Глава 11. Поездка в город Чехов. Потаенные архивы
Товарищ, верь! Пройдет она,Эпоха безоглядной гласности.
И в Комитете безопасности
Запомнят наши имена.
Пародия времен ранней перестройки
По жизни мне редко приходилось жалеть о сделанном. Гораздо чаще — о том, чего не смог, не догадался сделать. То, что поездка в Чехов осталась лишь мимолетным эпизодом, — из этого ряда.
В октябре 1991 г., вскоре после поражения путчистов Президиум ВС России образовал комиссию «по организации передачи-приема архивов КПСС и КГБ СССР на государственное хранение и их использованию». В состав комиссии вошли 34 человека, в том числе 23 депутата союзного и российского парламентов, руководители государственных и ведомственных архивов, известные историки. Председателем комиссии был назначен советник президента Дмитрий Волкогонов, его заместителем — председатель Комитета по делам архивов при российском правительстве Рудольф Пихоя. В эту комиссию вместе с другими депутатами был включен и я 1.
Первое рабочее заседание комиссии, на котором обсуждался проект закона об архивном фонде РСФСР и архивах, состоялось 13 декабря 1991 г. К тому времени вопрос о хранении и использовании архивов, отражавших, в частности, репрессивную деятельность правившей в стране партии и советского государства, приобрел немалую актуальность. Историческую ценность необозримого массива потаенных архивных документов, накопившихся за десятки лет, обосновывать нет нужды — она очевидна. Вопрос, однако, заключался в том, кто и как будет с ними поступать.
Было ясно, что в спецслужбах, к ведению которых относились секретные архивы, и в других структурах распадавшегося государства, оставалось, в том числе на ключевых постах, немало тех, кто был заинтересован, чтобы документы, отразившие особо «деликатные» деяния прежнего режима, разделили судьбу архива царского полицейского управления в Санкт-Петербурге, подожженного в феврале 1917 г. провокаторами. Читали они легенду о Великом инквизиторе у Достоевского или нет, но хорошо усвоили, что основу власти государства над его подданными составляли чудо, тайна и авторитет. В сохранении находившейся за многими запорами тайны многие из них были заинтересованы как соучастники преступлений. Над архивами в этот период безвластья, как вскоре нам пришлось убедиться, нависла вполне реальная угроза если не полного уничтожения, то целенаправленного «прореживания» — под предлогом, конечно, сохранения «государственной безопасности».
С другой стороны, громко звучали — в прессе, на митингах, на собраниях — требования широко распахнуть двери архивов для беспрепятственного доступа всех, кто того пожелает, и прежде всего — обнародовать имена «стукачей». Людей, немало настрадавшихся от режима, можно было понять. Но нетрудно представить, какую новую волну доносов, в том числе ложных, какую «охоту на ведьм», действительных и мнимых, в нашем больном обществе может породить неосторожное обращение с горючим архивным материалом. Комиссии предстояло подготовить законодательство по архивам и порядок их передачи на государственное хранение, что должно было решить три задачи:
• немедленно изъять документы из тех структур, где их сохранность не могла быть обеспечена;
• гарантировать доступ к ним исследователей, журналистов, а также лиц, подвергшихся репрессиям, и их родственников;
• провести разумную селекцию материалов, открыв большую их часть и ограничив доступ к содержащим государственную и личную тайну; а это означало, что необходимо было законодательно определить критерии того, на что следовало сохранить запрет, и срочно установить временные правила использования архивных документов.
Справедливости ради надо сказать, что многие члены комиссии плохо представляли себе и масштабы предстоявшей работы, и характер материалов, с которыми предстояло иметь дело. Ясно было лишь одно: необходимо возможно скорее разорвать завесу секретности, окутывавшую механизмы государственного управления, судебных и бессудных расправ над невинными людьми, подавления инакомыслия и тотальной слежки. И чтобы хотя бы прикоснуться к тому, что и как скрывали за семью печатями, была предпринята своеобразная поисковая вылазка — поездка в главное архивное хранилище КГБ, располагавшееся на окраине г. Чехова в Московской области.
Запомнился морозный день 20 декабря 1991 г., когда по предварительной договоренности с генералом Анатолием Кра-юшкиным, исполнявшим обязанности начальника Десятого («архивного») отдела КГБ, в Чехов отправились члены комиссии, депутаты Ковалев и Шейнис и ее эксперт, «мемориалец» и недавний «сиделец» Арсений Рогинский. Было бы серьезным преувеличением сказать, что за несколько часов работы в этом архиве мы сумели оценить все богатство собранных в нем материалов. Но и то, что мы успели тогда увидеть, о чем рассказали сотрудники этого сверхсекретного учреждения, производило сильное впечатление. Вероятно, в тот короткий период потрясения основ привычного миропорядка они увидели в нашем лице представителей высшей власти, которые сменили прежних визитеров — высокопоставленных чинов охранительных «органов», для которых секретов нет.
Архивы КГБ, размещавшиеся в Чехове, Балашове, Омске и других городах, — необозримое хранилище. Только в Центральном архиве и его филиалах было собрано 650 тыс. единиц хранения, а во всех архивах бывшего КГБ, по свидетельству В. Бакатина, насчитывалось 10,6 млн единиц2. В чеховском архиве находились фонды:
• материалов секретного производства (в частности, фонд центрального аппарата КГБ);
• уголовных дел: осужденных и отбывавших наказание по «политическим» статьям УК, реабилитированных, дел, возбужденных по факту преступления (неустановленных лиц); рассмотренных особым совещанием НКВД;
• личных дел агентуры и разведывательных диверсионных групп, засланных на оккупированную территорию во время войны;
• оперативного учета — наружного наблюдения и проверки;
• разрозненные материалы, различные коллекции, документальные фильмы;
• подсобная картотека, сводный тематический каталог, описи и т. п.
При взгляде на одну только эту классификацию материалов разбегались глаза. Но больше всего огорошила информация об уничтожении архивов. В архиве, как нам сказали, существовало правило, согласно которому подлежали ликвидации дела, заведенные на мужчин, достигавших 70, и женщин старше 65 лет. Едва ли в прежние годы оно неукоснительно выполнялось, но о числе граждан, содержание которых «под колпаком» оплачивали налогоплательщики, может дать некоторое представление цифра: ежегодно по усмотрению работников архива уничтожалось 30—40 тыс. дел. Уничтожению подлежали также дела, заведенные на лиц, которые впоследствии избирались или назначались на номенклатурные партийные и государственные должности, депутатов и т. п. (подозреваю, что и здесь были исключения).
Но помимо этой рутинной работы, по распоряжению свыше во второй половине 1990 г., когда прежняя власть закачалась, началась массовая чистка архивов. В своих пространных мемуарах председатель КГБ Владимир Крючков к числу «серьезных упущений и недостатков» в архивной политике и законодательстве относит отсутствие «четкой регламентации сроков хранения тех или иных материалов и их публикации, использования в научной работе». Это открывало, знаю по рассказам коллег, широкое поле для произвола и выборочного подхода к тем, кто добивался допуска в архивы. Но зато Крючков был вполне удовлетворен порядком, который «исключал вседозволенность, закрывал лазейки для использования архивных материалов, составляющих государственную тайну»3. Ни словом не упоминает экс-председатель КГБ секретный приказ «О совершенствовании системы учета и хранения документов на агентуру органов безопасности», изданный им 6 сентября 1990 г. под № 00111. О нем нам рассказали работники архива. С типичной для советских официальных документов суесловной мотивировкой («в целях совершенствования хранения материалов, защиты прав и интересов граждан, сотрудничавших с КГБ, и сосредоточения сил оперативного состава на решение задач по обеспечению государственной безопасности») «совершенствование» по Крючкову означало массовое уничтожение всех следов сыска. Подлежали ликвидации личные и рабочие дела агентов и резидентов, содержателей конспиративных квартир, сведения на лиц, исключенных из агентуры за «двурушничество и дезинформацию», а также сами отборочные списки на уничтожение и картотека. О масштабах этой чистки представление может дать цифра: в 1982 г. в материалах одного лишь Центрального архива числились 95,7 тыс. занимавших официальные должности гласных и негласных сотрудников. Приказ предписывал завершить эту операцию до конца 1990 г.4
Как видно, опасения за судьбу своих осведомителей посетили руководителей КГБ по меньшей мере за год до путча. Но это было еще полбеды. После отмены статей 70 и 1901 УК, каравших за «антисоветскую агитацию», Крючков издал еще приказ № 00150 от 24 ноября 1990 г., призванный замести следы текущей преступной деятельности его ведомства. Теперь уже уничтожению подлежали дела оперативного наблюдения и разработки с «антисоветской окраской». Ведь преданные гласности (да и то далеко не полностью) бесчинства власти по отношению к Сахарову, Солженицыну, дела подвергавшихся преследованиям диссидентов — то, что скрывать дальше уже не было никакой возможности, было лишь верхушкой айсберга всестороннего контроля государства над своими гражданами. У меня же в руках оказался обширный список лиц, в том числе известных ученых и литераторов, которых наше государство подвергло бесстыдной слежке. Некоторые имена я успел переписать и воспроизвожу их здесь.
Итак, были уничтожены дела на следующих лиц: Генрих Батищев (2 тома), Георгий Владимов (48 т.), Григорий Водолазов (3 т.), Владимир Войнович (10 т.), Юлий Даниэль (7 т.), Александр Зиновьев (35 т.), Лев Копелев (21 т.), Юрий Левада (10 т.), Борис Можаев (1 т.), Александр Некрич, Леонид Седов (3 т.), Сергей Семанов (11 т.), Валентин Турчин (18 т.), Яков Этингер (1 т.), группа, включавшая Александра Янова, Леонида Волкова, Александра Штромаса и др. (13 т.).
Видимо, работа по заметанию следов производилась выборочно, до некоторых дел к концу 1991 г. руки не дошли. Их героями были Леонид Баткин (1 т.), Лариса Богораз (8 т.), Михаил Бернштам (4 т.), Михаил Гефтер (6 т.), Леонид Гордон (1 т.), Борис Грушин (1 т.), Владимир Дудинцев (1 т.), Наум Мандель (Коржавин) (1 т.), Феликс Светов (17 т.), Юрий Сенокосов (3 т.).
Чтобы оценить, какие последствия могло иметь накопление подобных материалов не только для тех, кто оказался под колпаком слежки, надо несколько отвлечься от рассказа о визите в чеховский архив. Просматривая списки подвергшихся «оперативной разработке», я наткнулся на имена моих молодых коллег по ИМЭМО Андрея Фадина (1 т., успели уничтожить) и Павла Кудюкина (62 т., еще сохранились). Вероятно, в этих десятках томов содержались материалы на всю группу из шести молодых людей, которых в апреле 1982 г. внезапно арестовали, более года держали в Лефортово, а весной 1983 г. «помиловали» до и вместо проведения судебного разбирательства. Суд был намечен на январь—март 1983 г., но сначала его неожиданно отложили на неопределенное время (якобы из-за болезни судьи), а под конец заменили великодушным «прощением». Другого такого случая в деятельности нашей политической юстиции я не знаю.
ИМЭМО, восстановленный после XX съезда КПСС, был одним из немногих высокопрофессиональных институтов гуманитарного профиля. Его содержали, щедро расширяли штаты, выделяли дефицитную валюту на комплектование иностранными изданиями и заграничные командировки избранных, поощряли издательскую деятельность, а директора института Николая Иноземцева удостоили возведением сначала в кандидаты, а затем и в члены ЦК КПСС. Среди директоров гуманитарных институтов таких было всего два человека. Расположение начальства объяснялось просто. В отличие от учебных заведений, призванных воспитывать студентов в духе самого передового учения (вершиной которого были, конечно, самые распоследние идеологические указания партии), институт должен был информировать Международный отдел ЦК и высшее руководство этой самой партии о том, что действительно происходит в мире капитализма, переживавшего, согласно доктрине, то ли третий, то ли еще какой-то этап своего «общего кризиса». Сотрудников института широко привлекали для изготовления разного рода закрытых материалов для «директивных органов». А Иноземцева привечал лично Брежнев (на столе директора стояла фотография генсека в красивой рамочке и с собственноручной дарственной надписью: «Уважаемому Николай Николаевичу»). «Брежнев, — свидетельствует А. Бовин, — с большим уважением, даже с почтением относился к Николаю Николаевичу»5.
В институте, где работали хорошо информированные люди, превалировал дух свободомыслия (конечно, в определенных пределах), широко обращались самиздат и тамиздат, и, вероятно, не так уж далек был от истины Кудюкин, показавший на допросе, что «такую литературу можно было бы безбоязненно предложить 90% сотрудников ИМЭМО». Арестованные пошли несколько дальше. Как следует из документов, направленных из КГБ в ЦК КПСС (копии пяти из них в ответ на депутатский запрос мне передали из службы В. Баранникова в 1992 г.)6, обвиняемые замыслили создать «Федерацию демократических сил социалистической ориентации». Они планировали связаться с партиями Социнтерна, частью коммунистических и леворадикальных организаций Западной Европы, с польской «Солидарностью». Сверх того — издавали и распространяли журналы «Левый поворот», «Социализм и будущее», «а также иные документы злобного антисоветского содержания», напечатали свое сочинение «в крайне реакционном французском журнале “Альтернатива”» и т. п.
Незначительность «прегрешений» арестованных была очевидна. Не вызывали сомнения их социалистические воззрения, ориентация на Социнтерн и еврокоммунистов. Их неподцензурный самиздат не получил широкого распространения и известности. Об их неортодоксальных взглядах и активной гражданской позиции, которые проявились еще на студенческой скамье, агентура сообщала давно. Потянувшее на десятки томов «дело» явно заготавливалось впрок, на случай надобности. Им и воспользовались, когда решили, что пришла пора «разобраться» с неугодным институтом.
Трудно сейчас установить, от кого исходила инициатива: от КГБ или одной из группировок в верхах партии, заинтересованной в том, чтобы скомпрометировать влиятельного советника генсека. Но с самого начала стало ясно, что цель затеянной провокации — разгром института, откуда в общество просачивались «чуждые взгляды» и недозированная информация, и дискредитация его директора. В течение года институт лихорадило. Шутка ли — на заседании политбюро о раскрытии «заговора» докладывал в апреле 1982 г. сам Андропов. В институте поселилась комиссия, назначенная партийными органами. Со Старой площади ее деятельность направлял секретарь ЦК М. В. Зимя-нин, ведавший идеологией и одним из первых забивший тревогу в дни «пражской весны». А непосредственно погром готовил некто М. И. Волков, человек на редкость невежественный, но занимавший заметный пост в Отделе науки ЦК и приходившийся близким родственником К. У. Черненко. Возглавлял же этот отдел С. П. Трапезников, подобранный еще Брежневым в молдавском филиале Высшей партшколы. На высоком аппаратном посту он отличился яростным искоренением «ревизионизма». Комиссия на уровне собственного понимания судила научную работу ИМЭМО, выискивала крамолу в его публикациях и «шерстила» личные дела сотрудников института, кадры которого, по ее разумению, были засорены «ревизионистами» и «сионистами» (т. е. евреями).
Репрессии обрушились на руководителей отделов, в которых трудились арестованные, — Георгия Мирского и Германа Дили-генского, на других ученых. Говорили о предстоящей чистке кадров и роспуске партийного комитета института. В документе, подписанном председателем КГБ В. Федорчуком, калифом на час, особо отмечались «просчеты в подборе кадров» и в «воспитательной работе», «обстановка беспринципности и отсутствия должной политической бдительности» в ИМЭМО. Не выдержав нервотрепки, от сердечного приступа скончался Иноземцев, прошедший фронты Великой Отечественной, но не привыкший к столь бесцеремонному обращению со стороны «товарищей» по партии. КГБ и генеральная прокуратура докладывали в ЦК партии, кто из сотрудников ИМЭМО знал о взглядах арестованных, но не дал «отпор» и не донес, и излагали лихо закрученный план дальнейших действий — как половчее провести процесс, под каким предлогом удалить на это время из Москвы иностранных корреспондентов и как дезинформировать «братские партии». А один из самых сильных научных коллективов Академии наук, затаив дыхание, ждал погрома.
Гроза, однако, в этот раз ушла, как налетела. За три недели до смерти Брежнев, соответствующим образом проинформированный Арбатовым и Бовиным, распорядился «оставить институт в покое»7. Вслед за тем изменился расклад в верхах. Андропову, перешедшему из КГБ в ЦК, развивать провокацию, затеянную его бывшими подчиненными вкупе с партийными мракобесами, надобности не было. История завершилась почти хорошим — если, конечно, не считать гибели Иноземцева — и сказочным по тем временам концом. Но нарытые материалы продолжали лежать неразорвавшимися минами. Кто мог знать, кем, когда и зачем они снова могут быть запущены в ход? А главное, лишь стечение случайных обстоятельств помешало употребить по назначению колоссальный труд чекистов и спасло научный коллектив от беды. Нередко, однако, материалы «оперативной разработки», запущенные в дело, ломали судьбы людей, разрушали коллективы и насаждали в обществе страх и предательство.
Впрочем, надо отдать должное сыскарям из знаменитого Пятого управления КГБ, ведавшего «идеологическими диверсиями». Они знали, что делали. Ведь почти все поименованные в воспроизводимом здесь реестре лица чуть позже приняли активное участие в сломе адской машины того государства, защищать которое был призван КГБ. К сожалению, однако, дела не столь уж давно минувших дней не потеряли актуальности. Существуют веские основания полагать, что слежка, «прослушки», провокации не канули в Лету.
Но вернемся к нашей поездке в Чехов. Времени у нас было в обрез. Я попросил показать материалы, собранные на моего друга Михаила Гефтера, и предупредительные служащие принесли аккуратно переплетенные тома. Листая один из них, я обнаружил запись некого историософского обсуждения (разумеется, с выходом на текущую политическую ситуацию), которое происходило на квартире Гефтера в начале 1980-х годов. Материал был подписан закодированным агентом и сопровожден справкой, что изложенное совпадает с данными «прослушки»...
Уже этот, далеко не полный и, вероятно, случайный перечень может дать представление о том, сколь густой была сеть полицейщины, обволакивавшая всю интеллектуальную элиту советского общества уже после лицемерно осужденных сталинских беззаконий, и сколь невосполнима потеря ценнейших исторических источников, ликвидированных в смутные времена. Информация из них могла бы по-новому заиграть в наши дни, когда бесстыдно подчеркивается преемственность традиций ЧК — КГБ — ФСБ (почему бы не начать этот ряд с не менее достойных предшественников — николаевских жандармов или опричников Ивана Грозного?).
Пришедший к руководству КГБ СССР 23 августа 1991 г. Вадим Бакатин попытался остановить варварскую операцию по истреблению архивов. Были разосланы строжайшие приказы на места, но осенью чистка еще продолжалась — теперь уже в порядке «инициативы снизу». Во всяком случае, мне рассказывали, что в Ленинграде она была остановлена, лишь когда начальником управления туда прибыл депутат Сергей Степашин.
Многое все же сохранилось. Но время, когда все шире открывались архивы, очень быстро прошло. Дверцы в потаенную их часть захлопнулись, а парламентская комиссия по архивам прекратила существование вместе в СНД и ВС России. Еще в бытность ее членом я попытался раскопать дело 1982 г. «КГБ против ИМЭМО», обнажить пружины, выявить всех заказчиков и исполнителей 8. Но чтобы вскрыть картину целиком, даже обладая статусом депутата и члена комиссии, надо было заниматься этим основательно и не щадя времени. Времени же как раз катастрофически не хватало, а чуть приоткрывшийся на исходе 1991-го доступ к секретам зловещего ведомства вскоре же был перекрыт. О том, что представившаяся тогда возможность уникальна и скоропреходяща, я не задумывался. Поездка в Чехов осталась эпизодом, не получившим продолжения. А сами потаенные архивы выжившей службы, если они все же сохранились, ждут встречи с будущими историками в иные времена...
Примечания
1 Постановление Президиума ВС РСФСР «Об образовании комиссии по организации передачи-приема архивов КПСС и КГБ на государственное хранение и их использованию». 14 октября 1991 г. — Архив автора.
2 Бакатин В. Избавление от КГБ. — М., 1992. — С. 149.
3 Крючков В. Личное дело. — Ч. 1. — М., 1996. — С. 339. Крючков отчетливо представлял границу между раскрытием (и то неполным) дел, по которым состоялась государственная реабилитация при прежнем режиме и которые он упоминает скупо, а также сыском и террором, которые осуществляло его ведомство после 1953-го. Об этом он не говорит ни слова, замечая лишь, что публикация неких «тайн» имела бы «непоправимые последствия».
4 Информация, полученная от работников архива в г. Чехове 20.12.1991.
5 Бовин А. XX век как жизнь: Воспоминания. — М., 2003. — С. 299.
6 Информационные материалы по делу А. Фадина, П. Кудюкина, направлявшиеся Комитетом государственной безопасности в ЦК КПСС в 1982— 1983 гг. Ксерокопии. — Архив автора.
7 Бовин А. Указ. соч. — С. 392; Арбатов Г. Человек системы: Наблюдения и размышления очевидца ее распада. — М., 2002. — С. 341—343.
8 Эту работу в значительной мере выполнил историк П. П. Черкасов в рамках обстоятельного исследования истории ИМЭМО и его предшественника — Института мирового хозяйства и мировой политики АН СССР, разгромленного Сталиным после войны (см.: Черкасов П. ИМЭМО: Портрет на фоне эпохи. — М., 2004. — С. 451—530).
часть 4
1992. ПРЕЗИДЕНТ, ПРАВИТЕЛЬСТВО И ПАРЛАМЕНТ МЕЖДУ МИРОМ И ВОЙНОЙ
Мир — это продолжение войны другими средствами.
Освальд Шпенглер
Поразительно, как быстро изменилось положение в стране уже к началу 1992 г. Глядя на события того года с заметного исторического удаления, следует признать, что революционно-демократический потенциал августа 1991 г., когда сотни тысяч людей на мгновение ощутили себя творцами истории собственной страны, был исчерпан сравнительно быстро. Развитие не пошло по пути дальнейшей демократизации политической жизни общества, действительной дебюрократизации, демонополизации в экономике и создания полноценных структур гражданского общества. Не был даже произведен расчет с прошлым. Конституционный суд, формирование которого завершилось наконец на V СНД России, занялся «делом КПСС». Хотя правившая с 1917 г. партия была отягощена преступлениями ничуть не меньше — а скорее даже больше, чем гитлеровская НСДАП, уже в силу более продолжительного срока своего владычества, — Нюрнбергский процесс не повторился. Решение суда оказалось более чем осторожным, а общественный резонанс — слабым: гораздо большее внимание людей привлекали тяжкие повседневные заботы.
Политическая ситуация изменилась кардинально. Ход событий снял два главных противостояния предшествовавших нескольких лет: молодая российская демократия — против старых структур КПСС и российское государство, утверждающее собственный суверенитет, — против союзной власти. Однако новые политические конфликты не заставили себя ждать. Во-первых, далеко еще не окрепшее российское государство столкнулось с центробежными тенденциями, которые в первую очередь подпитывало стремление региональных элит — особенно в прежних автономных республиках — к суверенизации. Противостояние Россия — Союз воспроизводилось теперь в ином формате и грозило отправить Российскую Федерацию по пути СССР. Во-вторых, федеральная власть и особенно те ее структуры, которые приняли на себя ответственность за начало экономических реформ, стали подвергаться давлению со стороны различных сил, отвергавших реформы. Давление нарастало по мере того, как все отчетливее проявлялся болезненный характер начавшейся социально-экономической трансформации.
Остроту противостояния Центра и регионов удалось в значительной мере притупить. В том числе — заключением в конце марта Федеративных договоров. Апофеозом стало помпезное шоу подписания договоров в Кремле, выдержанное в привычных советских образцах и транслировавшееся по ТВ. Уступки и послабления, на которые пошла центральная власть, были подчас чрезмерны, угрожая скатыванием к конфедеративному государственному устройству. Но уступки эти не были столь катастрофичны, как многим (в том числе и мне) тогда казалось. А главное, со временем они оказались обратимыми, хотя деформирующее их влияние проявилось и в становлении нового государства, конституционной (а не договорной) основе которого был брошен вызов, и в конструкции федерального парламента. Самой заметной неудачей в тот момент представлялись отказ Чечни и Татарстана подписать договор и оговорки, сделанные Башкирией. Но не меньшее значение имело то, что дальнейший торг между Центром и регионами был выведен из-под парламентского контроля и за рамки публичной политики вообще.
Иное дело — комплекс проблем, связанных с мучительным переходом к квазирыночной экономике. Никакого смягчения здесь не наблюдалось.
В центре политической жизни по-прежнему стояла борьба за власть между двумя коалициями. На протяжении 1992 г. она становилась все более жесткой. Но основные акторы на политической сцене были уже не те, что прежде. Изменения произошли — весьма заметные, хотя и не в полной мере оцененные по следам событий, — и в составе противостоявших коалиций, и во взаимоотношениях внутри каждой из них.
Несмотря на ряд импозантных демонстраций единения Ельцина и демократов, становилось все более очевидным, что августовские победители разнородны социально, политически и даже психологически, исходят из разных ценностей, по-разному выстраивают иерархию своих целей. На протяжении всего года предпринимались энергичные попытки скрепить и расширить демократическую коалицию в парламенте и обществе — и в то же время в «Демократической России» наметились первые идейные и организационные расколы. Непростые отношения складывались в треугольнике, углы которого представляли: Ельцин с ближайшим окружением (подвергшимся первым перетряскам); «младореформаторы», которые хотя и задавали с конца 1991 г. тон в правительстве, были в нем в меньшинстве и имели свободу действий, да и то неполную, лишь в экономической сфере; актив демократического движения, расслоение которого уже дало о себе знать.
Не менее разнородной была коалиция, формировавшаяся на ином полюсе. Одна из ее составляющих — остатки разгромленных и временно притихших структур коммунистической партийно-государственной бюрократии. В публичных выступлениях демократы именовали обычно всех своих противников коммунистами или красно-коричневыми, не вдаваясь в немаловажные
Часть 4
1992. Президент, правительство и парламент между миром и войной
различия меж ними, хотя собственно коммунистическая компонента этой коалиции после всех поражений и распада КПСС на деле была менее значимой, чем когда-либо раньше, да и позже. Другая составляющая — политическое представительство той части директорского корпуса, у которой экономические преобразования выбивали почву из-под ног. В российском парламенте у него были сильные позиции. Третья, самая заметная, ибо постоянно пребывала на политической авансцене, — новые элиты в Центре и регионах, рекрутируемые из самых разнородных слоев и ощущавшие себя обделенными при распределении властных функций. На роль их лидеров в 1992 г. выдвинулись вице-президент и председатель парламента. Все это отчетливо проявилось в ВС, где под давлением обострившейся социально-экономической ситуации началась эрозия демократических объединений, участились перебежки как умеренных, так и радикальных демократов в стан вчерашних противников, ужесточилась линия оппозиционных фракций и стал заметным переток к ним значительной части депутатов «болота».
Два крупных события — VI и VII СНД РФ — основные вехи политической жизни 1992 г. На VI Съезде в апреле состоялась первая крупная проба сил новых акторов политической борьбы. VII Съезд в декабре был переломным: он едва не закончился сломом принятых правил игры. Взрыв удалось предотвратить. Но ход самого Съезда, а также события последовавших месяцев очень скоро показали, что достигнутое примирение (по принципу «Худой мир лучше доброй ссоры») неустойчиво и кратковременно.