Глава 9. Путч

— Ах, русское тиранство — дилетантство,

Я бы учил тиранов мастерству, —

Ответил Пушкин.

Давид Самойлов

Август 1991 г. — самая крупная, переломная веха не только того года, но и всего цикла, начало которому положил 1985 г. В те дни закончилась перестройка и началась история постсоветской России. Об этих событиях написано и сказано очень много. Поэтому я ограничусь здесь двумя сюжетами. Первый — личные воспоминания об этих грандиозных по своим последствиям событиях человека, который провел эти дни в Белом доме, но не был в центре, откуда направлялось сопротивление перевороту. Второй — аналитический: попытка оценить годы спустя, почему провалился переворот, какие исторические развилки в те дни прошла наша страна и как выглядят сегодня некоторые из последствий тогдашних событий.

ТРИ ДНЯ В АВГУСТЕ, КАК Я ИХ УВИДЕЛ

В начале 1960-х годов многие из нас зачитывались фантастическим детективом американских авторов Флетчера Нибела и Чарльза Бейли «Семь дней в мае» — о том, как едва не свершился в 1974 г. государственный переворот в США. Переворот этот опирался на всю мощь военной машины, и лишь в последний момент, благодаря счастливому стечению обстоятельств и энергичным действиям нескольких сторонников президента, удалось парализовать зловещий заговор. Если бы русскому фантасту вздумалось предсказать нечто подобное в собственной стране, он наверняка поместил бы события в августе: в XX веке немало черных дат приходилось у нас именно на этот месяц.

19 августа около 7 часов утра меня, как и многих в тот день, разбудил телефонный звонок. Звонил Миша Соколов, один из самых близких мне парламентских журналистов. Выяснив, что никто пока не пытался меня арестовать, он порекомендовал немедленно включить радио и телевидение. Примерно до 8 часов утра, кроме официальных сообщений, еще можно было слушать «Эхо Москвы», но и его вскоре вырубили. Осознать, что рушится все, чем мы жили с середины 1980-х годов, что вот-вот вернутся все «свинцовые мерзости» прежнего режима, — а это непреложно вытекало из документов ГКЧП для всякого, привыкшего улавливать смысл формулировок, как бы вытесанных топором, — было непереносимо. И поэтому на периферии сознания мелькала мысль: а может быть, каким-то чудесным образом все обойдется...

В таких смятенных чувствах, наскоро собравшись, я поехал в Белый дом. И здесь утреннее дурное настроение сразу и резко переменилось: выяснилось, что мы вовсе не собираемся капитулировать, что ЧП, объявленное утром, названо здесь своим именем — правым реакционным переворотом, находящемся в вопиющем противоречии с Конституцией. Стало известно, что российские лидеры уже подготовили соответствующее заявление, что Ельцин, поздно ночью вернувшийся из Алма-Аты, находится на пути с дачи в Архангельском в Белый дом. Около 11 часов началось заседание Президиума ВС РСФСР. Факт сопротивления был зафиксирован — и это меняло многое, хотя и не все. Полтора часа Президиум посвятил тягучему обсуждению проекта заявления уже от имени Верховного Совета, текст которого набросал Владимир Лукин. Проект был в меру хорош. В нем говорилось то, что, собственно, только и можно было сказать в данный момент, не зная, что собираются предпринять организаторы переворота. Заниматься стилистической «доводкой» текста означало терять дорогое время¹. Примерно это я и сказал, когда очередь дошла до меня: хорошо уже то, что если сюда ворвутся вооруженные люди, мы сможем повторить знаменитые слова Мирабо: «Идите и скажите вашему господину, что мы здесь по воле народа...». Но этого мало, надо организовывать сопротивление, а не заниматься стилистическими улучшениями заявления. Ибо по правилам с нами играть не будут.

Конечно, не мои слова побудили приступить к делу, но вскоре каждый действительно занялся тем, что мог и умел делать. Ельцин, мелькнув перед собравшимися, удалился к себе. Вскоре прозвучало его обращение с танка, многократно впоследствии показанное по ТВ. Уже в эти первые дни оно решающим образом повлияло на моральное состояние тех, кто постепенно заполнял Белый дом, и тех, кто собирался вокруг него. А чуть позже, когда все запущенные на полную мощность ксероксы Белого дома стали выдавать листовки, тиражируемые в Москве и не только в Москве, — и на политическую атмосферу в обществе. Организацией обороны здания занялся Александр Руцкой. В контакты со столичными военачальниками вступили генерал Кобец и союзный депутат полковник Цалко².

Спустившись к себе, я немедленно позвонил директору моего института Владлену Мартынову, который на XXVIII съезде (возможно, с подачи Яковлева или Примакова) был введен в ЦК КПСС и представлял там реформаторское крыло. Я не знал, конечно, что на следующий день после провала путча группа реформаторов (немногое живое, что еще оставалось в верхах партии, и Мартынов среди них) предложит сначала коллективную отставку ЦК и проведение съезда с целью «нового идейного и организационного самоопределения» партии, а еще через два дня — самороспуск КПСС в существующем виде и «создание партии левых сил, построенной на платформе свободы и демократии»³. В лице Мартынова я видел представителя либерального крыла в партии и, видимо, переоценивая влияние партийных реформаторов, счел нелишним в новой ситуации установить контакт между ними и «Демократической Россией». Поэтому отчасти с наигранным, отчасти с действительным оптимизмом, которое вселяло то, что я услышал на Президиуме («Мы сопротивляемся!»), я пересказал Мартынову, что знал. Сообщил, что на послезавтра, 21 августа, назначено заседание ВС РСФСР, и пообещал, как только смогу, приехать в институт. Предполагалось, что там будет проведено собрание, на котором ГКЧП будет осужден⁴. Но мой собеседник был настроен значительно более мрачно, чем я. «Не дадут вам собрать сессию», — возразил он.

Вскоре меня вызвала на улицу Алла Назимова, в числе первых москвичей пришедшая к Белому дому. Она работала в то время в Союзе журналистов. Я пообещал продиктовать ей по телефону тексты оглашенных на Президиуме документов, чтобы она могла познакомить с ними возможно большее число людей. Вскоре это было сделано, подключились ксероксы Союза журналистов, и заработала еще одна лента информационного конвейера, неподвластного ГКЧП. Тут же я подошел к группе людей, собравшихся на площадке перед зданием, и стал пересказывать им содержание документов. Люди жадно впитывали информацию и с нетерпением ждали распечатки документов, чтобы распространять их дальше.

А в комнатах Конституционной комиссии между тем готовился юридический анализ постановлений ГКЧП. «Ни Конституция СССР, ни закон СССР о правовом режиме чрезвычайного положения не предусматривают возможности создания такого органа, как ГКЧП, и тем более такой структуры, как “руководство СССР”... Решение вице-президента СССР и “руководства СССР” о введении ЧП и учреждении ГКЧП не могут считаться имеющими юридическую силу и должны быть немедленно отменены Верховным Советом СССР или Комитетом конституционного надзора СССР», — гласило заявление, подписанное оказавшимися на месте членами КК О. Румянцевым, Л. Волковым, Е. Амбарцумовым, В. Шейнисом и ее экспертами Б. Страшуном и В. Зорькиным⁵.

Вечером состоялось собрание депутатов (к тому времени здесь их было уже около 250 человек). Нам надо использовать все средства передачи информации, говорил Руслан Хасбулатов. Снабдить отъезжающих в регионы белодомовскими листовками, направить людей на вокзалы и в аэропорты. Привлечь радиолюбителей — над ними власти у ГКЧП нет. Взять под наш контроль типографии, гнать цензоров. Телефонная связь не отключена. Я, продолжал Хасбулатов, внушал руководителям автономий, выжидающим, чья возьмет, что переворот обречен. Может быть, российское руководство перебьют. Но когда хунте придет конец, вас отстранят. Все будет решено в ближайшие сутки, заявил Геннадий Бурбулис. Надо организовать мобильные депутатские группы и разъехаться по Москве, разъяснять смысл событий в воинских частях.

В ночь на 20 августа одна из таких групп, снабженная нашими листовками, отправилась сначала к военному училищу им. Верховного Совета, а затем — к оцеплению, стоявшему у телецентра Останкино. В расположение частей нас не пустили, хотя офицеры не мешали раздавать листовки проходившим солдатам. Диалоги с вышедшими навстречу офицерами были не очень содержательны, их можно воспроизвести примерно так: мы им — «путч», они в ответ — «присяга», мы — «указы Ельцина», они — «министр обороны», мы — «остановить Пиночета», они — «Пиночет не так уж плох». В общем, было ясно: офицерский корпус колеблется, не хочет поддерживать ни ту, ни другую сторону, но готов выполнить приказ, если он поступит. А если мы считаем, что приказы незаконны, то наше дело — добиться их отмены: армия не может решать, какой приказ законен, а какой нет. Не знаю, как повели бы себя эти люди, если бы приказ стрелять на поражение поступил, но было ясно, что ключевые решения будут приниматься не здесь.

В Белый дом мы вернулись под утро и потому знаменитую вечернюю пресс-конференцию ГКЧП 19 августа смотрели уже в ретрансляции. Вспомнились строчки Давида Самойлова, справедливые, впрочем, не для всех времен: «Ах, русское тиранство — дилетантство». Действительно, какая хорошо отлаженная государственная машина позволила бы устроить такой саморазоблачительный спектакль, а если бы и произошли непредвиденные сбои, передать подобную запись в эфир? Да еще тут же, как бы для контраста, воспроизвести выступление Ельцина с танка?! «Грязные, трясущиеся руки» — чьи-то эти слова запомнились сильнее, чем сам незадачливый, шмыгающий носом вице-президент. И еще, конечно, звонкий вопрос журналистки Татьяны Малкиной: «Да вы понимаете, что совершили государственный переворот!?» — И какой-то оправдательный лепет в ответ. Я увидел паноптикум манекенов, не способных расхлебать собственное варево. И эти люди претендовали на роль управителей распадающегося государства?! Нет, наши антагонисты не способны были внушить не только уважение или доверие, но и страх. И это видела вся страна⁶. Утром в Белый дом пришла информация об ультиматуме, который Ельцин направил гэкачепистам через Анатолия Лукьянова. Выс-

тупая на открывшейся 21 августа чрезвычайной сессии ВС РСФСР, Хасбулатов сказал, что «действия президента России, ПВС и правительства были энергичными, но рассудительными и спокойными», и изложил требования, которые накануне утром он, Руцкой и Силаев передали Лукьянову «как практически единственному законному руководителю верховной власти». Эти требования сводились к следующему.

1. Организовать в течение 24 часов встречу вышепоименованных российских руководителей с Горбачевым.

2. Провести в ближайшие три дня медицинское освидетельствование Горбачева с участием экспертов Всемирной организации здравоохранения.

3. Результаты освидетельствования предать гласности и при положительных результатах — обеспечить условия для возобновления его деятельности.

4. Немедленно отменить все ограничения на деятельность российских СМИ.

5. Отменить действие ЧП на всей территории РСФСР, обеспечить беспрепятственное прибытие в Москву депутатов на чрезвычайную сессию ВС.

6. Немедленно восстановить все виды связи.

7. Объявить о роспуске незаконного ГКЧП и отменить все его постановления и распоряжения ⁷.

Сообщения с мест, оглашенные на новом собрании депутатов, а более всего — многотысячный митинг в 12 часов перед зданием ВС РСФСР вселяли еще больший оптимизм. Весь день прошел для меня в поездках по воинским частям. Принимали нас там по-прежнему настороженно, подчас враждебно⁸. Но становилось все более очевидно, что наступающая сторона — мы, что время работает на нас, что оборона, как учил большевиков Ленин, есть смерть вооруженного восстания (а равно, можно добавить, и государственного переворота, в ходе которого могучая боевая техника на улицах столицы была выставлена то ли на посмешище, то ли чтобы помочь братанию солдат с горожанами).

В таком настроении в конце дня я поехал на ранее объявленный прием в венгерское посольство, прихватив с собой пачку белодомовских материалов для раздачи дипломатам и их гостям. Уже вечером из посольства я заехал домой, рассчитывая впервые с утра предыдущего дня поспать час-другой, а затем вернуться в Белый дом. Сон был недолгим, а пробуждение тревожным. За подписью того самого Калинина, с которым еще утром вел шутливый разговор Кобец, был объявлен ряд мер по ужесточению ЧП, в частности, о введении с 23 до 5 часов утра комендантского часа. Радиоголоса иностранных станций обсуждали вероятность штурма Белого дома. О вызове машины не могло быть и речи, и мы с Аллой Назимовой отправились к Белому дому на метро. Там ей вместе с десятками тысяч москвичей и приезжих из других городов, образовавших живое кольцо вокруг Белого дома, предстояло под дождем провести еще одну ночь. По мере того, как поезд метро приближался к станции Краснопресненская, он наполнялся людьми, также проигнорировавшими комендантский час. По их виду можно было безошибочно определить, куда они отправляются.

Обстановка у Белого дома в эту ночь ничем не напоминала предыдущую. В воздухе, пронизанном водяной пылью, висела тревога. Все подходы были перегорожены баррикадами, которые, правда, не могли бы устоять перед бронетехникой. Горели костры. В немногочисленных точках прохода добровольная охрана придирчиво рассматривала мое депутатское удостоверение. Сначала я попытался войти в здание с набережной, откуда был кратчайший путь к нашему с Волковым кабинету, но этот подъезд был наглухо заперт и никаких признаков милиционеров по ту сторону дверей обнаружить не удалось. Тогда я стал пробираться через баррикады ко входу с другой стороны. Выведенный наружу передатчик предупреждал защитников Белого дома, чтобы они не приближались к стенам здания ближе чем на 50 метров: эта полоса считалась наиболее опасной в случае штурма. Где-то поблизости раздавались выстрелы. Когда я добрался до очередного подъезда, он тоже оказался заперт, но за стеклами мелькнула фигура милиционера, с которым я попытался объясниться жестами. Я демонстрировал свое удостоверение, а охранник, скрестив руки, показывал, что вход воспрещен: было уже начало первого ночи. За моей спиной раздались голоса: пустите его, это Шейнис, он хороший депутат! Не знаю, слышны ли были эти возгласы за дверью, но немного поколебавшись, дверь для меня открыли.

Ситуация в здании была подстать тому, что происходило снаружи. По внутреннему радио передавали предупреждение о запрете зажигать свет в кабинетах, выходящих на набережную. Света не было почему-то и в коридорах, не имевших окон на улицы. Депутаты и их помощники в темноте натыкались друг на друга. Вскоре по радио был оглашен призыв — всем собраться в безоконном круглом зале Совета Национальностей. Выслушав информацию о передвижении войск и намерениях противника, депутаты начали вяло обсуждать два вопроса. Первый: где лучше находиться депутатам, когда начнется штурм? На улице, среди защитников, разделяя их судьбу, но рискуя раствориться в толпе со своими значками и гарантированной законом неприкосновенностью? Или же оставаться всем вместе в зале, чтобы отчетливо показать нападающим беззаконность их действий? Парламент здесь, говорил Анатолий Манохин, на улице депутатов не увидят, и им не удастся продемонстрировать организованное законное сопротивление насилию. К общему мнению не пришли и решили: пусть каждый поступает, как сочтет нужным. Второй вопрос: что делать, если на заседании Верховного Совета, назначенного на 11 часов следующего утра, не будет кворума или, того хуже, ВС откажется поддержать нашу бескомпромиссную позицию и не одобрит документы, уже десятками тысяч копий разлетевшихся из Белого дома. Это сразу лишило бы наши действия легитимности и поставило Ельцина и демократов на одну доску с путчистами. Мы предполагали, что от Верховного Совета, каким он уже показал себя, можно ожидать всего чего угодно, но отчетливая линия поведения в зависимости от его реакции не вырисовывалась. Время от времени наши «офицеры связи» из кабинета Кобеца прерывали дискуссию известиями о танковых колоннах, движущихся с разных направлений к центру Москвы.

Борясь со сном, я время от времени включался в обсуждение и пытался выполнить поручение Сергея Филатова, в то время секретаря Президиума ВС, — написать проект постановления, которое завтра предстояло внести на заседание ВС⁹. О том, что происходило дальше, рассказал журналист Александр Нежный. «Среди депутатов возникла тема валидола; кто-то вспомнил, что с утра ничего не ел, а сейчас — глубокая ночь; его утешили, объяснив, что пулю в живот лучше получить голодным. Рассматривались варианты: нас арестовывают, помещают в казармы, где мы продолжаем нашу работу... Нам дают пинка под зад, и мы вылетаем на улицу... “Ровно двадцать три года назад,— сказал депутат Шейнис, — танки вошли в Прагу”. Борис Немцов выкликнул желающих ехать в войска, Шейнис собрал свою папку и отправился навстречу танкам, вошедшим в Москву. Тем временем на бумажной салфетке начертана была резолюция, предлагающая и впредь считать булыжник оружием пролетариата. (Всю ночь, понял я, не оставляла депутатов тема девятьсот пятого года и Красной Пресни, с неким обратным знаком, но на том же самом месте разыгранная историей восемьдесят шесть лет спустя.) Депутаты ставили свои подписи, надеясь, что когда-нибудь салфетка займет почетное место в музее свободы»¹⁰.

Вместе с несколькими другими депутатами, вызвавшимися ехать навстречу танкам (к сожалению, из нашего «экипажа» запомнил только Николая Неласова, директора школы из Набережных Челнов), я вышел на улицу. Первым, кто нам встретился, был ранее покинувший зал и готовивший людей к встрече нападающих Сергей Юшенков, в прошлом преподаватель Военно-политической академии. Он сказал, что штурм назначен на 4 часа утра. Я посмотрел на часы, стрелка приближалась к четырем. Тогда я предложил своим спутникам подождать и действовать по обстоятельствам. Со мною не согласились: нам дано задание, его надо выполнять. Приняли компромиссное решение: идти к Краснопресненскому метро (наши машины стояли там, ведь подъезды к Белому дому были забаррикадированы) и, если услышим шум боя, возвращаться. Мы быстро нашли выделенную нашей группе машину и часа 2—3 колесили по Ленинскому проспекту, Профсоюзной улице, кольцевой автодороге, подъезжали к известному режимному объекту в Ясенево, пытались что-то узнать на постах ГАИ, но танковые колонны, которые, как мы наивно надеялись, должна была остановить мчавшаяся им наперерез наша «Волга», так и не встретились: то ли информация в Белом доме была неверна, то ли мы где-то разминулись...

В Белый дом мы вернулись уже на рассвете. С Сергеем Ковалевым и еще несколькими депутатами пошли к тоннелю под Калининским проспектом, где ночью разыгралась трагедия. Завалы из троллейбусов были разобраны лишь частично, непросохшие после дождя лужи еще хранили следы крови, у стены тоннеля лежали цветы.

Перелом произошел между половиной десятого утра, когда по внутреннему радио в последний раз объявили, что хунта не оставляет намерения напасть на нас, и началом двенадцатого, когда открылась внеочередная сессия ВС. События, следовавшие одно за другим, обнадеживали. Сначала ко мне подошел Иван Галушко, в прошлом секретарь райкома КПСС, один из нескольких членов коммунистической фракции, с которыми я был дружен, и показал заявление о разрыве с КПСС, подписанное 35 депутатами. В этой — второй после нашей в июле 1990 г. — большой «коллективке», кроме Галушко, стояли подписи Сергея Шахрая, Александра Котенкова, Екатерины Лаховой, Николая Рябова, Николая Медведева, Михаила Митюкова, Сергея Степашина и других ¹¹. Затем открылось заседание ВС, и выяснилось, что кворума хватает без всяких натяжек, а тональность первых же выступлений вполне отвечает тому, что произносили в этом здании и вокруг него в предшествующие два дня. Затем пришла информация, что войска по приказу Язова уходят из Москвы. Это можно было наблюдать и из окон Белого дома. Наконец, около часа дня поступило известие, что путчисты признали свое поражение и летят на поклон к Горбачеву. Тут же начала формироваться российская делегация во главе с Руцким и Силаевым для полета в Крым.

На следующий день торжество победителей увенчал еще более грандиозный, чем накануне, митинг на площади перед Белым домом, которая вскоре получит имя Свободной России. Снова процитирую слова А. Нежного, которые выразили чувства большинства собравшихся: «И потом был рассвет, один из самых прекрасных в судьбе России; был праздник, было ликование и светлое чувство великой победы. Бездна отступила, и жизнь снова обретала свой смысл»¹². Кто из стоявших в тот день на балконе Белого дома или у его подножья мог знать, что это был последний взлет солидарного народного ликования, выплескивавшегося на улицы и площади, что под митинговой формой политической борьбы, не раз доказывавшей в прошлые месяцы свою действенность, именно в эти дни подводится жирная черта?

Вечер и последнюю, третью ночь в Белом доме я провел в Международном комитете. Мои коллеги из Конституционной комиссии разошлись, но я почему-то решил на всякий случай остаться. Смотрели по ТВ возвращение Горбачева в Москву. Пили «за победу» сухое вино, закусывали оставшимися от «осадных запасов» дефицитными консервами. Разговор не очень клеился. Сказывалось физическое и нервное напряжение предшествовавших дней. Не помню, в эту или в предыдущую ночь я дожидался в радиорубке, развернутой в подвале, своей очереди выступить. Запомнилась сценка в предбаннике студии, позднее многократно тиражированная в различных изданиях: в ожидании выхода в эфир Мстислав Ростропович взял автомат у задремавшего на его плече Юры Иванова, который должен был охранять великого музыканта.

Так закончились для меня эти три дня и три ночи. Так закончился и путч, который можно было бы назвать опереточным, ес-

навои. СЪаавдан*

Газета «Аргументы и факты», 1991 г., № 38, ксерокопия

Чуть позже мне показали несколько странный по составу список из 70 лиц, намеченных к аресту, в котором на почетном месте среди тех, кто подлежал задержанию в первую очередь, значилась и моя фамилия.

Группы депутатов, снабженные листовками Белого дома, направились в воинские части. Диалоги с вышедшими навстречу офицерами были не очень содержательны. Их можно воспроизвести примерно так: мы им — путч», они в ответ — присяга», мы — «указы Ельцина», они — «министр обороны», мы — остановить Пиночета», они — «Пиночет не так уж плох»... Некий подполковник демонстративно разорвал мой мандат: «Ничего, Хасбулатов напишет вам еще одно удостоверение»...

, ли бы не трагическая гибель трех молодых людей, вышедших защищать свободу своей Родины. Странное дело, я никогда не числил себя отважным человеком, но ни разу в эти дни и ночи не вспомнил об опасности, не испытал чувства страха. Чуть позже мне показали несколько странный список из 70 лиц, намеченных к аресту, в котором на почетном месте среди тех, кто подлежал задержанию в первую очередь, значилась и моя фамилия. Список восстановила государственная комиссия по расследованию деятельности КГБ с помощью оперативных работников госбезопасности, которым было поручено установить наружное наблюдение, а утром 19-го — произвести аресты¹³. Почему все свелось к опереточному же задержанию на несколько часов Уражцева и Гдляна, я не знаю. Это один из малых секретов, обволакивающих серьезные, до сих пор не раскрытые тайны «путча по-русски».

Думаю, что мое отстраненное восприятие опасности (его, кстати, разделяли многие¹⁴) отразило те главные перемены, которые пришли в нашу жизнь с перестройкой Горбачева. Ведь именно их вменяли ему в вину, не договаривая до конца, на всех пленумах ЦК коммунистические иерархи. Даже не само насилие, но угроза его применения — смертельного при Сталине, несмертельного, но вполне чувствительного в послесталинские времена — была одним из самых могучих инструментов управления людьми. Угроза же насилия, за которой не чувствовалось решимости ее осуществить, не воспринималась всерьез. Парад бронетехники вылился в аттракцион, а решимости повторить то, что за два с лишним года до того китайские «реформаторы» учинили на площади Тяньаньмэнь (только так и можно было вернуть страх), к счастью, не было. На следующий же день победители занялись освоением добытого (не обошлось без мародерства), но здесь мои наблюдения носят не столько личный, сколько опосредованный характер. Тем более что эти августовские дни в Москве для меня были еще и интерлюдией между двумя поездками в зону армяно-азербайджанского противостояния, где лилась кровь и полыхал огонь...

СТРАНА НА ПЕРЕЛОМЕ

Если бы накануне августовской схватки в сверхмощный компьютер были заложены все имевшиеся данные о соотношении сил демократов и партократов, машина, скорее всего, должна была бы сказать: по всем законам политической борьбы демократы шли к поражению. Их влияние в обществе не было закреплено ни политически, ни организационно. У них не было большинства в российском парламенте: ни на Съезде, ни в Верховном Совете, а союзный парламент, ослабленный уходом прибалтийских и иных националов, стал добычей реваншистов из группы «Союз». В руководстве российского парламента крепкие позиции занимала оппозиционная группа. Российское правительство мало чем управляло и мало что контролировало; к тому же оно было ослаблено уходом первых реформаторов — Явлинского и Федорова. «Демократическая Россия» оставалась политическим клубом; самые выдающиеся ее участники были ораторами и аналитиками, но не организаторами и менеджерами; сеть партийных организаций не охватывала многие регионы. Между Ельциным и «Демократической Россией» не было не только взаимодействия, но и серьезной координации. Не было и плана действий, не говоря уж о резервных структурах, заготовленных на случай чрезвычайной ситуации. Обо всем этом уже шла речь выше. Возникает закономерный вопрос: почему же все-таки ГКЧП потерпел поражение? Полагаю, что на то были четыре главные причины: позиция, занятая Горбачевым; действия российского политического руководства; реакция политизированного актива общества; слабость и просчеты самой хунты. Причины эти были разными по масштабу и характеру, но взятые вместе они привели к провалу путча.

В наши дни, зная действительный ход событий по дням и даже по часам, можно вообразить, что поражение путча было заведомо предопределено. Между тем шансы на победу у противоборствующих сил были если и не равны, то, во всяком случае, сопоставимы. Но именно в таких переломных ситуациях обнажается альтернативный, а не жестко детерминированный характер исторического процесса. Страна еще не прошла «точку невозврата», и каждый сильный шаг основных акторов исторической драмы, верный или неверный, мог развернуть события в ином направлении.

Первая неудача постигла заговорщиков уже вечером 18 августа, когда страна еще не знала, что они ей приготовили. Им не удалось вовлечь в свое предприятие Президента СССР, на что, по-видимому, после января и марта они сильно рассчитывали. Именно отказ Горбачева открыто присоединиться к путчистам или хотя бы санкционировать их действия сделал все предприятие антиконституционным безусловно и с самого начала. Конечно, при том «уважении» к закону, которое издавна существовало на Руси, это не могло иметь определяющего значения: решения других политиков в Беловежской пуще четыре месяца спустя отличались отнюдь не большим уважением к Конституции. Позиция Горбачева имела прежде всего политическое значение: никто не поверил в неправдоподобную версию его тяжкого заболевания. Это означало, что силы, противостоявшие высокопоставленным мятежникам, будут атаковать их под знаменем защиты легитимного президента, а силы потенциального резерва — партийно-чиновничья номенклатура, численность которой и в Центре, и на местах была велика, — займут выжидательную позицию. Даже то, что отказ Горбачева (по причинам, о которых до сих пор идет спор) не был облечен в предельно жесткую форму, дезориентировало заговорщиков. В первоначальном варианте действий они рассчитывали сместить президента, более или менее соблюдая юридический де-корум¹⁵. Обговаривая же результаты первого визита в Форос, они, если верить Болдину, не исключали, что через несколько дней Горбачев к ним присоединится, коли дела пойдут успешно ¹⁶. О чем, собственно, Янаев и сказал на пресс-конференции.

Было ли это самообольщением или сознательной дезинформацией, но именно в Форосе была пройдена первая опасная развилка. Если бы Горбачев в той или иной форме публично ассоциировался (или был ассоциирован) с ГКЧПистами, на антиконституционный по своей сути переворот были бы натянуты одежды почти легитимного введения ЧП, а это означало бы иную расстановку сил и иную степень решимости у его инициаторов. В этом случае ВС и СНД СССР почти наверняка санкционировали бы принятые меры: не зря Лукьянов дал заговорщикам фору в 7 дней, назначив внеочередную сессию ВС СССР на 26 августа, — предполагалось, что за это время ГКЧП договорится с Горбачевым и совладает с ситуацией. Да и российское руководство вряд ли выступило бы так сплоченно, а если бы и так — оно было бы представлено бунтовщиком, которого следует отсечь от «обманутых» им граждан. В лучшем случае это повело бы к введению действительно чрезвычайного или даже военного положения, из которого неизвестно когда и как выкарабкивалась бы страна с уже разваленной «плановой» экономикой и разорванными внешними связями. В худшем — к гражданской войне.

Шаткий баланс в тот вечер во многом зависел от личного выбора Горбачева. И уже одно это свидетельствует о том, сколь недальновидна и опасна была линия Ельцина и демократов на выталкивание Горбачева в стан реакционеров, как бы их ни раздражали его колебания. В последующие три дня я всего более страшился, что Горбачев, изолированный в Крыму и не имеющий информации (или имеющий искаженную информацию) о том, что происходит в стране¹⁷, подчинится диктату. А Горбачев, зная не понаслышке, на что способны его «сподвижники», как известно, опасался тогда другого: как бы те не привели его физическое состояние в соответствие с объявленной версией или даже физически не уничтожили свидетелей — членов его семьи ¹⁸. К счастью, не произошло ни того, ни другого. И какие бы инсинуации по адресу Горбачева ни повторялись до сих пор, прав Грачев, утверждавший, что среди одолевших путч Президенту СССР принадлежало не последнее место¹⁹.

Отказ Горбачева присоединиться к перевороту довольно радикально менял ситуацию уже в нулевой фазе. Хунте следовало понять, что реализовать свой замысел ей будет теперь значительно труднее, а потому и действия должны быть изначально быстрыми, более решительными и устрашающими. Как следует вводить чрезвычайное (военное) положение, в первую же ночь парализуя возможные очаги сопротивления, за 10 лет до того показал генерал Ярузельский, остановивший под угрозой советской интервенции восхождение «Солидарности» к власти. Чтобы переворот имел успех, заговорщикам следовало еще до объявления ЧП интернировать всех потенциальных лидеров сопротивления. Восстановить надежную вертикаль управления, передав власть на местах и в центральных ведомствах военным и представителям спецслужб, а не выводить на бесполезный парад бронетехнику. Перекрыть все альтернативные источники информации. И, конечно же, лишить противника, по возможности, всех средств связи. Польский опыт не был востребован, вероятно, потому, что гэкачеписты недооценили и сложность ситуации, и потенциального противника.

Между тем в предшествовавшие месяцы (во многом в ходе противостояния с Горбачевым) был создан, хотя и не вполне отлажен, альтернативный — российский государственный центр. Организаторы переворота явно не придали этому должного значения, рассчитывая, что выведение из игры Президента СССР может даже устроить Ельцина, что, обуреваемый чувством мести по отношению к сопернику, он займет по крайней мере нейтральную, выжидательную позицию. Как Кравчук и большинство других республиканских лидеров. Это был очень грубый просчет. Если даже после «миссии в Форос» не оставалось времени, чтобы ввести ЧП по полной программе, нелегко понять, почему утром 19 августа Ельцину дали возможность беспрепятственно прибыть в Белый дом²⁰. Ведь его намерения для путчистов к этому времени не могли быть секретом, ибо все утро он вел телефонные переговоры с разными лицами.

На этой — второй после Фороса — исторической развилке организаторы переворота вновь упустили возможность овладеть положением. Совершенно очевидно, что ни один другой российский политик и даже все они вместе не смогли бы заменить Ельцина, обладавшего харизмой народного вождя. Август 1991-го — звездный час Ельцина. Немногим политикам выпадает такое — переломить почти предрешенный ход событий в свою пользу. Увидев явный раскол среди тех, с кем он вел борьбу в предшествовавшие месяцы, российский президент взял сторону президента союзного и приложил все силы, чтобы расширить трещину. Стратегический удар он направил туда, где правильно усмотрел самую серьезную опасность. О железной воле Ельцина сказано немало. Но в августовской ситуации проявилось не только это. Российские руководители, поставленные перед неожиданностью, быстро сориентировались, сплотились вокруг Ельцина и применили очень грамотную тактику. На случай, если бы события развивались по худшему сценарию, стали создаваться «запасные аэродромы» на Урале и даже за границей (куда немедленно отправился, минуя зал VIP в аэропорту Шереметьево, где его могли бы задержать, Андрей Козырев). Ельцин в известной мере повторил то, что обеспечило ему успех в мае 1990 г. в российском парламенте, но теперь в масштабе всей России и прежде всего — в столице. Он смог мобилизовать силы общественной поддержки, которая парализовала волю его противников. Решительная позиция российского президента и его тогдашнего окружения предопределила поведение не только тех, кто был поднят наверх демократической волной 1980—1990-х годов, но и значительной части старой политической и военной элиты. Были перевербованы те, под чьим началом находились воинские части, которые только и могли бы обеспечить перевороту успех (П. Грачев, А. Лебедь и др.). Тайные переговоры и интриги велись с обеих сторон, но Ельцин и его окружение переиграли своих противников. Все это стало полной неожиданностью — теперь уже для хунты.

Уже к вечеру 19 августа стало ясно, что политическую ситуацию в Москве и Ленинграде (а, стало быть, и в России) определяют не столько обращения и предписания ГКЧП, сколько контрнаступление российской власти. Правда, для физического сопротивления отмобилизованных сил и средств у нее не было. Офицерский корпус едва ли стал бы выполнять приказы, отданные через голову его непосредственных начальников. То, что Ельцин объявил себя верховным главнокомандующим на территории России, мало что могло изменить. По оценкам военных, на овладение Белым домом и арест тех, кто в нем находился, понадобились бы считанные минуты. Вероятно, это был последний шанс для ГКЧП, третья развилка в стремительном беге событий. Документально установлено, что планы операции были разработаны и группы захвата выведены на исходные позиции²¹. Почему штурм не состоялся? По-видимому, подобные действия в намерения путчистов изначально не входили. План переворота был составлен по шаблону 1964 г., когда безгласному и абсолютно неспособному к самоорганизации обществу преподнесли некие перемещения в верхах, смысл которых был неочевиден. И теперь расчет политиков, взращенных не в школе революционных битв, а в сталинско-брежневских отстойниках, строился на том, что ошеломленная страна, увидев танки на улицах, подчинится. Расчет не оправдался потому, что к концу седьмого года перестройки это была уже не та страна, которая подарила загнивающей системе два десятилетия политически безмятежного существования.

Размах сопротивления путчу, конечно, не стоит преувеличивать. Призыв к всеобщей политической забастовке не получил отклика даже в Москве и шахтерских регионах. На призыв к сопротивлению (и еще до всякого призыва) в многомиллионном городе откликнулся актив общества — десятки, а чуть позже и несколько сот тысяч людей, для которых невыносима была мысль о возврате в «светлое прошлое». Именно они, москвичи и жители близлежащих городов, молодые и не очень молодые люди, студенты и профессора, инженеры и кооператоры, бизнесмены и рабочие, рок-музыканты и поэты воздвигли живой щит вокруг Белого дома, ставшего главным центром сопротивления. Многие из них готовы были защищать обретенную свободу до конца. А их противники, к счастью, не готовы были убивать, чтобы вернуть свою власть, — одни, не желая брать на себя ответственность и рассчитывая, что роковые приказы отдадут их начальники или подчиненные, а другие (в их числе и Язов, под началом которого были основные силы) — устрашившись жестокого кровопролития, последствия которого были непредсказуемы. Будем справедливы: организаторы переворота не обладали ни беспощадностью Ленина к «врагам пролетариата», ни свирепостью и палаческой изощренностью Сталина, ни холодной расчетливостью китайских вождей. Человеческий материал, из которого были скроены заговорщики, был иным. Менее всего ГКЧП походил на революционный (или контрреволюционный) штаб: у одного дрожали руки, другой валялся в пьяном забытьи, третьи поглядывали по сторонам и т. д. Иными словами, члены ГКЧП, в котором не было ни решимости, ни единства воли, не отвечали уровню той задачи, которую они перед собой поставили²². «Мирно» покончить с центром сопротивления, как это сделал со своим парламентом за 200 лет до того генерал Бонапарт, они не сумели, а повторить новочеркасский расстрел в столице, на глазах у всего мира, не решились. Прав Ельцин: «Понимать ценность человеческой жизни, испытывать страх перед преступлением — это уже немало. Циничные заговорщики августа 1991 года не смогли переступить этот барьер»²³.

Растерянность самого ГКЧП передалась второму, третьему эшелонам власти, прежде всего силовым структурам, которые одни только и могли побороть сопротивление. Высшие чиновники на местах и в центральных ведомствах были способны лишь стенать на пленумах ЦК КПСС, что у них отняты репрессивные инструменты управления. На «нештатную» ситуацию с неясным исходом они умели реагировать только одним способом: заняв выжидательную позицию. Взяли паузу и элиты в республиках, познавшие уже вкус собственного «суверенитета». В стране, конечно, были вчера еще влиятельные группы и немалочисленные слои, страшившиеся происходивших и тем более — надвигавшихся перемен. Но в отличие от демократов, которые в считанные часы, не обладая крепко сколоченными организациями, провели политическую мобилизацию своих сторонников, партократы, хотя в их распоряжении были структуры КПСС, ничего подобного сделать не смогли.

В 1991 г. ГКЧП, каким он был и в какой среде действовал, мог или овладеть ситуацией немедленно, или проиграть. Если бы его выступление не получило немедленного и резкого отпора, дальнейшее развитие событий можно было бы пустить по квазилегальному, аппаратному пути. ВС, а за ним и СНД СССР, руководимые Лукьяновым²⁴, скорее всего последовали бы взмаху дирижерской палочки — в них нашлось бы большинство, санкционировавшее переворот²⁵. По тому же пути пошла бы и КПСС. Ни о какой реформации в партии, на которую рассчитывали остававшиеся еще в ней сторонники демократических преобразований, говорить бы не приходилось. Скорее всего «социал-демократический» проект программы, которым гордился Горбачев, был бы отброшен, а авторы и поклонники этого документа — из партии вычищены. К этому, собственно, уже приступило новое руководство, исключив из «рядов» за несколько дней до путча Александра Яковлева. Разумеется, было бы взято назад то, что отдал республикам Горбачев в проекте союзного договора. Воспользовавшись смирительной рубашкой «чрезвычайщины», стали бы душить свободные СМИ (что уже и попробовали начать), демократические организации и т. д.

Иное дело — насколько прочен и долговечен был бы режим ГКЧП, в какой мере он преуспел бы в новом собирании республик вокруг Центра. Конечно, восстановить империю Иосифа Сталина все равно бы не удалось, как, вероятно, и всеобъемлющий контроль над поведением и мыслями граждан. Но история, для которой пять-десять лет — не срок, могла бы сделать крутой вираж, чреватый трагическими или даже катастрофическими последствиями. Цена, которую заплатила Россия за последовавшие реформы, со многих точек зрения кажется чрезмерной, но неизвестно, во что могло бы обойтись избавление от власти эпигонов большевизма, восстанови они свою власть. Югославия, где «мягкий» национал-коммунистический режим продержался еще десяток лет, — живой тому пример. А союзная власть, располагающая ракетно-ядерным потенциалом, могла влиять на судьбы не только собственных народов, но и всего мира. Не зря в августовские дни мир был встревожен местонахождением ядерного чемоданчика, который, как впоследствии выяснилось, соратники не решились доверить Янаеву. «Я нужен был как легальная рубашка при нелегальной игре», — скажет он на следствии²⁶.

Провал путча повлек за собой многообразные последствия. Некоторые из них выявились в первые же дни.

Завершила свой исторический путь партия, оказавшая самое большое влияние в XX веке на судьбы народов СССР, а может быть, и всего мира. Сошла она с политической арены почти незаметно, даже без похоронного обряда. Объявленный на пиру победителей указ российского президента о приостановлении деятельности КПСС и КП РСФСР лишь зафиксировал положение вещей. Партия, ее руководящие структуры, заполнившая их на XXVIII съезде «толпа безликих малоизвестных бюрократов»²⁷ оказались неспособны ни встать на защиту своего генерального секретаря, изолированного на крымской вилле, ни толком поддержать переворот. Члены политбюро ЦК Олег Шенин, которого Горбачев, отъезжая в отпуск, оставил «на хозяйстве», и номинальный глава московских коммунистов Юрий Прокофьев были пристяжными при членах ГКЧП, возглавлявших государственные, а не партийные ведомства, и не играли никакой самостоятельной роли. Утром 19 августа собрался секретариат ЦК КПСС, от имени которого в ЦК компартий союзных республик, крайкомы и обкомы партии пошла шифротелеграмма, предписывавшая принять «меры по участию коммунистов в содействии ГКЧП», но никакого влияния на ход событий она не оказала. Даже столичный горком не сумел выполнить поручение ГКЧП и организовать в Москве контрмитинги в его поддержку²⁸. Партия давно перестала быть «орденом меченосцев». Ее дряблые структуры, опиравшиеся на репрессивные органы, уже десятки лет не были способны к самодеятельности, а за годы перестройки перестали и исправно исполнять директивы, исходящие сверху. После указа Ельцина и аналогичных актов в некоторых других республиках пятнадцатимиллионная организация рассыпалась, как карточный домик.

В одном путчисты добились своего, хотя едва ли у них были основания радоваться достигнутому результату. Они перечеркнули Союзный договор. Канитель с обсуждением снова и снова пересматривавшихся его вариантов еще какое-то время продолжалась. Но соотношение сил, зафиксированное в июльском проекте, коренным образом изменилось. Опасения республик, которые теперь получили веский аргумент против непредсказуемого поведения Центра, резко возросли. Позиции же Горбачева, главного (а теперь уже, по сути, и единственного) адепта ново-огаревского процесса — резко ослаблены. По иронии судьбы именно заговорщики, попытавшиеся на свой лад защитить Союз, нанесли ему смертельный удар. В последние месяцы 1991 г. происходила агония некогда могущественного государства, второй сверхдержавы.

Быть может, самый парадоксальный результат августовских событий — историческое и, как оказалось, необратимое поражение демократов, торжествовавших в те дни победу. «Мы потерпели победу», — напишет спустя годы Отто Лацис ²⁹. Проницательный Гавриил Попов уже летом 1992 г. констатировал, что победа над наиболее реакционной разновидностью номенклатуры, по сути, ее обременявшей, досталась иной части аппаратных, номенклатурных сил, склонных к тому, чтобы начать-таки структурные реформы экономики и общества³⁰. Как вскоре выяснилось, по-своему, в своих собственных интересах. Эти силы так и не сумел, — главным образом, из-за собственных колебаний — повести за собой Горбачев. Их лидером, более того, всесокрушающим тараном стал Ельцин. Как на I СНД РСФСР демократы не могли добиться его избрания исключительно своими силами, так и августовской победой Ельцин был обязан не меньше, чем демократам, поднявшим народ на защиту Белого дома, перебежчикам из стана противника. Но в первую очередь — самому себе. После Августа его зависимость (и зависимость той части номенклатуры, которая ринулась под знамена победителя) от поддержки демократов существенно ослабла. «Новая бюрократия», вобравшая в себя и часть демократического актива, оказавшуюся падкой на блага и символы власти, утратив реальный противовес в лице тт. Крючковых, Шениных и К°, стала значительно свободней в своих действиях.

Попов был прав, характеризуя социальную природу пришедших к власти сил. Но многоопытный и едва ли не самый образованный лидер демократов, по-видимому, выдавал желаемое за действительное, утверждая, будто по итогам Августа 1991-го Ельцин создал коалицию, в которой «...руководит... аппарат, но демократы участвуют в структурах власти... Он демократов не обманывал: им он предоставил место в коалиции и полную возможность стать в этой коалиции главными»³¹. Демократы были слишком слабы и неспособны не только перехватить власть, но и стать нормальной, влиятельной оппозицией. Ельцин же превыше всего ставил собственную независимость от кого бы то ни было. Из той социальной среды, которая выдвинула демократов, из их политических структур он полными пригоршнями стал извлекать кадры высших и средних, но всецело подчиненных ему управленцев — только и всего. Поэтому коалиция, на которую Попов возлагал надежды, могла быть только союзом всадника с лошадью.

Так оно — сначала неосознанно для демократического актива — и получилось. Демократическое движение в СССР—России в 1985—1993 гг. описало своеобразную параболу. Из эшелона поддержки либеральных реформаторов в КПСС оно постепенно превращалось в относительно самостоятельную политическую силу, чтобы впоследствии вновь стать эшелоном поддержки, а затем — политическим обозом нового лидера. 1991 г. был переломным. Демократы в России не были готовы и не могли прийти к власти ни тогда, ни, как выяснилось, и годы спустя. Не было к тому готово и наше общество. Беда и вина российских демократов была в том, что они своевременно не дистанцировались от действительных победителей и практически безоговорочно приняли тот вариант реформ, которые стали проводиться в стране после августа. Мнимому участию во власти демократы принесли в жертву собственное самоопределение и самоорганизацию.

Надо сказать и еще об одной жертве августовских событий. Это был конституционный порядок, за рамки которого вышли сначала организаторы путча, отстаивая более высокие, по их разумению, ценности, а затем и их противники. Ущемлен был и парламентаризм, делавший первые нетвердые шаги по политической целине. Столь ярко заявивший себя за два года до того союзный парламент, СНД СССР, который Сахаров призывал взять на себя всю ответственность и власть в стране, как и Верховный Совет СССР, оказались игрушкой в руках сил, действительно овладевших властью. Союзный парламент обреченно сошел со сцены вслед за КПСС, не сделав ни малейшей попытки наложить на ход событий отпечаток собственной воли.

Немногим лучше вскоре повел себя и Верховный Совет России. Ему — а точнее, российским депутатам, пришедшим в Белый дом в эти тревожные дни, — принадлежала выдающаяся роль в отражении реакционного путча. Но вслед за тем, не остановившись и не оглянувшись, ВС сыграл роль клаки в спектакле, разыгранном победителями, а в какой-то момент (23 августа, во время выступления Горбачева) вообще вышел за рамки элементарных приличий (как то, впрочем, и свойственно клаке). Не исключаю, что примерно такие же сцены, но в ином идейно-политическом оформлении, были бы разыграны, если бы победителем вышла другая сторона. А затем, одобрив и то, что надлежало одобрить, и то, над чем следовало бы поразмышлять, по взмаху дирижерской палочки Хасбулатова депутаты через несколько дней отправились продолжать прерванные летние каникулы, открыв простор для действий (а также малопонятного бездействия) тех, в чьих руках оказалась реальная власть и в России, и в Союзе.

Не сразу стало ясно, что Август 91-го ознаменовал унижение российского парламентаризма.

Августовскую победу во многом обесценило еще одно обстоятельство. Меня не оставляла неотвязная ассоциация: можно ли вообразить, чтобы Наполеон Бонапарт после одной из своих знаменитых побед (под Аустерлицем, Иеной или где-либо еще) вместо того, чтобы закрепить достигнутое и извлечь максимальный политический эффект, отправился бы на Лазурный берег отдыхать и составлять диспозицию дальнейших действий. Допущение, конечно, фантастическое, но ведь аналогичным образом поступил Ельцин после того, как в начале сентября был разгромлен союзный парламент. А при удалившемся от дел президенте российская государственная власть теряла всякую способность к каким-либо нерутинным действиям. «Слава победителя досталась Ельцину — и довольно быстро была им растрачена,— констатирует Юрий Левада.— Возможность радикальной перемены власти — если она и существовала в момент августовского безначалия — была упущена»³².

Ельцин позднее напишет в своих воспоминаниях, что в Сочи во время отпуска он «старался расслабиться»: «настолько были неожиданными все произошедшие события». И хотя, продолжает он, «мне была ясна основная линия дальнейших дел в стране... главное было определиться в своем собственном окружении, сделать какой-то рывок.»³³. Однако он не принял и, вероятно, не осознал даже то, что в те дни говорили некоторые его советники: «такой ситуации, как сейчас. никогда больше не будет ни у нас с вами, ни у России; может быть, такое раз в сто лет случается». О действиях, которые, как полагали приближенные Ельцина, «могут быть реализованы немедленно», позднее рассказал Сергей Станкевич: «Нужно не распускать парламент, объявить бессрочную, непрерывную сессию, пусть она идет три, четыре, пять месяцев. Ничего, выдержат депутаты, не каторжный это труд, не каменоломни. И принимать все важнейшие решения по списку. В том числе, пока мы принимаем некоторые оперативные решения, надо готовить Конституцию и тоже ее принимать именно сейчас. Решать вопрос с землей, с собственностью, с внешним долгом. Тогда была уникальная совершенно возможность списать долги бывшего Союза. Но нужно было, чтобы Борис Николаевич лично этим занимался». «К сожалению, — завершает свой рассказ Станкевич, — у Бориса Николаевича тогда было несколько иное настроение, некоторые решения все-таки были приняты, а потом он уехал на две недели в отпуск в Сочи. Дальше мы стремительно покатились к Беловежью...».

Никто, конечно, сейчас не может сказать, в какой мере был реализуем такой план и как долго продолжалось бы замешательство консервативных сил. Но едва ли можно сомневаться в том, что инерция, которая могла быть задана победоносным Августом, стала выдыхаться и что «по числу упущенных возможностей наша революция на первом месте в Центральной и Восточной Европе»³⁴.

Незавершенность Августа; цепь последующих событий, которых не ожидали ни победители, чей стан вскоре оказался глубоко расколотым, ни побежденные, так и не представшие перед судом ³⁵; переоценка ценностей в иную эпоху, стершую героику быстро позабытых дней; демонстративная отстраненность нынешних властей, не вспоминающих об отпоре путчу даже в дни годовщин, — все это создало в сегодняшней общественной памяти такой образ событий — на мой взгляд, ложный и обидный, — какой тогда трудно было вообразить. Согласно опросу Левада-центра в 2004 г. 42% опрошенных запомнили события Августа не более чем эпизод в борьбе за власть в высшем руководстве страны, 36% — как трагическое событие, имевшее гибельные последствия для страны и народа, и лишь 11% — как победу демократической революции, покончившей с властью КПСС. По опросам того же социологического коллектива в 2002 г. за команду Ельцина высказались 30%, за ГКЧП — 25%, а 45% все еще «не успели разобраться в ситуации». Между тем, в 1991 г. против ГКЧП высказались более 70% респондентов³⁶. Это ли не приговор победителям?

Прав Алексей Кара-Мурза: «Общество и власть бездарно растратили символический потенциал Августа 1991-го»³⁷.

Примечания

¹ Как вскоре выяснилось, для утверждения в муках рождавшегося документа не хватило двух голосов — Исакова и Исаева, уже засветивших себя в феврале. Обвинения этих двух членов Президиума ВС в поддержке переворота не соответствовали действительности. Свою позицию они объясняли «противозаконностью Союзного договора», нежеланием обострять ситуацию и опасениями, что призыв к забастовке поведет к гражданской войне (Из выступлений на экстренном заседании Президиума ВС РСФСР 19 августа 1991 г. — Архив автора). Однако им вскоре припомнят и это голосование, и демарш февральской шестерки.

² Чуть позже в кабинете Кобеца я невольно услышал шутливые внушения, которые он делал по телефону военному коменданту Москвы Калинину: «Николай Васильевич, да, в части отправились депутаты. Ну, что ты волнуешься?.. Да, я понимаю твои трудности. Мы с тобой весим по 105 кг, дерево для государственных преступников придется подбирать крепкое.».

³ Лацис О. Тщательно спланированное самоубийство. — М., 2001. — С. 378—382. Это, пишет Лацис, «единственный документ с предложением о прекращении деятельности КПСС, исходящий из самого ее Центрального Комитета».

⁴ К сожалению, ни приехать, ни провести такую акцию в те дни не удалось.

⁵ «Путч антиконституционен!». Заявление группы членов и экспертов Конституционной комиссии. — Архив автора.

⁶ О том, насколько контрпродуктивна была пресловутая пресс-конференция, рассказал позднее Леонид Кравченко, в то время председатель Всесоюзной телерадиокомпании: «Огромное количество деятелей звонили мне и требовали дать им слово в поддержку ГКЧП. В том числе и некоторые нынешние президенты республик. Большинство сюжетов этих я задержал до вечера. Речь сначала шла о показе пресс-конференции. А после нее многие звонившие ранее поняли, что поторопились, и стали давать задний ход.» (Совершенно секретно. — 1995. — № 8).

⁷ Чрезвычайная сессия ВС РСФСР. Бюллетень № 1 совместного заседания Совета Республики и Совета Национальностей 21 августа 1991 г. — С. 3—4.

⁸ На следующий день я рассказал на сессии Верховного Совета, как некий подполковник нагрубил Бэле Денисенко, а затем демонстративно разорвал мой мандат на право посещения воинских частей и гарнизонов: «Ничего, Хасбулатов напишет вам еще одно удостоверение».

⁹ Как выяснилось, зря: значительно лучший, чем мой так и не законченный набросок, проект подготовил Сергей Шахрай.

¹⁰ Огонек. — 1991. — 7—14 сент. — С. 8.

¹¹ Заявление народных депутатов РСФСР — членов КПСС. 21.08.1991. — Архив автора. Инициатором этого документа, кажется, был И. В. Галушко.

¹² Огонек. — 1991. — 7—14 сент. — С. 8.

¹³ Список, который опубликовали «Аргументы и факты» (1991. — № 38), воспроизведен на с. 518.

¹⁴ Об этом говорили участники передач Радио «Свобода», посвященных 10-летию августовского путча.

¹⁵ Крючков В. Личное дело. — Ч. 2. — М., 1996. — С. 166—167.

¹⁶ Болдин В. Крушение пьедестала. — М., 1996. — С. 15—18.

¹⁷ Как не имели ее руководители «пражской весны», насильственно вывезенные в Москву (тоже в августе за 23 года до того) и не ведавшие, что вся страна поднялась против оккупантов, и принявшие унизительные условия капитуляции.

¹⁸ «В Кремлевской больнице, — сообщает Рудольф Пихоя, — готовили (и подготовили!) заключение о тяжелой болезни Горбачева» (Пихоя Р. Г. Советский Союз: история власти. 1945—1991. — М., 1998. — С. 671).

¹⁹ Грачев А. Горбачев. — М., 2001. — С. 377.

²⁰ В. Крючков утверждает, будто задержание Ельцина не планировалось: «Никаких трудов не составило бы задержать Ельцина, сопроводить его, как утверждалось некоторыми, в другое место, не допустить приезда в Москву и вообще сделать все, что угодно. Но таких намерений не было...». «Альфа» в Архангельском, по его версии, появилась, чтобы обеспечить безопасность встречи Ельцина с Павловым, Баклановым и Язовым, которая была запланирована еще на 18 августа, но сорвалась из-за того, что Павлов к тому времени был невменяем (Крючков В. Указ. соч. — Ч. 2. — С. 181—183). Иную версию изложил журналистам тогда же командир «Альфы» генерал-майор КГБ В. Карпухин. В 5 часов утра 19 августа Крючков поручил ему «арестовать Ельцина и все руководство ВС России и доставить их в одну из специально оборудованных точек в Завидово», но «с самого начала я предпринимал все, чтобы не выполнять приказы руководства КГБ» (Россія. Экстренный выпуск. — 1991. — Авг.). Во всяком случае, уже на следующий день заговорщики признали ошибкой отказ от задержания Ельцина. Член ГКЧП А. Тизяков заявил на следствии, что Крючков и Пуго предложили 20 августа арестовать Ельцина «...на некоторое время, пока не будет восстановлена обстановка. Никто против изоляции Ельцина не возражал.» (Степанков В., Лисов Е. Кремлевский заговор: Версия следствия. — М., 1992. — С. 166).

²¹ Это видно, в частности, из опубликованных материалов следствия (Степанков В., Лисов Е. Указ. соч. — С. 156, 165—166, 171—176) и воспоминаний участников событий.

²² О том, из какого человеческого материала были скроены «вожди» переворота, говорит их поведение не только в дни путча, но и сразу после него. В воспитавшей их партии непреложным правилом было: побежденные должны каяться. По этому пути пошли почти все гэкачеписты (исключением был, пожалуй, только Валентин Варенников). «Обращаюсь к Вам как к Председателю КГБ СССР и через Вас, если сочтете возможным довести до сведения, к коллективу КГБ со словами глубокого раскаяния. — писал Вадиму Бакатину из Матросской Тишины Владимир Крючков, вдохновитель авантюры. — Какими бы намерениями ни руководствовались организаторы государственного переворота, они совершили преступление». Нечего и говорить — когда страх прошел, авантюру стали выдавать за доблесть (Общая газ. — 1995. — 23 авг.).

²³ Ельцин Б. Записки президента. — М., 1994. — С. 131. А вот оценка с другой стороны. Начальник охранного управления КГБ Ю. Плеханов сказал своему заместителю В. Генералову в самолете, на котором руководители переворота возвращались из Крыма в Москву: «Собрались трусливые старики, ни на что не способные.» (Степанков В., Лисов Е. Указ. соч. — С. 209).

²⁴ Лукьянов все более явно претендовал на роль, альтернативную Горбачеву. Пост председателя парламента в переходной политической системе позволял занять сильную позицию в противостоянии действующему президенту. Вскоре мы это увидим в значительно менее цивилизованном исполнении Хасбулатова.

²⁵ Характерно, что Крючков выражал «относительно твердую уверенность» в этом (Крючков В. Указ. соч. — Ч. 2. — С. 162).

²⁶ Степанков В., Лисов Е. Указ. соч. — С. 53.

²⁷ Лацис О. Указ. соч. — С. 378.

²⁸ В заседании секретариата ЦК КПСС участвовали Шенин, Строев, Полозков, Купцов, Дзасохов, Фалин и др. Пихоя Р. Г. Указ. соч. — С. 670—671; Киселев Е. Три дня в августе. Передача ТВ6 07.11.2001, 17:45.

²⁹ Лацис О. Указ. соч. — С 371. Сходную оценку итогам происшедшего дали П. Реддевей и Д. Глинский: «пиррова победа демократического движения» (Reddaway P., Glinski D. The Tragedy of Russia’s Reforms. — Washington, D. C., 2001. — P. 222).

³⁰ Попов Г. Август девяносто первого. — М., 1992. — С. 3—4.

³¹ Там же. — С. 6—7, 18.

³² Общая газ. — 2001. — 22 авг.

³³ Ельцин Б. Записки президента. — С. 163.

³⁴ Запись передачи М. Соколова «Злодеи и герои» на Радио «Свобода» в августе 2001 г. — Архив автора.

³⁵ «Сейчас. и Путин в своих выступлениях не говорит, что мы виноваты», — с удовлетворением отмечает А. Лукьянов. (Век. — 2001. — 7—13 дек.).

³⁶ Общественное мнение-2004 / Аналит. центр Юрия Левады. — М., 2004. — С. 163; Известия. — 2002. — 19 авг.

³⁷ Независимая газ. — 2002. — 19 авг.

Содержание раздела

Главная сайта