыночной реформы был заявлен на V СНД России в программном выступлении Ельцина, основные тезисы которого были подготовлены Гайдаром и его сотрудниками. Он получил санкцию парламента. Все основное, подчеркну это, было сказано. Более детальная информация о том, с чего и как «правительство реформ» намеревается начать, поступала в СМИ, как только готовившиеся в пожарном порядке меры выходили из стадии лабораторных разработок (т. е. с конца октября 1991 г.) ²⁹. Дискуссии, в том числе весьма острые, стали разгораться, когда каток экономической реформы уже двинулся в путь.

Начало экономической реформы отчетливо высветило ту роль, которую в эти месяцы играл Ельцин. По сути, все основные решения были приняты им тогда единолично. Перебрав ряд кадровых вариантов (Григорий Явлинский, Евгений Сабуров и др.), Ельцин с подачи Геннадия Бурбулиса остановился на Гайдаре и приведенной им в правительство команде ³⁰. Он же придумал схему, которая на первых порах дала правительству, которому предстояло начать реформу, максимально возможную в тех условиях независимость от парламента. Ельцин самолично возглавил правительство, назначив первым вице-премьером Бурбулиса, а Гайдара — вице-премьером, министром экономики и финансов. Министерские посты получили и сотрудники Гайдара, разрабатывавшие в сентябре—октябре 1991 г. вместе с ним программу реформ на правительственной даче в том же Архангельском, где за год с небольшим до этого готовила свой план группа Явлинского. Соответствующий указ был подписан 5 ноября, через три дня после завершения V Съезда. Тем самым новое руководство, сменившее давно уже недееспособное правительство Силаева, было застраховано от каких-либо неожиданностей (впрочем, тогда не слишком вероятных) со стороны депутатского корпуса.

Ельцин поверил в Гайдара, в предложенную им программу, хотя, конечно, даже обладая высокоразвитой интуицией и способностью ориентироваться в сложных проблемах, не мог оценить ни хитросплетения новых для страны экономических явлений и процессов, ни подводные камни на избранном пути. Поэтому он и пообещал депутатам на V Съезде, что к осени 1992 г. люди почувствуют заметные улучшения³¹. Поэтому он в мае, когда стало очевидно, что не все идет по намеченному плану и правительство начало подвергаться резким нападкам, объявил публично: «Гайдар — это находка»³². Поэтому он, человек жесткий и лишенный каких бы то ни было сантиментов, часто резкий в решениях и отношениях с людьми, не чуждый обкомовского барства и византийщины, выделил Гайдара, человека из совершенно иного караса, если воспользоваться образом Курта Воннегута. Ельцин сохранил к нему уважительное отношение и после всех горьких перипетий, шел на уступки в некоторых конфликтных ситуациях и, по свидетельству самого Гайдара, никогда не позволял себе обращаться с вице-премьером и экс-вице-премьером как с «избыточно заискивающими слугами»³³. Гайдар не был единственным сотрудником президента, не испытавшим на себе проявления его грубой натуры, — Ельцин был достаточно проницателен и умен, чтобы понимать, с кем и что он может себе позволить, — но едва ли не единственным из тех, кто по воле российского президента, придя из чужой для него среды, был вознесен на высшие ступени государственной власти. После смещения Бурбулиса в апреле 1992 г. именно Гайдар, назначенный первым вице-премьером, а в июне утвержденный в должности исполняющего обязанности председателя правительства, фактически стал вторым человеком в государстве. Таким образом, политическое обеспечение экономических преобразований на протяжении всего 1992 г. было довольно надежным, если, конечно, не считать колебаний самого Ельцина, не раз поддававшегося давлению и объективных обстоятельств, и начавшей консолидироваться оппозиции реформам.

Как бы то ни было, в первые месяцы 1992 г. складывалась ситуация, наиболее комфортная для реформаторов. Опираясь на полномочия, предоставленные ему V съездом, Ельцин издал ряд указов, обеспечивших более или менее легитимную нормативную базу для перевода экономики в квазирыночное состояние. Ряд законов рыночного характера, пусть порой и в урезанном виде, удалось провести в Верховном Совете. Пожалуй, единственным крупным «проколом» стала неудавшаяся попытка перевести Центральный банк под юрисдикцию президента — соответствующий указ Ельцина Верховный Совет отменил почти единогласно.

Со 2 января 1992 г. были либерализованы цены. Хотя список товаров, на которые сохранялись регулируемые государством цены, оказался несколько длиннее, чем первоначально рассчитывали реформаторы (многие из них потом ставили это в вину правительству), около 90% оптовых и розничных цен стали свободными. 29 января был подписан президентский указ «О свободе торговли», который зафиксировал поистине революционный переход к новой системе экономических отношений. Указ предоставил всем предприятиям независимо от форм собственности, а также гражданам право без специальных разрешений осуществлять торговую, закупочную и посредническую деятельность, в том числе самостоятельно устанавливать цены на продукцию. Фондовое распределение производственной продукции отменялось. Гражданам и предприятиям разрешалось вести торговлю (в том числе с рук, лотков и автомашин) в любых удобных для них местах (за немногими исключениями вроде проезжей части улиц и станций метро). Контроль за ценообразованием сохранялся лишь для предприятий-монополистов. Оптовая и розничная торговля подлежали демонополизации. Заявки граждан и трудовых коллективов предприятий, оформивших юридическое лицо, на покупку имущества государственных и муниципальных учреждений торговли и общественного питания подлежали удовлетворению в двухнедельный срок. Разрешался беспошлинный ввоз гражданами товаров из-за границы³⁴.

Параллельно пришлось осуществлять меры по финансовой стабилизации и сокращению бюджетного дефицита³⁵. Все государственные расходы, в особенности разорительные затраты на гонку вооружений, подкреплявшие безумные претензии на роль второй сверхдержавы, и практически безвозмездную поддержку «дружественных» режимов на далеких континентах, были резко сокращены. Существенно урезаны были и государственные капиталовложения³⁶. Как пожарные, краткосрочные меры они были необходимы и оправданны. Но свести бюджет без дефицита удалось только в I квартале 1992 г., а затем бюджетный дефицит не позволил проводить внятную структурную экономическую политику и на пристойном уровне финансировать социальную сферу. То и другое на годы стало хронической болезнью российской экономики.

В те же месяцы была несколько реконструирована налоговая система. Налоговые реформы и в частности введение налога на добавленную стоимость позволили хоть как-то поддерживать доходную часть бюджета. Был легализован валютный рынок, рубль стал конвертируемым внутри страны, в первые месяцы 1992 г. его курс по отношению к доллару даже несколько окреп. Россия стала страной с экономикой, открытой вовне. Было положено начало приватизации государственной собственности.

ЦЕНА РЕФОРМЫ

Попытаемся оценить теперь ближайшие, в пределах 1992 г., социально-экономические и политические последствия начатых реформ, поскольку без этого трудно понять перелом в политическом развитии. Прежде всего, страна начала выходить из исторического тупика, в который уверенно шла большую часть XX века. Ибо планово-распределительная экономика, позволявшая ценою величайших потерь мобилизовывать ресурсы для достижения амбициозных целей, все дальше уводила страну от магистрали развития мировой цивилизации, ее величайшего изобретения — рынка. При всех сбоях, искривлениях и попятных шагах начался демонтаж худшей разновидности монополии — государственной. Власть чиновника над производителем и потребителем была пусть и не ликвидирована, но несколько ограничена (хотя бы временно).

Была отведена угроза хозяйственного коллапса, полного распада экономических связей, натурализации производства. Заработал, хотя и не сразу, рубль. Совершился переход от дефицита товаров к дефициту денег, стали возрождаться нормальные стимулы общественного производства. Уже к весне совершилось чудо: произошло насыщение потребительского рынка по многим товарным группам. Не в первые дни и недели, но в апреле—мае в магазинах появились сыр и колбаса — это было знаковым со-бытием³⁷. Уличная торговля всем, чем угодно, — от мяса и морепродуктов до одежды и обуви, новой и second hand — приобрела невиданный размах (и совершенно варварские формы). Сотни мелочных торговцев, оставляя горы мусора, заполонили, например, обширное пространство вокруг «Детского мира» в Москве, в непосредственной близости от главного здания КГБ, десятки лет искоренявшего частную инициативу... Не без некоторой зависти то же самое за год-два до того я разглядывал на Маршалковской улице в Варшаве. Как бы то ни было, люди начали избавляться от унизительного добывания самых элементарных благ.

За все это, однако, была заплачена исключительно высокая цена. Сократился объем производства. По официальным данным, в 1992 г. ВВП по сравнению с предыдущим годом упал на 14,5%, промышленное производство — на 18%; а по сравнению же с 1989 г., когда началось абсолютное падение производства, — на 21,2 и 25,2% соответственно³⁸ (правда, видимо, не вполне учитывался вклад теневой экономики). Сами по себе эти показатели не должны были вызывать особой тревоги: сокращение военного производства и выпуска низкокачественной продукции, находившей сбыт лишь в условиях острого дефицита, были неизбежным результатом рыночных преобразований. Значительно хуже было другое. В России так и не был создан механизм самоподдержива-ющегося роста, и падение производства растянулось практически на все 90-е годы. В 1992 г. инвестиции в основной капитал упали на 40%, по отношению к 1989 г. — на 49% ³⁹.

Не удалось осуществить финансовую стабилизацию. Вначале могло показаться, что инфляционный процесс под контролем. Вслед за естественным всплеском в январе (296%) инфляция начала было снижаться из месяца в месяц и в июле достигла 7,1% ⁴⁰. Но во второй половине года инфляционная спираль стала раскручиваться вновь. Два обстоятельства сыграли здесь решающую роль. Во-первых, слабость властей, вынужденных, в особенности после VI съезда, смягчать денежную политику под натиском лоббистов: «Нервы у наших директоров заводов оказались покрепче, чем нервы у Ельцина и Гайдара... — говорил тогда Шмелев. — Засадили цены, а через месяц-полтора взяли друг друга за горло. Начался кризис неплатежей, когда никому твоя продукция не нужна, никто тебе не оплачивает, и ты не оплачиваешь, и раздался всеобщий вой: спасайте! Подпечатайте денег, спасите нас от наших обязательств, не дайте нам пойти по миру, к банкротству, к безработице. Надо было запустить первую, хотя бы педагогическую, я подчеркиваю, педагогическую цепь банкротств. Чтобы встряхнуть директорский корпус, чтобы они поняли: государство не обязано спасать. Но тогда пришел Геращенко и начал спасать всех»⁴¹.

Справедливости ради необходимо, однако, подчеркнуть, что правительство и Центробанк были вовсе не свободны в выборе маневра. Основную ответственность за разворот инфляции надо возложить на профессионально некомпетентный и популистски ориентированный Верховный Совет. «Поправки в бюджет вносились “с голоса” и практически в любой момент, — рассказывает В. Мау. — Был случай (в июне 1992 г.), когда Верховный Совет России в течение нескольких минут проголосовал за удвоение расходов федерального бюджета. Разумеется, без какого бы то ни было указания на источники доходов для покрытия дефицита»⁴².

Немаловажный вклад в расстройство денежной системы, во-вторых, внесла неконтролируемая эмиссия в бывших союзных республиках, особенно на Украине. Разными путями ничем не обеспеченные деньги проникали в Россию. Только осенью 1993 г. произошел окончательный раздел рублевой зоны. В результате показатель инфляции в 1992 г. достиг астрономической цифры 2500—2600%⁴³.

Падение производства, соединенное с высоким темпом инфляции, повлекло за собой глубокое расстройство хозяйственных связей, которое, в свою очередь, рикошетом ударило по объему производства. Инфляция обесценила оборотные средства на счетах предприятий. Директора и новые владельцы предприятий обратились к такой форме хозяйственных связей, которая была широко освоена еще в условиях плановой экономики, когда она подстраховывала ненадежность централизованных поставок, — к бартеру. Бартер надолго стал хронической болезнью российской экономики: он позволял предприятиям не только удерживаться на плаву в условиях «дикого» рынка, но и уклоняться от уплаты налогов. В середине 1992 г. резко обострилась проблема взаимных неплатежей предприятий: по свидетельству Петра Филиппова, к этому времени российские предприятия почти половину всей продукции поставляли потребителям не только без оплаты, но и без надежды получить когда-нибудь за нее деньги⁴⁴. Это вынудило правительство согласиться на проведение взаимозачета неплатежей и ослабить жесткость антиинфляционного курса.

Глубокие и резкие изменения произошли в материальном положении больших масс людей. Трудовые сбережения граждан, хранившиеся на сберкнижках, были в результате инфляционного всплеска цен обесценены также и номинально без какой-либо компенсации хотя бы на перспективу. Фактически они, конечно, подверглись конфискации задолго до того, ибо в условиях тотального дефицита были нереализуемы по существовавшим тогда ценам. Но психологический шок от того, что было воспринято как одномоментная конфискация, нельзя недооценивать.

Мало того. Реформаторы рассчитывали и обещали, что потери будут вскоре компенсированы иным образом: за счет роста производства и доходов населения. Этого не произошло в приемлемых размерах ни в 1992-м, ни в последующие годы. Сократились потребление, доходы, заработная плата. По расчетам Леонида Гордона и Эдуарда Клопова, трудовые доходы отставали от роста цен по меньшей мере в полтора-два раза, а легально начисленные зарплаты и пенсии — в три раза и более. По их оценке, история XX века не знала примеров столь значительного сокращения заработков в общенациональных масштабах⁴⁵. Вдобавок расстройство хозяйственных связей, кризис неплатежей и преступные махинации управляющих на предприятиях, фактически освобожденных от какого бы то ни было контроля, привели к тому, что миллионы трудящихся и в приватизируемом, и в государственном секторах оказались подвержены такой варварской форме эксплуатации, как невыплата или серьезные задержки заработной платы, которую и без того обесценивала инфляция. Впрочем, в 1992 г. масштабы этого явления были еще сравнительно невелики.

В советские времена низкий уровень заработной платы и пенсий в известной мере компенсировался развитой сферой низкокачественных, но бесплатных и сравнительно доступных социальных услуг. При переходе к рынку она стала рушиться, порождая дополнительные шоковые эффекты: «...шок был не в том, что какая-то услуга подорожала, а в том, что раньше она ничего не стоила. Между дешевым и дорогим может быть весьма приличное, но измеряемое расстояние. Между бесплатным и платным — пропасть»⁴⁶.

Кошмаром, преследовавшим всех разработчиков планов экономической реформы с 1980-х годов, была угроза массовой безработицы со всеми ее социальными последствиями. В общем опасность оказалась менее грозной, чем ожидали. Уровень безработицы в 1991—1992 гг. увеличился с 3 до 5,2% и, постепенно повышаясь, лишь во второй половине 90-х годов достиг 10— 12%. Сходные показатели наблюдались во многих странах Восточной Европы сразу после начала реформ⁴⁷. Постепенность роста безработицы, сохранение избыточной занятости при низком уровне и даже деградации заработков, консервация занятости в ущерб эффективности (что отвечало предпочтениям не только наемных работников, страшившихся потери работы, но и значительного числа работодателей, следовавших привычным стереотипам мышления и поведения советских времен) — характерные особенности российской социально-экономической трансформации. Все это имело как негативные, так и позитивные последствия. «Если десятки миллионов безработных, способных в отчаянии поддаться любой демагогии и сокрушить устои общественного порядка, не заполнили российские города, производство в которых сократилось чуть не вдвое, то объясняется это, главным образом, заменой одномоментного устранения избыточной занятости длительным ее сохранением на базе резкого снижения зарплаты», — справедливо замечают Гордон и Клопов⁴⁸. Но хотя обвальной безработицы не наступило, некоторые регионы (шахтерские поселки, городки военной промышленности и т. п.) превратились в подлинные «зоны бедствия».

Сопоставление масштабов социального расслоения и различий в доходах различных групп населения в советский и постсоветский периоды чрезвычайно затруднено тем, что преобладающая часть доходов и потребления советской элиты поступала в ее распоряжение, минуя статистически регистрируемую денежную форму. Не поддаются исчислению и доходы в теневой экономике, сильно разбухшей в последние годы существования СССР. Поэтому противопоставление «социалистического» общества, якобы приближавшегося к идеалу равенства, кричащим контрастам переходного общества, часто используемое в демагогических целях, не имеет под собой серьезной научной основы. И все же не подлежит сомнению, что на коротком отрезке, а именно в 1991—1992 гг., произошел заметный скачок в неравенстве распределения доходов. Это фиксируется стандартными измерителями: распределения доходов по децилям, квентилям, коэффициентом Джини. Соотношение между верхним и нижним децилями в 1991 г. равнялось 4,5, в декабре 1992 г. — 8, а в середине 1993 г., по некоторым данным, — 16. На долю нижнего квентиля в 1991 г. приходилось 11,9% всех денежных доходов населения, верхнего — 30,7%, в 1992 г. — 6,0 и 38,3% соответственно. Коэффициент Джини вырос с 0,233 в 1990 г. до 0,327 в декабре 1992 г.⁴⁹

Ощущение социальной несправедливости происходивших перемен стало быстро проникать в общественное сознание. Тем более что в выигрыше часто оказывались не самые эффективные работники и предприятия, а те, кто сумел воспользоваться непоследовательностью экономической политики, вынужденными откатами курса на финансовую стабилизацию, прорехами в налоговой системе. А также те, кто продолжали гнать неконкурентоспособную продукцию, реализуя ее по бартеру и избегая неминуемого в упорядоченном хозяйстве банкротства. Стала стремительно разбухать и так называемая политическая рента — доход, присваиваемый теми лицами, группами и организациями, которые, нащупав болевые точки в разгоравшемся соперничестве властей и проложив путь в коридоры власти, быстро научились добывать льготные кредиты, тарифные поблажки, экспортные квоты, иные привилегии. Добро бы эти сверхдоходы вкладывались в производство — на деле они широким потоком потекли в сферу престижного потребления и/или за границу. Иного, собственно, и быть не могло в крайне нестабильной экономике, утратившей важнейший ресурс — доверие населения к государству и хозяйствующих субъектов друг к другу.

Экономические и социальные сдвиги нашли неоднозначное отражение в общественном сознании. Проведенные в то время социологические опросы зафиксировали его раздвоенность, «несты-куемость» некоторых доминирующих оценок и представлений. Из общедемократической (хотя и довольно расплывчатой) ориентации преобладающей части населения вытекала установка на поддержку долгожданных экономических реформ. В общем виде за рыночные реформы в 1992 г. выступало бесспорное большинство, хотя люди и начали за годы перестройки уставать, ожидая перемен к лучшему в повседневной жизни. Шоковый эффект от всплеска цен, когда наполнения рынка еще не произошло, по данным ВЦИОМ, довел в марте число выступающих за прекращение реформ примерно до 27%, но в последующие месяцы оно стало сокращаться и к ноябрю составило около 20%⁵⁰. Однако и тогда, когда общественный климат для проведения реформ был еще наиболее благоприятным, преобладало негативное отношение к их основным, неотъемлемым составляющим. Осенью 1992 г. положительно относились к освобождению цен лишь 15% опрошенных, отрицательно — 71% (в том числе категорически против высказались 50%). Доля тех, кто осуждал освобождение цен, превалировала (как правило, очень существенно) над теми, кто отнесся к нему положительно, во всех социальных группах, кроме предпринимателей. В декабре 1992 г. за установление государственных цен на большинство товаров, кем бы они ни производились, высказывались 45% респондентов, на основные товары — еще 30%, и лишь 10% выступали против вмешательства государства в ценообразование. Не готово было общественное мнение принять и широкомасштабную приватизацию. Если против передачи в частную собственность небольших участков земли в 1992 г. высказались 6,2% респондентов, небольших предприятий и кафе, магазинов — 22,2%, то против приватизации крупных земельных участков выступали около 45% (за — 33,3%), больших заводов и фабрик — 51% (за — 27%). Настороженно относилось общественное мнение и к привлечению иностранного капитала: 45% опрошенных полагали, что это приведет к вывозу природных богатств и еще большему упадку экономики страны⁵¹.

Из всего этого следует вывод, что общество в целом не было надлежащим образом подготовлено к проведению кардинальных экономических реформ, не осознавало их неотложность, не предвидело их неизбежные издержки. Правда, «запас прочности», социальное терпение, позволявшее проводить непопулярные меры, были еще относительно велики. Настроения катастрофизма охватили значительную часть населения, но число тех, кто, отвечая на анкету, утверждал: «терпеть наше бедственное положение уже невозможно», после начального шока стало с конца 1992 г. сокращаться, а тех, кто отрицательно оценивал положение собственной семьи, неизменно было меньше тех, кто столь же негативно относился к экономической ситуации в стране⁵².

Другим парадоксом, который явило общественное мнение 1992—1993 гг., был относительно высокий (хотя и начавший снижаться) уровень поддержки власти населением — при убывающей политизации общества. Снижение интереса к политике, доверия к политическим лидерам и институтам, разочарование в собственных возможностях влиять на ход событий фиксировали не только социологические опросы. На митинги и политические собрания стало приходить значительно меньше людей. Это было очень заметно, поскольку не изгладилась память о мощных народных манифестациях в августе 1991 г. Изменились настроения на собраниях избирателей, которые я регулярно проводил в своем округе, характер депутатской почты.

«Общество мобилизационного типа, как показывает опыт всей советской (и не только советской) истории, может проходить два состояния — политического мобилизационного возбуждения и политической апатии, отключенности, — объясняет этот феномен Юрий Левада. — Относительно краткий — если он не поддержан особыми обстоятельствами и рычагами воздействия на массы, как это было в условиях войны, — период эмоционального и морального напряжения неизбежно чередуется с периодом доминирования рутинных, “аппаратных” механизмов социализации и социального контроля»⁵³. Общество, однако, в начале 90-х годов не вполне погрузилось в апатию, новый переход в возбужденное состояние был не за горами. Сдвиги в общественных настроениях, в отношении к реформам и реформаторам не могли не найти своего отражения в политическом классе и прежде всего в парламенте. Обострившаяся борьба в структурах власти вызвала новый прилив общественной активности в условиях довольно резко менявшейся расстановки сил.

Примечания

¹ См. с. 82—85. В этом, собственно, и заключалась основная концепция программы перехода к рынку «500 дней».

² Рос. газ. — 1993. — 3 авг.; Независимая газ. — 1993. — 9 сент.

³ Дефицит, писал Корнаи, — не результат несовершенства планирования или просчетов в хозяйственной политике: он задан объективно. «Когда в системе... проявляется всеобщий, хронический, самовоспроизводящийся, интенсивный дефицит, то эту систему можно назвать экономикой дефицита. Определенные общественные отношения и институционные условия порождают определенные поведенческие стереотипы, экономические закономерности и нормы, которые нельзя отменить решением государства. Ни правительственные решения, ни государственный план не могут устранить их до тех пор, пока существуют постоянно воспроизводящие эти условия явления» (Корнаи Я. Дефицит. — М., 1990. — С. 20, 589—590). Хотя Корнаи работал в значительно более свободных условиях, чем советские ученые, он воздержался от использования термина, более точно выражающего сущность хозяйственной организации, — «плановая экономика», система тотального огосударствления экономических связей.

⁴ В январе 1992 г. наличные ресурсы продовольственного зерна (без импорта) составляли 3 млн т, тогда как продовольственные потребности страны достигали 5 млн т в месяц. В более чем 60 из 89 российских регионов вообще не было запасов продовольственного зерна, и кормить население можно было, только немедленно перерабатывая поступавшее по импорту зерно, для оплаты которого тоже не было свободных ресурсов (Экономика переходного периода: Очерки экономической политики посткоммунистической России. 1991—1997. — М., 1998. — С. 92).

⁵ Моск. правда. — 2004. — 12 авг.

⁶ Russian Economic Reform. Crossing the Threshold of Structural Change / World Bank. — [S. l.], 1992.

⁷ За три года, в 1989—1991 гг., из СССР было вывезено более 1 тыс. т золота, и на 1 января 1992 г. золотой запас бывшего СССР достиг беспрецедентно низкой отметки: 289,6 т. Внешний долг в конвертируемой валюте составил 76 млрд долл. (по другим данным, 84 млрд; с 1988 г. он вырос почти вдвое), внутренний валютный долг — еще 5,6 млрд. Между тем страна должна была, по имевшимся расчетам, выплатить 29,4 млрд долл., что было, конечно, нереально (Экономика переходного периода... — С. 91; Гайдар Е. Дни поражений и побед. — М., 1996. — С. 134, 142; Стародубровская И., Мау В. Великие революции от Кромвеля до Путина. — М., 2001. — С. 271).

⁸ Гайдар Е. Государство и эволюция. — СПб., 1997. — С. 164.

⁹ Попов Г. С точки зрения экономиста (О романе А. Бека «Новое назначение») // Наука и жизнь. — 1987. — № 4.

¹⁰ Гайдар Е. Государство и эволюция... — С. 160—162.

¹¹ По данным Андрея Илларионова, темпы прироста потребительских цен в 1990 г. составили 5,6%, в 1991 г. — 92,7%, а по данным Евгения Ясина, в 1991 г. — 160,4% (Россия в меняющемся мире / Ин-т экон. анализа. — М., 1997. — С. 591; Ясин Е. Г. Российская экономика: Истоки и панорама рыночных реформ. — М., 2002. — С. 417).

¹² Явлинский Г. Десять лет: Публикации, интервью, выступления. 1990— 1999. — М., 1999. — С. 58, 72—73 (соавторы статьи — М. Задорнов и А. Михайлов). «Самое главное состоит в том, — писал и А. Улюкаев, — что вопреки существующей политической мифологии, придающей избыточное влияние формальным актам, Советский Союз реально развалился 19 августа 1991 года и с этого времени существовал лишь номинально, а на самом деле не действовал как государственная машина, как орган проведения экономической и какой угодно другой политики» (Улюкаев А. Россия на пути реформ. — М., 1996. — С. 14).

¹³ Гайдар Е. Дни поражений и побед. — С. 100.

¹⁴ Шмелев Н. Авансы и долги: Вчера и завтра российских экономических реформ. — М., 1996. — С. 208, 210, 215, 207, 220; Рос. газ. — 1993. — 3 авг.

¹⁵ Еженед. журн. — 2004. — № 15. — 19—25 апр. — С. 26; Запись беседы с Гайдаром 09.04.2002 г. — Архив автора.

¹⁶ Явлинский Г. Десять лет... — С. 201—232.

¹⁷ Он же. Уроки экономической реформы: Laissez-faire в экс-СССР. — М., 1993. — С. 52—54.

¹⁸ Гайдар Е. Дни поражений и побед. — М., 1996. — С. 131.

¹⁹ Авен П. К вопросу о крахе либеральных реформ в России. — Расширенный вариант статьи, опубликованной в «Коммерсант-Daily» от 27 января 1999 г. — Архив автора.

²⁰ Федоров Б. Время для либеральных реформ в России еще не пришло // Коммерсантъ-Daily. — 1999. — 4 февр.

²¹ Ясин Е. Поражение или отступление? // НГ-Политэкономия. — 1999. — № 4. — Март.

²² «Если уж мы не имеем возможности отправить 150 млн. человек в космос на то время, пока здесь строится для них новый дом, то нельзя обращаться с ними, как с досадной помехой ударным темпам строительно-монтажных работ, — писал Г. Явлинский. — Поэтому, когда правительство, несмотря на провал своих планов, продолжает уверять меня в том, что появились отчетливые симптомы выздоровления, я расцениваю это не как демократические взаимоотношения между властью и народом, а как цинизм и вздорное упрямство безответственных людей, играющих со слишком серьезными вещами» (Явлинский Г. Десять лет.. — С. 194—195).

²³ Reddaway P., Glinski D. The Tragedy of Russia’s Reforms: Market Bolshevism against Democracy. — Washington, 2001. — P. 238—241.

²⁴ Remington T. F. Politics in Russia. — New York, 1999. — P. 15.

²⁵ McFaul M. Russia’s Unfinished Revolution. Political Change from Gorbachev to Putin. — Ithaka; London, 2001. — P. 143—146.

²⁶ Материалы II съезда движения «Демократическая Россия» — М.: DR-Press, 1991. — С. 11. — Архив автора.

²⁷ Шмелев Н. Указ. соч. — С. 231.

²⁸ Шевцова Л. Режим Бориса Ельцина. — М., 1999. — С. 60.

²⁹ См., например: Независимая газ. — 1991. — 22, 31 окт.; 20 нояб.; 24, 31 дек.

³⁰ Ельцин Б. Записки президента. — С. 163—165; McFaul M. Op. cit. — P. 140—143. Одной из причин (вероятно, не единственной), почему Ельцин сделал выбор в пользу Гайдара, была их общая ориентация на вычленение России из союзного экономического пространства, проведение реформ в рамках государства, где российскому президенту не приходилось согласовывать свои действия с иными «суверенами». Сказалась не только инерция борьбы с союзными государственными структурами, но и объективные трудности выработки единого курса. Сохранение элементов интегрированного хозяйства и рудиментов союзного государства, в деятельности которого и Явлинский, и Сабуров до и после Августа принимали заметное участие, означало бы либо разделение российского суверенитета с наднациональными органами, либо создание механизма, тормозившего задуманные реформы. И то, и другое было для Ельцина неприемлемым.

³¹ Это обещание, скорее всего, объясняется не заверениями реформаторов, а стремлением политика, решившегося, наконец, на отчаянный шаг, немедленно заразить этой решимостью массы людей. Во всяком случае, выступая 9 ноября 1991 г. на II съезде «Демократической России», Гайдар счел нужным публично отмежеваться от чрезмерно оптимистического прогноза: «Когда Борис Николаевич говорил о том, что к сентябрю—октябрю следующего года можно будет стабилизировать положение... это, разумеется не значит, что мы... сможем остановить спад производства и начать бурный экономический рост. Вот в это я не верю и не вижу, как этого можно добиться» (Материалы II съезда Движения «Демократическая Россия». — С. 13). Тогда мало кто обратил внимание на это предостережение, а впоследствии оно было забыто.

³² Эпоха Ельцина. — М., 2001. — С. 196.

³³ Гайдар Е. Дни поражений и побед... — С. 107.

³⁴ Экономика переходного периода..— С. 106—107; Эпоха Ельцина... — С. 195.

³⁵ В Польше это удалось провести не одновременно с либерализацией цен и созданием институциональных условий для свободной торговли, а последовательно, с временным разрывом.

³⁶ Ассигнования на закупку вооружений были урезаны в 7,5 раза, централизованные капиталовложения — в 1,5 раза, ценовые дотации — почти втрое, финансирование иных государств (за исключением стран СНГ) практически прекратилось (Экономика переходного периода... — С. 105).

³⁷ «У русских какое-то сакральное отношение к колбасе», — заметил один из моих французских друзей, дипломат и ученый Алексей Берелович.

³⁸ Подсчитано по: Российский статистический ежегодник. — М., 1999. —

С. 16.

³⁹ Там же.

⁴⁰ Стародубровская И., Мау В. Указ. соч. — С. 265.

⁴¹ Независимая газ. — 1993. — 9 сент.

⁴² Мау В. Экономическая реформа: сквозь призму конституции и политики. — М., 1999. — С. 114.

⁴³ Ясин Е. Российская экономика... — С. 417.

⁴⁴ Исаков В. Госпереворот: Парламентские дневники 1992—1993. — М., 1995.— С. 143.

⁴⁵ Гордон Л. А., Клопов Э. В. Потери и обретения в России девяностых. — Т. 2. — М., 2001.— С. 185.

⁴⁶ Эпоха Ельцина. — С. 194.

⁴⁷ Гордон Л. А., Клопов Э. В. Указ. соч. — С. 66—67, 76—77.

⁴⁸ Там же. — С. 90—91.

⁴⁹ Экономика переходного периода... — С. 907—908; Социальная и социально-политическая ситуация в России: анализ и прогноз. 1-я половина 1993 г. — Ч. 1. — М.: ИСПИ РАН, 1993. — С. 30. Коэффициент Джини — статистический показатель, выражающий степень равномерности в распределении доходов. Его максимальное значение равно 1 (все доходы сосредоточены в руках одного получателя), минимальное — нулю (доходы распределены поровну). Представляет интерес не столько абсолютная величина приводимых показателей, сколько их динамика, исчисленная по единой методике и выражающая превалирующую тенденцию.

⁵⁰ Мониторинг обществ. мнения / ВЦИОМ. — 2000. — № 3. — С. 5.

⁵¹ Данные ФОМ и ВЦИОМ (см.: Экономика переходного периода... — С. 940—994; Мониторинг общественного мнения / ВЦИОМ. — 1993. — № 1. — С. 21, 29). Характерно размежевание по отношению к частному предпринимательству по поколенческим группам. Положительное отношение высказали 69% молодых людей (до 20 лет) и лишь 27% ветеранов старше 65 лет (Левада Ю. А. От мнений к пониманию. — М., 2000. — С. 21).

⁵² Мониторинг обществ. мнения / ВЦИОМ. — 1993. — № 1. — С. 12; Там же. — 2000. — № 3. — С. 3.

⁵³ Левада Ю. А. Указ. соч. — С. 13—14.





Содержание раздела

---

---

Главная сайта

---