Виктор Шейнис - Взлет и падение парламента. Том 1

Воссоздание в России парламента после перерыва в три четверти века, его политические превращения и крушение, трудные роды и родовые травмы российской Конституции 1993 г. — основная тема книги. Нетвердые шаги парламентаризма автор — исследователь и участник событий — рассматривает в широком контексте драматических перемен, происходивших в стране в 1985—1993 гг. Документы эпохи, в том числе фрагменты публикаций и выступлений автора по горячим следам событий, их анализ и переосмысление с исторической дистанции, неопубликованные архивные материалы, мемуарные зарисовки, портреты героев и антигероев того времени воссоздают объемную панораму переходного периода российской истории.

Книга адресована читателю, неравнодушному к нашему прошлому, размышляющему о том, как и почему многообещающие начала, как то бывало в большинстве революций, не принесли ожидаемых плодов.

От автора. Объяснение с читателем

В 1990 г. волею обстоятельств я стал депутатом российского парламента — Съезда народных депутатов РСФСР. То было удивительное время, когда номенклатурный отбор тех, кому надлежало пройти процедуры советских выборов, уже был сломан (во всяком случае, в политических и культурных центрах страны), а новейшие избирательные технологии еще не народились. Депутатами становились люди, победившие в открытом состязании, заявившие себя в острых спорах на многолюдных собраниях и страницах печати.

Когда не без колебаний я принял предложение моих товарищей по Институту мировой экономики и международных отношений Академии наук, где работал тогда и работаю сейчас, и включился в избирательную борьбу, на победу в ней я не рассчитывал. Но к тому времени я уже был захвачен бурными перестроечными, как их тогда называли, процессами. Выборы, решил я, дадут доступ к трибуне, с которой можно будет доводить свое ввдение развернувшихся событий, свои представления о вчерашнем и завтрашнем дне нашего общества до широчайшей аудитории. В общем, работать на долгожданные преобразования.

Прежняя жизнь складывалась так, что я писал книги, защищал диссертации, получал ученые степени и звания, занимаясь странами зарубежного мира. Это поле было для ученого все-та-

ки чуть пошире и посвободнее. Но всего ближе и интереснее были мне вопросы, которые задавали история и современность моей собственной страны. Как-то одна моя сотрудница сказала: когда я читаю ваши труды о «третьем мире», меня не оставляет мысль, что вы пишете, имея перед глазами нашу страну. Это была правда. Теперь же открывалась возможность, еще недавно казавшаяся фантастической, — обращаться к людям не только в академических аудиториях, не прибегая к аллюзиям и не уходя в «неконтролируемый подтекст». И не только это.

Мое поколение гуманитариев хорошо помнило и разделяло суждение мудреца: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его»¹. Искушение менять мир часто подвигало людей заниматься политикой до и вместо того, чтобы сначала его понять, честно представить свое понимание urbi et orbi и проверить, как меняют мир «в его минуты роковые» действия политиков. Ученый и университетский преподаватель шел в политику не только для того, чтобы действовать, но и размышлять, проверять представления, вынесенные из чистого созерцания.

Социологам хорошо известен метод включенного (участвующего) наблюдения. Мой друг, ленинградский ученый Андрей Алексеев, предложил в теории и осуществил на практике в 1980-х годах вариацию этого метода как наблюдающего участия. По собственной воле он ушел из академического института и поступил на завод, чтобы исследовать производственную жизнь «изнутри», глазами рабочего. «Суть наблюдающего участия (в отличие от участвующего наблюдения), — писал Алексеев, — видится как раз в деятельном вмешательстве в нормальное течение жизни. При этом подлежат наблюдению и осмыслению также и реакции среды на целенаправленные, избирательные (а иногда и импровизационные!) шаги исследователя»².

Теперь мне предстояло осуществить нечто подобное сначала в ходе краткосрочной избирательной кампании, а затем как в самом парламенте, так и на более широкой общественной арене, доступ на которую открывал статус депутата. Конечно, такое участие не было чисто научным экспериментом. В макропроцессах, в реакциях среды невозможно вычленить фактор индивидуального вмешательства в ход событий — своего собственного и даже отдельных групп. Кроме того, динамизм социально-политических процессов в те годы не всегда оставлял время и место для отстраненной рефлексии. Главным было действие.

И все же, хотелось бы надеяться, читателю будет небезынтересен взгляд ученого-политика, наблюдения, вынесенные из непосредственного участия. Ракурс, в котором здесь рассматривается политическая история России в переломные годы, — предпосылки воссоздания парламентаризма, возникновение, трансформация, дела и дни российского парламента на фоне и в связи с общественными переменами в стране. В центре внимания автора — избирательные кампании 1989 и 1990 гг., выход на политическую арену, а затем деградация Съезда народных депутатов и Верховного Совета РСФСР (позднее РФ), крушение КПСС и распад СССР, политические кризисы 1991—1993 гг., замещение прежних конфликтов новыми, драматические повороты борьбы за конституционную реформу и рождение Конституции 1993 г., создание новой избирательной системы, становление демократических организаций (от «Демократической России» до «Яблока»), иных политических объединений (от Гражданского союза до Фронта национального спасения) и их роль в политике тех лет, схватка противоборствовавших сил осенью 1993 г., едва не завершившаяся гражданской войной. Шла расчистка многого из того, что принес стране XX век. Но по злой воле, безрассудности или неосмотрительности участники событий усеяли поле боя «зубами дракона», которые не замедлили дать всходы.

В этой книге, отданной теперь на суд читателя, я попытался совместить три жанровых пласта. Первый — как происходящее виделось в ту пору. Я воспроизвожу некоторые аналитические, дискуссионные и публицистические статьи (и фрагменты

статей), опубликованные по горячим следам событий, выступления на научных конференциях, политических собраниях, дневниковые записи и т. д. Все сокращения сделаны только для экономии места и устранения повторов, а не для того, чтобы «подправить» тогдашние суждения и оценки. Ибо все они — тоже свидетельства, которые позволяют понять то противоречивое время, его интеллектуальные прорывы и иллюзии. Второй пласт — анализ тех же событий с исторической дистанции, комментарии и переосмысление собственного видения, которые опираются на опубликованные и неопубликованные документы, сохранившиеся в моем архиве, научную и публицистическую литературу. Третий — мемуарные зарисовки. Это позволяет совместить живое, эмоциональное восприятие событий с их видением в ретроспективе, обогащенном опытом прошедших лет, знанием если не финала, то протяженной цепочки последствий.

Годы, проведенные в политике, были самыми интересными и, вероятно, самыми противоречивыми в моей жизни. Я не жалею почти ни о чем, что делал в те годы. Рад, что мы рассчитались (пусть не окончательно и непоследовательно) с одной из худших страниц российской истории — сталинизмом и его продолжением — временем, которое нарекли смешным эвфемизмом «застой». Сожалею же о многом, чего я сам и мои политические друзья не сумели сделать. Нам не хватило мудрости (а иногда и просто здравого смысла) и сил направить отечественный транзит по иному пути — вроде того, например, по которому пошли Польша или Бразилия. В результате страна имеет то, к чему пришла в начале нового тысячелетия. Многое от нас, вероятно, и не зависело. Жаль, что иллюзорные надежды часто мешали разглядеть подспудные течения и скрытые пружины происходившего. Но если бы не эти надежды, не была ли бы парализована в нас воля к действию?

Однако со временем приходит понимание того, о чем написал Фридрих Ницше: «На долю ученых, которые становятся политиками, выпадает обычно комическая роль быть чистой совестью политики»³. Роль, может, и комическая, но не бессмысленная...

• • •

Существуют уже громадные пласты мемуарной и аналитической литературы о делах и людях тех переломных лет, не говоря уже о газетных и журнальных публикациях по горячим следам событий. Я, конечно, не мог пройти мимо них. Надо было дать слово разным авторам, в первую очередь активным участникам событий, сопоставить их подходы и оценки, представив таким образом всю неоднозначность разворачивавшихся процессов. Книга написана в режиме постоянного диалога с предшественниками. Это досадно увеличило ее объем, но, надеюсь, позволит донести до читателя, особенно из идущих за нами поколений, накал политических и человеческих страстей тех лет, даст возможность услышать перекличку непохожих голосов. Со многими из цитируемых суждений я не согласен. Кто из нас прав, судить, конечно, не мне, да и рано, наверное, выносить окончательный приговор многому из того, что вершилось в то время. Надеюсь лишь, что сама эта книга станет одним из многих хотя и пристрастных, но добросовестных свидетельств на будущем суде истории.

Я говорю своим студентам, что источник современной истории — не только книга, газета, архивный документ, но и живой человек, участник и свидетель событий. Может быть, это самый интересный и информативный источник. Я разговаривал с коллегами и товарищами, участвовавшими в перестроечных и постперестроечных процессах, особенно когда работа над этой книгой подходила к концу. Многие из них видели и знали то, чего не видел и не знал я, а потому нередко оценивали события иначе, чем я. Предоставить им слово было для меня приятным долгом. Среди них — те, кто играл заметную, подчас выдающуюся роль в политике тех лет: Геннадий Бурбулис, Леонид Волков, Егор Гайдар, Вячеслав Игрунов, Сергей Ковалев, Вадим Медве-

дев, Аркадий Мурашев, Георгий Сатаров, Сергей Филатов, Анатолий Черняев, Сергей Шахрай, Григорий Явлинский, Александр Яковлев. Всем им приношу искреннюю благодарность и надеюсь, что суждения их воспроизведены верно. Разумеется, полную ответственность за точность сказанного несет автор.

Книга была написана в 2000—2004 гг., когда, завершив работу в парламенте, я вернулся в свой институт, с которым и прежде не порывал связь. Я высоко ценю строгие академические критерии и комфортную нравственную атмосферу, которые всегда отличали наш коллектив, доброжелательное внимание и поддержку моих товарищей и коллег, чьи суждения для меня всегда были очень важны и чье интеллектуальное влияние наложило отпечаток и на эту книгу. Среди тех, чье сотрудничество было для меня исключительно ценным и в депутатские годы, хочу в первую очередь назвать Леонида Гордона), Германа Дилигенского, Илью Левина, Сергея Перегудова и Кирилла Холодковского.

Эта работа опиралась также на внушительную организационную и материальную поддержку, которую оказали ее изданию учреждения, играющие видную роль в научной жизни России, — Московский Центр Карнеги и ИНДЕМ. Инициатором и активным участником моего сотрудничества с Московским Центром Карнеги была мой давний друг и коллега Лилия Шевцова. Думаю, что наши научные и политические позиции очень близки, а ее книги и статьи, отличающиеся высоким профессионализмом, были немалым подспорьем в моей работе. Я искренне благодарен моему строгому и взыскательному редактору Марине Павловой-Сильванской.

Надо сказать и о зарубежных исследователях советско-российского транзита. Взгляд со стороны, способный возвыситься над злобой наших дней, но неизменно доброжелательный и заинтересованный, высокая академическая культура их трудов, дискуссии с ними на международных конференциях и в приватной обстановке (хотя не со всеми их оценками я согласен) помогали раздвинуть рамки исследовательского пространства. Я высоко ценю сотрудничество с моими друзьями и коллегами Вольфгангом Айхведе, Арчи Брауном, Майклом Макфолом, Маргаретой Моммзен, Лениной Померанц, Александром Раром, Питером Ред-девеем, Томасом Ремингтоном, Уильямом Таубменом, Джерри Хафом и другими.

И наконец, может быть, самое главное. Эта книга не могла бы появиться без повседневного участия в работе над ней, колоссальной и неоценимой помощи, жесткой критики, моральной и интеллектуальной поддержки моего самого близкого друга — Аллы Назимовой, взвалившей на себя вдобавок адский труд подготовки рукописи к печати.

Всем, кого я здесь назвал, а также многим из тех, с кем читатель встретится на страницах книги, — низкий поклон.

Примечания

¹ Маркс К. Тезисы о Фейербахе // К. Маркс и Ф. Энгельс. — Соч. — Т. 3. — М., 1955. — С. 4.

² Алексеев А. Н. Наблюдающее участие и моделирующие ситуации (Познание через действие). — СПб., 1997. — С. 5, 7.

³ Антология мировой политической мысли. — Т. 1. — М., 1997. — С. 808.

введение

Исторические превращения российского парламента: движение по спирали

Сначала народ безмолвствует, потом становится под знамена, потом в очередь, потом опять под знамена и потом снова безмолвствует. Дон-Аминадо (А. П. Шполянский)

На рубеже XX—XXI веков была подведена черта под двумя периодами парламентской истории нашей страны: коротким циклом, начало которому положила горбачевская перестройка, и длинным, протяженностью в столетие. Парламент, к которому мы пришли после всех потрясений, в итоге осуществленных и неосуществленных проектов в известном смысле напоминает Думу, с которой начинался отечественный парламентаризм.

В истории России парламент впервые появился на несколько столетий позже, чем в передовых странах мира, и к тому же он сосуществовал с агонизировавшей средневековой властью. В условиях проигранной войны и разгоравшейся революции царь после серьезных колебаний согласился с доводами тех министров и сановников, которые не потеряли способность реалистически оценивать ход событий. Однако царь, дворцовая камарилья и вся старорежимная Россия видели в Думе инородное образование, ломающее российские традиции, пресловутую «самобытность», и пытались если не удалить, то по крайней мере до предела ограничить ее роль в политической жизни.

Воссоздание парламента в конце XX века тоже началось в недрах политической системы, отторгавшей парламентаризм; не ведая последствий, она вступила на путь самореформирова-ния. Исторический провал в 70 лет не прошел, однако, бесследно. Традиция оказалась прервана, а имена и дела первых русских конституционалистов-парламентариев забыты. Люди, помнившие четыре Государственные думы монархической России, не смогли передать память детям, ученикам, читателям. Многих из них умертвили, другие эмигрировали. И хотя возрожденное название — Государственная дума — появилось уже в ранних проектах Конституционной комиссии Съезда народных депутатов РСФСР, знание о парламенте начала века оставалось достоянием немногих специалистов-историков. Политики же, избранные на Съезд, если кого и вспоминали, то сильно идеализированного ими Столыпина, но не депутатов Муромцева, Герценштейна, Милюкова, кадетов, трудовиков и социал-демократов — авторов Выборгского воззвания. Отвергая советскую интерпретацию истории, они не удосуживались заглянуть хотя бы в воспоминания Витте.

Став совершенно другой страной, Россия перетащила из начала века в его конец и младенчество нашего парламентаризма. Ибо ни съезды Советов первых послереволюционных десятилетий, которые большевики горделиво противопоставляли «фальшивому буржуазному парламентаризму», ни Верховный Совет, льстиво именовавшийся «подлинно демократическим парламентом», никаким парламентом (не по форме, а по сути), конечно, не были. Между весьма несовершенным представительным институтом, учрежденным в России в 1906 г. и ухудшенным в 1907 г., с одной стороны, и попытками создать полноценный парламент на волне демократических преобразований 1980—1990-х — с другой, зияет пропасть в три четверти века. С точки зрения развития парламента и парламентаризма это время было потеряно — и не в глухое Средневековье, а в наиболее динамичную пору мировой истории.

В первые дни работы возрожденного российского парламента его депутат, недавний диссидент и политзаключенный Револьт Пименов, писал: «...Вся направленность действий, весь круг интересов политиков и других активных деятелей того времени для нас бесконечно далеки, чужды. Если мы еще можем понять (в смысле сопереживания) нацеленность тех, кто рвался ограничить самодержавную власть и противостоял полицейскому государству в 1855—1905 гг., то мы совершенно лишены опыта тех лиц и, следовательно, возможности сопереживания тем, кто в условиях парламента, опираясь на свои партии, проводил те или иные законопроекты»¹.

Группа реформаторов в руководстве КПСС представила обществу Съезды народных депутатов (СНД) как возрождение и развитие советской системы в процессе ее перестройки. Однако сама перестройка была поиском выхода из глубокого кризиса государственного социализма, а учреждение СНД — маневром лидеров, волею случая оказавшихся на ключевых постах, но составлявших меньшинство во властвующей элите. Они попытались преодолеть вязкое сопротивление партийно-государственной номенклатуры, не меняя существа режима.

Большинство СНД СССР — предтечи российского парламента — согласилось играть по предписанным правилам.

Но шедший вослед Съезд народных депутатов РСФСР повел борьбу за расширение отведенного ему политического пространства. А так как пересилить партийно-государственные структуры в масштабе СССР он не мог, развернулась кампания за выход Российской Федерации из-под их власти. В этом смысл знаменитой Декларации о государственном суверенитете РСФСР.

Перед российским парламентом в начале XX века объективно стояли две задачи, без решения которых нельзя было преодолеть кризис. Во-первых, следовало модернизировать социальноэкономический строй страны, то есть решить аграрный вопрос и освободить крестьянство от пут феодально-патриархальных, сословных порядков. Во-вторых, Думе предстояло изменить баланс внутри власти: утвердить себя в качестве полноценного законодательного и представительного органа, поставить рядом с монархом зависимое от парламента «ответственное министерство». Дума оказалась бессильной перед этими задачами, поскольку ей изначально было выгорожено в государственной жизни ограниченное пространство. Все попытки выйти за его пределы императорская власть энергично пресекала. «Цепляясь за неограниченность своей власти, царизм не дал сформироваться в стране традициям конституционализма и правового государства», — писал один из глубоких исследователей истории предреволюционной России В. С. Дякин². Революция потому и смела первый российский парламент, что тот не решил ни одной из главных национально-государственных проблем.

Перед парламентом, вышедшим на политическую сцену в конце века, стояли во многом аналогичные и не менее сложные задачи. Прежде всего речь шла о создании законодательной базы для коренного изменения социально-экономического строя. Объект был, конечно, совершенно иным, нежели перед революцией 1917-го, но тоже ригидным, исчерпавшим внутренние потенции развития, не способным к самореформированию, утратившим способность решать даже те задачи, которые ставила перед собой правящая бюрократия, не менее заскорузлая, чем николаевская. Чтобы этот парламент смог влиять на ход событий, надо было решить другую задачу — превратить его из фиктивного органа в реально действующий.

Вторая задача была решена, казалось, с феноменальным успехом. Съезд народных депутатов России, опираясь на поддержку массовых, хотя и политически не организованных сил, мирным, ненасильственным путем расчистил для себя политическую площадку в Центре (а значит, и в России, и в Союзе) и на несколько месяцев стал всевластным. Рывками перетягивая власть на себя, он удалил со сцены противостоявший ему Центр, сбросил в политическое небытие коммунистических реакционеров вместе с реформаторами, похоронил ЦК КПСС, а с ним и СССР. Однако «недолго музыка играла»: Съезд вскоре разделил судьбу британского парламента при протекторате Кромвеля и Конвента при Робеспьере. Из собственного строительного материала СНД создал новый центр власти, быстро набравший силу и ставший независимым от своего создателя.

Преобразовывать же социально-экономический строй вновь созданный центр власти начал при одобрении и поддержке парламента, а затем — при его нараставшем сопротивлении. Назревшие и необходимые преобразования проводились без социальной анестезии или компенсации, и побочные следствия реформ изменили расстановку сил не только в обществе, но и в самом парламенте. Сложившееся в нем большинство сначала избрало Ельцина своим председателем, а чуть позже открыло ему дорогу к президентству, предоставило чрезвычайные полномочия для проведения экономических реформ, преградило путь путчистам и одобрило выход России из СССР. Однако это соотношение сил было с самого начала неустойчивым, а со временем и вовсе стало рассыпаться. Из части вчерашних демократов, людей «болота» и реваншистов сложилось новое большинство. Из развернувшейся борьбы, обострению которой способствовали обе стороны, победителем, как и в начале века, вышла исполнительная власть. Порождением этого конфликта стала Конституция, отменившая формальное полновластие парламента и учредившая государственное устройство — вновь с неполноценным парламентом.

По злой иронии истории российский парламент становился самостоятельным фактором политического развития и центром притяжения общественных сил тогда, когда вступал в конфронтацию с властью, находящейся за его стенами. И чем жестче бывало это противостояние, тем сильнее парламент влиял (в лучшую или худшую сторону) на ход событий. На каждом из трех исторических отрезков своего существования (Дума 1906— 1917 гг., Съезд народных депутатов и Верховный Совет РСФСР

1990—1993 гг., Дума, действующая с 1994 г.) российский парламент выглядел по-разному и играл разную политическую роль. Проследим его эволюцию по девяти главным критериям.

За исключением короткого периода в 1991 г. в России во все времена над парламентом существовала не зависевшая от него, бесконтрольная и обладавшая значительно большими возможностям верховная государственная власть. По существу так было всегда (или почти всегда), хотя конституционно выглядело по-разному. «Царь правит, а не Дума», — раздраженно писала Николаю II императрица ^2а, и это отражало не только отношение царственной четы к народному представительству, но и реальное положение дел. Поневоле «даровав» стране некое подобие конституции в виде Основных законов, царь сохранил за собой и титул самодержца, и все вытекавшие из этого прерогативы в сфере законодательства и управления государством (фактически, а во многом и юридически). Формально и ритуально положение постсоветских парламентов было иным. Однако им всегда приходилось считаться с генеральным секретарем, политбюро, президентом СССР или России, причем в неизмеримо большей степени, чем всем этим институтам — с парламентом. Царская власть передавалась по наследству. А в 1999—2000 гг. был явлен прецедент продвижения действующим президентом на этот пост своего преемника. Операция была проведена по правилам подковерной интриги; Ельцин без стеснения описал ее (по терминологии автора — «кремлевский покер»), когда дело было успешно завершено³. Нечто подобное, по-видимому, собирается повторить и его преемник, когда придет срок⁴.

Для всех российских парламентов центральной проблемой было и остается место правительства в системе государственной власти. Дореволюционная Дума безуспешно пыталась распространить свое влияние на правительство, постепенно опуская планку своих требований: от «ответственного министерства» к «правительству, пользующемуся доверием», и пожеланию хотя бы уволить наиболее одиозных министров.

Борьба за контроль над правительством — нервное сплетение в отношениях между первым российским президентом и парламентом. Под конец своего существования СНД добился, чтобы в Конституцию была внесена норма, требующая согласия Съезда на назначение четырех ключевых министров. Однако на практике это так и не было реализовано. В Конституции 1993 г. глава государства взял эту уступку назад. Президент, как и царь, может в любой момент отправить правительство в отставку, не объясняя причин. Мы уже не раз были свидетелями этого. Парламент тоже имеет право настаивать на отставке правительства или не соглашаться с кандидатурой премьера. Но отстаивая свою позицию, депутаты не должны забывать о занесенной над палатой секире досрочного роспуска. Когда же оппозиция была вытеснена из парламента или лишена всякого влияния на его решения, вновь всплыл вопрос о «правительстве парламентского большинства» — правда, он перешел из политической плоскости в техническую. На назначение правительства Дума оказывает теперь не больше влияния, чем ее дореволюционная предшественница.

При колоссальной концентрации власти в руках главы государства рядом с конституционным правительством (а часто и над ним) неизбежно возникает теневой кабинет — одна из главенствующих сил в политике. По своему происхождению и устремлениям это сила внепарламентская и даже антипарламентская: его формируют и тасуют по «монаршей воле». Элементарное чувство самосохранения подсказывает людям этого круга, что самостоятельный парламент — их враг. Когда Владимир Коковцов, далеко не худший из николаевских министров, в сердцах бросил вызвавшую волну возмущения фразу: «Слава богу, у нас нет парламента»⁵, он был недалек от истины. Люди каких политических, моральных и интеллектуальных качеств окружают главу государства, власть которого слабо ограничена, каково их влияние на патрона, зависит прежде всего от того, каков он сам — государь, генсек, президент. Современники Николая II, люди различных взглядов, занимавшие разное положение в обществе, были единодушны в одном: образовавшаяся вокруг царя придворная камарилья, «изнеженная, развращенная, выродившаяся... образец самого гнусного паразитизма»⁶, заменяла царю и легитимное правительство, и конституцию. Эта оценка Ленина, непримиримого противника царизма, сегодняшнему читателю произведений о «России, которую мы потеряли», может показаться субъективной. Но вот слова депутата Думы князя Урусова о людях, влиявших в ту пору на судьбы страны: «по воспитанию вахмистры и городовые, а по убеждению погромщики»⁷. По свидетельству Витте, «государь не терпит иных, кроме тех, которых он считает глупее себя, и вообще не терпит имеющих свое суждение, отличное от мнений дворцовой камарильи (т. е. домашних холопов)»⁸. Именно такие люди вели страну к тяжким испытаниям, а своего патрона — в подвал Ипатьевского дома.

Теневые властные образования складываются и вокруг российских президентов. В ближайшее окружение Ельцина в разное время входили люди, составлявшие и гордость России и ее позор, высокопрофессиональные специалисты и те, кто умел играть на слабых струнах этого незаурядного, но не всегда разбиравшегося в людях человека ⁹. Возможность производить неожиданные кадровые перемещения, не прошедшие сквозь фильтр представительных учреждений, отвечала стилю тех органов, в которых бывший первый секретарь Свердловского обкома партии начинал свою карьеру, но часто оборачивалась серьезными провалами и разочарованиями, в том числе и для него самого. Для организации власти при обоих российских президентах характерно переплетение официальных и теневых структур. Благодаря кратковременной или длительной приближенности к главе государства люди «ближнего круга» приобретают влияние, выходящее далеко за рамки отведенных им по закону полномочий. При Путине они стали и распорядителями в обеих палатах Федерального собрания. Понятно, что в такой системе парламент обречен играть второстепенную роль.

Основная сфера деятельности любого парламента — законодательство. Царь вынужден был согласиться на участие Думы в этом процессе. Однако оно было издевательски урезано: из ведения парламента были изъяты важные сферы законотворчества. Император же мог практически неограниченно блокировать принятые Думой законы и, пользуясь чрезвычайным указным правом, издавать в обход парламента временные законы. Этот прием широко применялся, в частности, для проведения репрессивных законоположений. Прибегнул к нему Столыпин и для ломки избирательной системы. Навязчивой идеей Николая II было превратить Думу в законосовещательное учреждение: «это будет хорошим возвращением к прежнему спокойному течению законодательной деятельности и притом в русском духе», — писал он¹⁰.

На первый взгляд, в законодательной сфере постсоветские парламенты вышли на широкий простор — особенно СНД России, располагавший избыточной свободой законотворчества. Президентское вето можно было легко преодолеть. Право издавать указы, даже противоречащие законам, «в интересах проведения экономической реформы», предоставленное было главе государства в 1991 г., уже через год у него отобрали. Выход по мере обострения конфликта с парламентом президент находил в увеличении разрыва между законодательством и практикой управления.

Конституция 1993 г. сделала вето президента труднопреодолимым, изъяла из ведения Думы ряд важных вопросов государственной жизни и сохранила известное пространство для «указного права». Позднее, по мере уменьшения своей политической роли, палаты Федерального собрания стали утрачивать самостоятельность и в законотворческом процессе. Получение их согласия с указами и утверждение исходящих из президентской администрации законопроектов превратились в дело техники.

Исторически в мире парламентаризм вырос из права народных представителей утверждать государственный бюджет. Дума раздражала царя многим, но особенно тяготила его и правительство необходимость ежегодно испрашивать деньги на расходы. Правда, и в этой сфере российский парламентаризм был утеснен, а царь мог распоряжаться изрядной частью национального дохода без согласия депутатов.

Съезд народных депутатов мог творить с бюджетом почти все, что хотел. Однако в те годы в бюджетных делах воцарилась анархия: высокая инфляция, кризис неплатежей, утрата государственного контроля над доходами сводили к нулю возможности разумного планирования и исполнения бюджета. Он стал полем острой борьбы между законодателями и правительством: обе ветви власти обзавелись внебюджетными фондами и широко их использовали, вербуя сторонников. Дележка бюджетного пирога стала излюбленным занятием и парламентариев, сменявших друг друга в Думе после 1993-го. Но возможности их вторжения в проект, представляемый правительством, ограничены Конституцией, Бюджетным кодексом, а особенно сложившейся практикой составления бюджета и контроля за его исполнением. В целом воздействие парламента на государственную политику через бюджетную и кредитно-банковскую сферы нельзя признать эффективным, хотя в соответствующих думских комитетах помимо пронырливых лоббистов работают и высококлассные профессионалы.

Одна из важнейших характеристик парламента — конституционные основы его возникновения и деятельности, а также прохождение в нем конституционных вопросов.

Основные законы в редакции 23 апреля 1906 г. нередко называли Конституцией Николая II, хотя в официальных документах этот термин никогда не употреблялся. К такого рода понятиям, чуждым российской самодержавной традиции, царь питал неистребимое отвращение. Конституционную реформу 1906 г. готовили и неоднократно перекраивали за закрытыми дверями, почти потаенно узким кругом приближенных императора и под его присмотром. Тем не менее введение Основных законов было, несомненно, половинчатым и запоздалым, но все-таки шагом вперед, переводившим строй абсолютной монархии в иное качество. Однако Дума не получила статуса Учредительного собрания, а продолжение конституционной реформы оказалось прочно заблокированным.

Конституционные изменения, учредившие в 1989—1990 гг. Съезды народных депутатов СССР и РСФСР, были по форме введены демократическим путем. Однако наиболее существенные решения принимал узкий круг ближайших сподвижников Горбачева. Эти меры были продуктом компромисса в высшем политическом руководстве страны. Дискуссия, шедшая в перестроечной печати, на утвержденный проект практически не повлияла.

Затем переделкой Конституции занялся российский парламент. Вокруг изменения действовавшей Конституции, а затем и разработки новой развернулась нешуточная борьба. У Съезда были и юридические, и политические предпосылки для того, чтобы стать Учредительным собранием. Однако одни депутаты стремились оставить все по-старому, другие — форсировать преобразования и с этой целью сместить центр власти за стены парламента, так что вскоре возникла ситуация цугцванга. Момент для утверждения сбалансированного проекта был упущен. Конституция стала театром политической войны, в которой обе стороны применяли все известные приемы. Рассчитывая, что какое-то время борьба еще будет идти по привычным правилам и новое большинство, сложившееся в распадавшемся парламенте, вот-вот дорастет до конституционного, противники Ельцина не уловили момент, когда он перевел игру в стиль блиц. Президент и его сторонники совершили прорыв в тыл противника, сформировав квазиучредительное собрание, в котором и был согласован проект, утвержденный на референдуме.

Конституцию 1993 г. критики часто именуют «сверхпрезидентской». Полномочия и роль президента, действительно, очерчены в ней чрезмерно широко, но еще более существенный ее дефект заключается в приниженном положении парламента. Желая закрепить свою победу, составители Конституции заложили в нее мощный механизм самозащиты. Однако после 2003 г. основной опасностью стали как раз изменения Конституции в худшую сторону (увеличение срока пребывания президента у власти, назначаемость первых лиц в регионах, ущемление светского характера государства и школы и т. д.). Неизменность действующей Конституции зависит теперь не от парламента, а от президента.

Работа парламента во многом зависит от его строения. Учредив Государственную думу, царь одновременно реорганизовал Государственный совет, превратив его в верхнюю палату. Половину ее членов назначал царь, остальных избирали по куриям, что не особенно отличалось от стандартов формирования верхних палат в европейских государствах того времени. Но Госсовет — сословно-бюрократическое учреждение, тон в котором задавали высшие сановники, — был во многом уравнен в правах с Думой и при необходимости мог выполнять роль смирительной рубашки для палаты, формировавшейся на более широкой социальной основе.

Парламент образца 1989—1990 гг. представлял собой шедевр аппаратной фантазии: двухэтажная постройка, чрезмерно многолюдный Съезд и двухпалатный Верховный Совет. Его палаты не были специализированы, заседали то порознь, то вместе, но голосовали отдельно, формировали раздельные комиссии и общие комитеты, в составе которых работали и не члены Верховного Совета. Президиум ВС не только организовывал работу парламента, но и был де-факто одним из властных органов государства. Председатель ВС претендовал на роль если и не царя, то президента. Депутаты обладали разным статусом, что делало их неравноправными. Конструкция в целом была малоработоспособной, зато неплохо приспособленной к борьбе за политическую власть в верхах.

Конституция 1993 г. заложила более разумную, работоспособную и похожую на мировые образцы структуру парламента: две палаты, имеющие разную компетенцию и работающие раздельно, их президиумы, освобожденные от властных полномочий, председатели палат как представительские фигуры, участие всех депутатов Думы в законодательной работе в комитетах, равенство их статуса и т. д. Правда, и эта организация не лишена недостатков. Главные из них — ограниченные механизмы парламентского контроля над исполнительной властью и дефектный порядок формирования Совета Федерации. Принцип его образования менялся трижды за десять лет, и тем не менее он не стал ни самостоятельной палатой парламента, ни эффективным представительством регионов. Не зря пришлось дополнить его не предусмотренными Конституцией органами — Советом глав субъектов Федерации и представителями президента в федеральных округах.

Решающее влияние на состав и деятельность парламента оказывает избирательная система, включающая в себя избирательное законодательство и, что не менее важно, практику проведения выборов. В России избирательный закон всегда исходил от власти, находившейся за пределами парламента. Только в 1990-х годах Дума получила некоторые возможности модифицировать закон, по которому была избрана и которым во многом повязана. Внепарламентская власть, естественно, выстраивает закон так, чтобы получить лояльный парламент. Однако достичь этого удавалось не всегда.

Как известно, выборы в дореволюционную Думу не были ни всеобщими, ни равными и ни прямыми. Их проводили на основе очень сложной сословно-куриальной схемы, представлявшей собой средневековый реликт ¹¹. Но проведение первых общенациональных выборов даже по такому закону было несомненным шагом вперед в политическом и правовом развитии страны, сдвигом с мертвой точки. Уверенное в том, что выбор по куриям даст желаемый состав парламента, правительство отстранило от участия в выборах Думы первого созыва руководителей администрации и полицейский корпус, разослав на места циркуляр, предписывавший губернаторам и градоначальникам не допускать «никакого, даже самого отдаленного вмешательства в производство населением выборов в Государственную Думу»¹². Вероятно, высшие власти еще не отдавали тогда себе отчета в том, какого джинна они выпускают из бутылки, и рассчитывали, что система сама даст нужный результат. На исход выборов 1906 г. решающим образом повлиял высокий градус общественной активности. На представительных собраниях, предварительных съездах представителей низших курий заключали межпартийные соглашения, договаривались о единых кандидатах. Дарованные октябрьским манифестом свободы вывели на поверхность политическую печать и подспудно вызревавшую партийно-политическую жизнь. Выборы в парламент с самого начала стали партийными. Когда выборы дважды в течение одного года дали резко оппозиционные Думы, правительство изменило правила игры. Избирательный закон был настолько очевидно переделан в пользу помещичьей России и в ущерб городскому населению и крестьянскому большинству страны, что даже министры и царь назвали его «бесстыжим»¹³. В этом, собственно, и заключался смысл государственного переворота 3 июня 1907 г.

Потерпев неудачу на первых действительно всеобщих и демократических выборах в Учредительное собрание (1917 г.), большевики перепробовали разные варианты избирательных систем. Со временем они пришли к заключению, что тоталитарный режим не только в условиях Большого террора, но и на стадии угасания вполне совместим с выборами, формально содержащими атрибуты демократии. При существовавших условиях они могли быть всеобщими, равными, прямыми, тайными и даже не требовать масштабных фальсификаций при подсчете голосов.

Модифицируя в 1988—1989 гг. избирательную систему, реформаторы пошатнули главные ее устои — аппаратный отбор кандидатов и безальтернативность выборов. Чтобы удержать процесс в приемлемых рамках, в обновленный закон ввели и недемократические нормы. Однако общественный напор — во всяком случае, в главных политических и культурных центрах страны — был так силен, что в намеченных границах удержать его не удалось. На союзном уровне власть выручили российская провинциальная Вандея и партийно-байские режимы в республиках. На следующий год в России выборы дали еще более неожиданные результаты — на политическую сцену вернулся парламент, который встал в оппозицию сначала союзной власти, а затем сотворенному им самим президентству.

В 1993 г. избирательное законодательство стало фронтом борьбы между президентом и Съездом народных депутатов. Камнем преткновения стал выбор между пропорциональной и мажоритарной системами. В интересах собственного переизбрания большинство депутатов отстаивали выборы по одномандатным округам. Авторы законопроекта, вводившего смешанную систему, смогли убедить президента в том, что предложенная ими система даст ему большинство в новом парламенте. Избирательный закон и на этот раз был введен сверху, в обход парламента, который не справился и с утверждением собственного избирательного закона (как и с Конституцией).

Когда на выборах конца 1993 г. в Думе не удалось получить пропрезидентское большинство (а в сложившейся ситуации никакой закон о выборах не дал бы подчиненный президенту парламент), позиции поменялись на противоположные. Представители президента настойчиво старались если не совсем исключить пропорциональный компонент из системы, то хотя бы понизить его долю. Но теперь депутаты, большинство которых было избрано благодаря партийно-пропорциональному принципу, энергично этому воспротивились. Вторично ввести избирательный закон в обход парламента Ельцин не решился. Перетягивание каната продолжалось до конца 1998 г., когда его прекратило постановление Конституционного суда.

Между тем спор о том, какой вариант избирательного законодательства более всего способствует формированию партийнополитической системы в России, приобретал все более абстрактно-теоретический характер. С демаршами думской оппозиции власть научилась искусно справляться. Но этого было мало: ей был нужен безотказно управляемый парламент. Постоянная корректировка избирательного закона не давала искомого результата. Со временем новые поправки переставали решать даже те задачи, ради которых их вводили. Силам, доминировавшим в российской политике, надо было создать такую общественную ситуацию, которая при сохранении формальных демократических гарантий исключила бы реальную, пусть не персональную, но политическую альтернативность на выборах. И этого стали добиваться не подгонкой закона, а формированием вертикали избирательных комиссий, ставших ответвлением исполнительной власти, подавлением независимых СМИ, подчинением судов, блокированием источников независимого финансирования оппозиционных партий и кандидатов, применением изощренных избирательных технологий и т. д. На выборах 2003 г. власть получила настолько послушный парламент, о каком, казалось бы, она могла только мечтать. Но в следующем году задача была расширена: снова изменить избирательный закон так, чтобы с его помощью сделать управляемым центральной властью не только парламент, но и партийно-политическую систему и свести к минимуму возможность прохождения в Думу независимых депутатов. Поразительно лишь, с какой быстротой и понятливостью былые противники пропорционального компонента смешанной системы дружно одобрили порядок избрания депутатов исключительно по партийным спискам. С легко приспособляемой к нуждам исполнительной власти избирательной системой Россия вступила в XXI век.

По-разному выглядела расстановка политических сил в российских парламентах. В первой дореволюционной «Думе народного гнева», как и во второй, большинство было у вступившей в резкую конфронтацию с правительством оппозиции — кадетов и партий левее их. Кадеты — «профессорская» партия, обладавшая мощным интеллектуальным и профессиональным потенциалом, остро ставившая проблемы аграрного передела, — получали голоса не только городской интеллигенции, но и крестьян. В третьей и четвертой Думах командными высотами завладели октябристы. Занимая центровое положение и объединяясь то с правыми, то с левыми, они вели торг с царем и правительством. Во всяком случае, Дума не была политически одноцветной, и голосования в ней нередко доставляли головную боль «исторической власти».

Насколько велик был откат парламентаризма в советские времена, видно из того факта, что даже осторожное предложение создать депутатское объединение не на региональной основе, прозвучавшее на I Съезде народных депутатов СССР в 1989 г., вызвало у «послушных» депутатов неописуемый ужас и агрес-сию¹⁴. В отличие от союзного российский Съезд послушным не был. Особенно на первых своих сессиях он проявил волю, изобретательность и характер. Но он был также самовлюблен и политически недальновиден. Волна общественного подъема вынесла наверх не только плеяду ярких политиков (многие из которых, впрочем, не до конца понимали, что творят и что за их творчеством воспоследует), но и множество случайных людей, вообще ничего не понимавших, нажимавших на кнопки голосования под влиянием всплеска эмоций.

Большинство депутатов вначале распределилось между двумя крупными, хотя и аморфными коалициями — демократами и коммунистами. Затем началось дробление на фракции, которые возникали, объединялись, исчезали, подвергались политическим мутациям. На тысячу с небольшим депутатов их насчитывалось около полутора десятков. Фракции дореволюционных Дум тоже не были неизменными по составу, но не знали такой вакханалии созданий и ликвидаций, «тушинских перелетов» депутатов, такого числа их политических трансвестиций. Постепенно на СНД сложилось устойчивое антиреформаторское большинство. Переоценив свои возможности и вступив в жесткую конфронтацию с президентом, который тоже внес свой вклад в разжигание конфликта, предводители этого большинства привели Съезд народных депутатов к крушению. При этом удар был нанесен не только по нему. Второе историческое поражение потерпел российский парламентаризм.

Сменявшие друг друга постсоветские Думы были политически гораздо четче и устойчивее структурированы, чем Съезд. Соотношение между основными их конституирующими частями — коммунистами, некоммунистическими националистами, квазицентром (или сторонниками президента), демократами — менялось, но более или менее адекватно отражало существующие в обществе политические склонения. Общим для первых трех Дум была четырехсекторная структура. При существовавшем раскладе сил ни у кого не было абсолютного большинства. У правительства отсутствовала надежная парламентская база, и в необходимых случаях (например, для утверждения бюджета) ему приходилось тратить время и силы, выстраивая (нередко за дорогую плату) разнообразные комбинации сторонников.

Избранная в 2003 г. Дума разительно отличается от всех прежних парламентов. Во-первых, в ней потеряли представительство организованные демократические силы. Партии, выросшие из широкого демократического движения 1980—1990-х годов, ставившие во главу угла своей программы и деятельности приоритет прав личности перед государством, демократические свободы, правовое государство, европейский путь развития страны, в действующем парламенте не представлены. Во-вторых, политико-идеологические грани между партиями, прошедшими в парламент, во многом размыты. Большинство избирателей привлекла идеологическая окрошка, где причудливо перемешаны мечта о «социальной справедливости», заостренная против неправедно нажитых богатств, ностальгия по советскому прошлому и имперско-державному величию, «государственная субъектность» и «национальная идентичность», православные ценности, призывы к «порядку» вместо «распущенности», антизападничество и пр. Из чана с этой окрошкой черпали свои лозунги многие соискатели депутатских мандатов. В-третьих, впервые за всю историю российского парламентаризма верховная власть обеспечила себе в представительном органе конституционное большинство. Победила не «партия власти», а «партия при власти», ибо в европейском понимании «Единая Россия» партией не является. Как и в советские времена, разделение властей превратилось в формальность, а системы сдержек и противовесов более не существует (если, конечно, не считать таковой соперничество кланов и группировок в Кремле и вокруг него).

Все это имеет далеко идущие последствия. Прав Александр Коновалов: в итоге «“блестящей постановки” выборов [2003 г.] практически исчез институт парламентаризма. ...Исчез парламент как место, где формируются различные точки зрения, идет поиск компромисса и вырабатывается некоторый общественный консенсус, общественный договор. В этом смысле Совет Федерации утратил свои функции уже довольно давно, а нижняя палата последовала за ним в результате минувших выборов»¹⁵. Сравнивая Думу, пришедшую после третьеиюньского переворота, с ее предшественницами, Милюков писал об «измельчании политической деятельности», которое отбивало вкус к ней у былых участников: «Политика большинства Думы была отвратна, роль оппозиции, особенно поначалу, казалась бесплодной и второстепенной, характер думской работы — мелким и будничным...»¹⁶. Наш современник мог бы оценить парламент последнего созыва не менее зло. Правда, для такого превращения не понадобился государственный переворот. «Эпоха Ельцина» органично переросла в следующую, перспективы которой не внушают оптимизма. Есть, однако, обстоятельство, которому победители не склонны придавать значение и на которое справедливо обратила внимание Лилия Шевцова: «.выдавливание из российской политики всех политических сил, кроме бюрократии, создает почву для появления радикализма любого толка — от либерального до левого и националистического. Беспомощная оппозиция — это беда российской власти и угроза для единственного политического института — президентства. Бессилие всесилия — эту аксиому доказывал, но, видимо, не доказал Ельцин, а до него напрасно доказывали другие»¹⁷.

Люди, в руках которых вновь оказалась сконцентрирована колоссальная власть, и их лидер, конечно, отличаются от царских бюрократов и сталинских костоломов. Все же на дворе XXI век. Некоторые из посланных ими сигналов можно истолковать так: ролевые функции демократических партий, многопартийного парламента, общественных ограничителей беззакония, наряду с задачами, для решения которых эти институты предназначены, мы берем на себя. А настойчиво проводимая ликвидация всех серьезных ограничителей власти облегчит нам решение всех этих задач. Даже если такое истолкование верно, то, что таким образом и такими силами можно решить хотя бы отчасти и на время стоящие перед страной проблемы, — очередная иллюзия утомленного потрясениями 1980—1990-х годов общества. Для решения сложных общественных проблем лучше всего подходит просвещенный абсолютизм — в это верили некоторые далеко не темные наши соотечественники. Беда в том, что абсолют очень редко оказывался достаточно просвещенным. А пока приходится констатировать, что развитие российского парламентаризма оказалось снова отброшенным к исходному состоянию и его история поныне остается повестью о несбывшихся надеждах и упущенных возможностях.

Примечания

¹ Пименов Р. И. Происхождение современной власти. — М., 1996. — С. 232.

² Дякин В. С. Был ли шанс у Столыпина? — СПб., 2002. — С. 281.

^2а Переписка Николая и Александры Романовых. — Т. 5. — М.; Пг., 1923.— С. 153.

³ Ельцин Б. Президентский марафон. — М., 2000. — С. 260—261, 304, 310—315, 356—364.

⁴ Известия. — 2004. — 14 февр.

⁵ Милюков П. Н. Воспоминания. — Т. 2. — М., 1990. — С. 46.

⁶ Ленин В. И. Полн. собр. соч. — Т. 16. — С. 140.

⁷ Государственная Дума. 1906—1917. Стенографические отчеты. — Т. 1. — М., 1995. — С. 229.

⁸ Витте С. Ю. Воспоминания. — Т. 3. — М., 1960. — С. 33.

⁹ Каждому, следившему в 1990-х годах. за российской политикой, будет интересен список «команды», приведенный в последних мемуарах Ельцина: кто в него попал, а кто нет (Ельцин Б. Указ. соч. — С. 258). В отличие от первого российского президента, привлекавшего кадры для своего окружения из разных общественных слоев и собиравшего людей, друг с другом часто несовместимых, Путин, действуя в устоявшейся, подготовленной для него системе, черпает кадры главным образом из одного резервуара, ему лучше всего известного.

¹⁰ Дякин В. С. Указ. соч. — С. 310—311. «Господи, — комментирует В. Дякин, — сколько бед причинил России поиск “своего русского пути”». Восклицание это, увы, не потеряло актуальности и в XXI в.

¹¹ Правда, в начале прошлого века большинству европейских стран было тоже далеко до современного избирательного права.

¹² Селунская Н. и др. Становление российского парламентаризма начала XX века. — М., 1996. — С. 23.

¹³ Дякин В. С. Указ. соч. — С. 310.

¹⁴ Первый Съезд народных депутатов СССР. Стенографический отчет. — Т. 1. — М., 1989. — С. 226, 229, 234.

¹⁵ Коновалов А. Политический постмодерн: Выборы как инсталляция // Независимая. газ. — 2004. — 27 янв.

¹⁶ Милюков П. Н. Указ. соч. — С. 40.

¹⁷ Шевцова Л. Вперед, в прошлое! или манифест стагнации // Известия. — 2004. — 25 февр.

Пролог. В ожидании перемен

Никогда не надеялся, что наша страна станет жить по-иному. Мне вообще казалось, что она навсегда останется в этом тягучем настоящем, у которого нет будущего, поскольку нет надежд на перемены, и нет прошлого, потому что отважное знание былого делает невозможным пошлое и рабское настоящее.

Михаил Герман

.. .Люди жили надеждой на перемены и радовались любому сигналу, пусть и словесному.

Александр Яковлев

Рубеж 1970—1980-х годов — кульминация периода, нареченного позднее застоем. Даже по официальным, фальсифицированным данным Госкомстата, в СССР от пятилетки к пятилетке неуклонно падали темпы экономического роста — предмет гордости советской власти. Как показали исследования новосибирского экономиста Г. Ханина, они к этому времени вообще стали нулевыми, если не отрицательными¹. Экономика уже тогда обрела экспортно-сырьевую ориентацию. Зерно ввозили в обмен на сказочно подорожавшую после 1973 г. нефть. Товарный дефицит становился всеобъемлющим: самые элементарные продукты впору было заносить в Красную книгу исчезающих видов; я пытался было составить список и был поражен его величиной.

Замерла, застыла даже такая политическая жизнь, которая в первые 10—15 послесталинских лет порой чуть обозначалась и возбуждала надежды на благотворные перемены. Зато расцветали разного рода имитации. Имитация конституционного развития (в 1977 г. под звуки фанфар была введена новая Конституция). Имитация трудового энтузиазма по выполнению очередных пятилеток (четвертый год одной из них, следовавший за «третьим решающим», кремлевские лозунготворцы назвали «определяющим», как будто можно что-то определить, когда все уже решено!). Имитация всенародного и всепартийного почитания «номера один» в партийно-государственной иерархии (скупые слезы выступали на глазах не чуждого сентиментальности старика, когда под гром оваций сообщалось об очередном его избрании на генсековский пост). Множество иных имитаций, над изобретением которых трудились вовсе не глупые и щедро стимулируемые люди.

Большинство тех, кто давно проник или был позднее рекрутирован в «комнату с кнопками», откуда партия и общество получали главные команды, все более смутно представляли, что происходит в стране и мире, и были мало способны на нетривиальные политические действия. Времена хрущевского «волюнтаризма» предали анафеме, но тоже не громогласно, а стыдливо, по подковерному сговору. Никакие «кремлевки» не могли остановить биологические процессы, хотя один из членов политбюро, у которого особенно сильно проявлялись признаки клинического маразма, получая очередную награду к юбилею, не постеснялся восхвалить советскую власть за то, что «у нас 70 лет — средний возраст»². Да и сам генеральный секретарь, торопившийся наградить себя всеми мыслимыми орденами и читавший заготовленные для него тексты чуть ли не по складам, все чаще вызывал недоумение, жалость и брезгливость.

Тем не менее некогда настроенная государственная машина исправно, если не считать некоторых сбоев, выполняла главные свои функции — подавления инакомыслия и внешней экспансии. Спецслужбы, воссозданные Андроповым и его помощниками, не прибегая к массовому террору, на котором настаивали шелепин-ские «комсомолята», иными методами совладали с диссидентским движением. Лубянским стратегам нельзя отказать в искусности и разнообразии осуществленных ими выборочно нацеленных, точечных операций. К активистам зарождавшейся было оппозиции подбирали разные ключи: одних убивали в подворотне, других приговаривали к тюрьме и лагерю, третьих выбрасывали за границу, четвертых исключали из партии и изгоняли с работы с волчьим билетом, пятых запугивали, шестых разлагали... и т. д.

Менее результативной была внешняя политика: расползанию «социалистического лагеря» в Европе, Азии, Африке и Центральной Америке были воздвигнуты непреодолимые преграды. Но политика государства, навалившегося на окружающий мир всей мощью своих танков и ракет, становилась все более авантюристической и внушала страх своей малой предсказуемостью. Три авантюриста, утратившие чувство опасности после легко доставшейся победы над Чехословакией в 1968 г., в обход политбюро уговорили слабеющего разумом генсека на безумную авантюру в Афганистане. Столь же безумной и дорогостоящей была установка усовершенствованных ракет СС-20 в странах Восточной Европы. В 1980—1981 гг. на очереди была интервенция в Польшу.

Этот маразм государства, еще обладавшего колоссальной силой и лишь постепенно впадавшего в немощь, Юрий Левада и я в одной из статей назвали погружением в трясину³. Измерить ее глубину, оценить время, сроки и характер возможных (или невозможных?) перемен в жизни советского общества было нелегко, а заняться аналитической работой в научных учреждениях, которые жестко контролировали партия и государство, невозможно. Такой целью задался небольшой, сложившийся на личностной основе «незримый колледж». На рубеже 1978—1979 гг. его участники подготовили план интервью на тему: «Ожидаете ли вы перемен? (23 вопроса о перспективах исторического развития СССР)» и методологический комментарий к нему. Затем была проведена заочная «мозговая атака» — опрос 45 экспертов, преимущественно творческих и научных работников-гуманитариев Москвы и Ленинграда, друзей и знакомых авторов вопросника.

По ряду причин исследование вскоре приостановилось ⁴. Однако сохранившиеся материалы — небезынтересный документ того времени. Они демонстрируют сильный разброс мнений. Такой же разброс, крайние точки которого представлены в суждениях искусствоведа Германа и политика Яковлева, вынесенных в эпиграф моего пролога, существовал и в более широкой, нежели круг наших экспертов, среде интеллигенции (точнее, среди тех, кто критически относился к окружавшей действительности).

Ниже я привожу выдержки из собственных написанных на рубеже 1978—1979 гг. ответов на эту анкету⁵. Они отражают мое тогдашнее видение разворачивавшихся процессов и мои ожидания⁶.

ОЖИДАЕТЕ ЛИ ВЫ ПЕРЕМЕН?

I. Общая тенденция развития и мера устойчивости

1. Исходя из Вашего опыта, с учетом Ваших жизненных наблюдений и размышлений, как бы Вы охарактеризовали общую тенденцию развития известного Вам общества за последние 10—15 лет: считаете ли Вы, что свойственные данному обществу (как и всякому другому) противоречия в конечном счете преодолеваются, встающие перед ним проблемы разрешаются или, напротив, происходит углубление противоречий, накопление нерешенных проблем?

Период после 1953 г., несколько огрубляя и схематизируя, можно разделить на два основных этапа: 1953—1964 — незре

лое общество и экспериментирующее правительство, затем (вслед за коротким переходным периодом) — с 1966 до настоящего времени — созревающее общество и стремящееся во что бы то ни стало сохранить политический статус-кво правительство. Для первого этапа вывести равнодействующую трудно: важные реформы позволили выйти из самых глухих тупиков предшествующего периода, в то же время возникли новые проблемы, многие старые не были решены. На втором этапе происходило достаточно быстрое нагнетание противоречий во всех (или почти всех) областях жизни общества. Конечно, некоторые вопросы общественной жизни так или иначе решаются (сближение уровней жизни в деревне и городе, «эмигрантский клапан» и др.). Но главенствующая тенденция определяется тем, что нагромождающиеся проблемы не только не решаются, но даже не обсуждаются открыто и публично в их реальной постановке.

Общая тенденция развития у меня никаких сомнений не вызывает: происходит достаточно быстрое нагнетание противоречий во всех (или почти всех) областях (сферах) жизни общества, возникают все новые проблемы, которые общество не решает (не может, не умеет решать). Нетрудно указать тот временной рубеж, от которого данная тенденция явно превалирует над противоположной ей тенденцией частичного, паллиативного решения некоторых проблем (которая, конечно, тоже существует, но все более «забивается» первой, главенствующей тенденцией): это 1965—1966 гг. В 1953—1964 гг. развитие, с точки зрения соотношения этих двух тенденций, шло по синусоиде: важные реформы позволили преодолеть некоторые из самых глухих тупиков, в которые было загнано общество (не сознававшее этого!) к концу «эры Сталина»; что еще важнее, раздражавший аппарат «зуд реформаторства» (во многом действительно пустякового, импровизируемого без ясного осознания существа встающих проблем, сдерживаемого корыстными интересами определенных сил) вносил все же некоторый динамизм в общественную жизнь.

Реакционные «откаты» во внутренней и внешней политике, несмотря на громогласный характер устраивавшихся вокруг них политических спектаклей («реабилитация» Сталина в 1957 г., «культуркампф» 1962—1963 гг. и др.), только подчеркивали неустойчивость политического курса.

Ситуация резко изменилась после поворота 1965—1966 гг., закрепленного в 1968 г. Можно предположить что к 1964 г. сложилась пороговая ситуация, которой попытались воспользоваться примерно в течение года после смещения Н. С. Хрущева «силы перемен». Но эти силы оказались чрезмерно слабы, и уже к осени 1965 г. они потерпели поражение. Политическое развитие приобрело однозначно ориентированное направление. Поскольку общественное развитие контролируется сверху и принятие основных решений централизовано в самой крайней степени, а основной целью Лиц, Принимающих Решения (ЛПР), является сохранение политического статус-кво даже в деталях, ни одна из сохранившихся от прошлого и вставших вновь проблем не нашла сколько-нибудь прочного и удовлетворительного, с точки зрения широких общественных интересов, решения.

Конечно, общество не стоит на месте, и некоторые вопросы общественной жизни так или иначе решаются, некоторые напряжения ослабляются. Так, разрешение ограниченной эмиграции с 1971 г. сыграло роль предохранительного клапана. Нельзя не отметить заметного сближения уровней жизни в городе и деревне за последние 10—15 лет. Детальный анализ ситуации не может пренебрегать этими и некоторыми другими моментами. Но все это не меняет определяющую тенденцию накопления противоречий.

2. Пожалуйста, поделитесь своими наблюдениями, позволяющими Вам сделать соответствующий вывод.

Противоречия и нерешенные проблемы накапливаются во всех областях жизни общества. Существуют две различные точки отсчета: настоящая ситуация в сравнении с прошлой и в сопоставлении с осознанной (или не вполне осознанной) потребностью общества или составляющих его частей. В первом измерении можно констатировать и улучшения, и ухудшения, во втором — почти исключительно ухудшения по сравнению с ситуацией, существовавшей 10—15 лет назад. И то, и другое относится и к объективным интересам общества в целом, и к целям, которые ставят перед собой данная политико-идеологическая система и ее персонификаторы... <.. .>

3. Каким бы ни был Ваш ответ на первый вопрос, как Вы оцениваете нынешнее состояние данного общества с точки зрения его стабильности (устойчивости): считаете ли Вы это состояние скорее устойчивым (равновесным, инерционным) или, напротив, неустойчивым (несущим в себе потенциальную возможность серьезных общественных изменений)?

В обществе действуют и силы инерции, и силы, ее подрывающие. Установить соотношение тех и других очень трудно; может быть, невозможно, поскольку не существует методологии измерения и соотнесения разнородных и разнонаправленных тенденций.

Представляется, однако, что длительная историческая полоса устойчивости данного общества подходит к концу. <.>

5. Усматриваете ли Вы какие-либо кризисные явления в современном общественном состоянии? Если да, то насколько широко они распространены? В случае широкого распространения можно ли говорить о наступающем (наступившем) кризисе данного общества в целом?

Поскольку проблемы накапливаются и обостряются, но не решаются, кризисные явления нарастают. Поскольку такие проблемы существуют во всех основных сферах общественной жизни, правомерно говорить о кризисе, охватывающем общество в целом.

Однако понятие социальных кризисов — многозначное, размытое. Историки оперируют понятием кризиса применительно к обществам, способным пребывать в означенном состоянии десятки и даже сотни лет. В этом широком, общеисторическом смысле, подчеркивающем глубину и трудноразрешимость противоречий, кризис данного общества восходит к 50-м гг. и с тех пор прошел ряд этапов. <.. .>

Если же под понятием кризиса подразумевается острая ситуация переломного характера, разрешающаяся в ту или иную сторону в относительно короткий срок, то категорического заключения сделать пока нельзя. Однако такую возможность следует допустить.

II. Перспективы: взгляд «изнутри»

6. Можно ли, по Вашему мнению, ожидать существенных (может быть, коренных?) перемен, сдвигов в жизни известного Вам общества в обозримый период (скажем, не позднее конца XX века)? Если да, то насколько вероятными представляются Вам эти изменения?

Представляется маловероятным, что до конца века не наступят коренные, глубокие перемены. Существенные перемены могут начаться быстрее, видимо, не позднее второй половины 80-х гг. <...>

7. В случае положительного ответа на предыдущий вопрос, полагаете ли Вы, что эти перемены будут скорее однонаправленными (тогда — к лучшему или к худшему?) или, напротив, разнонаправленными (например, сначала к одному, потом к другому)? Если последнее, то считаете ли Вы возможным определить общее (результирующее) направление ожидаемых Вами общественных изменений — в конечном итоге к лучшему или к худшему? Желательно при этом пояснить свое понимание «лучшего» и (или) «худшего» в данном контексте.

Представляется, что в таком громадном обществе со столь сложными внутренними и внешними проблемами перемены не могут быть однонаправленными. Более того, баланс между «лучшим» и «худшим» в различных сферах в течение известного времени может колебаться, оставаться настолько неустойчивым, что будет трудно вывести результирующую. Эта трудность связана не только со сложностью объективных процессов и отсутствием методики соизмерения их различных аспектов, но и с неизбежно происходящими в процессе глубоких общественных перемен изменениями в иерархии ценностных приоритетов и участников этого процесса, и наблюдателей (это относится и к экспертам). Таким образом, в пределах указанного срока (до конца века) результирующее направление перемен может и не выявиться (особенно если они начнутся поздно).

Если же оценивать общее направление в рамках более протяженного исторического масштаба, то оценка любого эксперта — и в этом надо отдавать отчет — не только опирается на его профессиональную квалификацию, но и представляет предмет веры. В дальнейших построениях избирается оптимистическая гипотеза (т. е. общее направление — перемены к лучшему), которая в известной мере предопределяет характер ответов. Эксперт учитывает, что пессимистическая гипотеза также имеет под собой веские основания.

Следует отметить, что оптимизм по отношению к историческим судьбам данного общества и всемирно-историческому процессу не совпадают. Не исключено, что именно прогресс во всемирном масштабе будет связан с величайшими потрясениями и испытаниями данного общества, может быть — с крушением в его современных государственных границах.

Перемены к лучшему в самом общем виде означают расширение степеней свободы, возможностей выбора и для каждого отдельного индивида, и для социальных групп, и для общества в целом. Наиболее актуальными для данного общества представляются:

1) переход к политической демократии на плюралистической основе; реализация комплекса свобод — основы современной цивилизации;

2) перестройка экономической организации на базе «смешанной экономики», включающей гибкий механизм централизованного регулирования и автономию хозяйствующих субъектов, последовательное проведение принципа заинтересованности производителя в результатах своего труда, одобренного потребителем;

3) перераспределение экономических ресурсов для повышения жизненного уровня менее обеспеченных слоев населения (социальная инфраструктура вместо танков и престижных государственных расходов);

4) действительная международная разрядка;

5) сдвиги в сфере общественной морали, утверждение терпимости к чужим взглядам, верованиям, образу жизни, признание самоценности человеческой личности.

8. Если Вы не исключаете в обозримый период возможности существенных перемен в жизни данного общества (к «лучшему» или к «худшему», в Вашем понимании), то ожидаете ли Вы скорее резких, крутых общественных изменений или, напротив, медленных, постепенных?

Вероятно, к существенным, а затем и коренным переменам к лучшему, если они вообще произойдут, поведет цепь медленных, но постепенно расширяющихся и ускоряющихся изменений. Крутых сдвигов в развитии ситуации с увеличивающейся амплитудой поворотов едва ли удастся избежать, но их чрезмерная резкость чревата крушением данного общества и даже мировой катастрофой.

9. Укажите, пожалуйста, те тенденции (обстоятельства, процессы) современной внутренней жизни, которые утверждают Вас в Вашем взгляде на перспективы развития данного общества в обозримый период (каков бы ни был этот взгляд).

Два главных (и взаимосвязанных) процесса:

1) созревание общества, что находит выражение в его усиливающейся социально-политической дифференциации, в усвоении известной его частью главных ценностей современной цивилизации (при этом разные слои общества по-разному усваивают различные ценности), в различных проявлениях вынужденного ослабления государственного контроля над обществом, в вытеснении мифологических представлений реальным знанием о себе и мире;

2) неспособность политико-идеологической системы решать те задачи, которые она сама перед собой ставит <.. .> В ряде сходных (хотя и не аналогичных) исторических ситуаций правящий класс (слой) находил в себе силы осознать себя частью общества, в большей или меньшей степени возвыситься до признания общественных интересов и приступить к демонтажу существующей системы (Чехословакия — 1968, Испания — 1975—1978, до некоторой степени Россия — 1953—1956 гг.). <...>

11. Если есть такие обстоятельства и характерные особенности истории (предыстории) данного общества, которые укрепляют Вас в Вашем взгляде на его ближайшее будущее, то укажите их.

В истории данного общества можно выделить две тенденции, подкрепляющие оптимистическую гипотезу:

— политическая и культурно-историческая традиция связей с Западом, ориентация на вырабатываемые на Западе ценности и нормы (в некоторые периоды она преобладала над тенденцией к изоляции и акцентом на «самобытность»);

— фрагменты демократических (квазидемократических) политических учреждений, концепций и ценностей, значение которых хотя и было невелико в общем политическом контексте русского самодержавия, но постепенно возрастало после 1861 г. (Значение этой границы не всегда осознается: 120 лет — не слишком большой исторический срок, если до этого человека можно было продать).

Однако главные основания оптимизма — не в истории данного общества (она, скорее, дает материал для обратной позиции), а в современных процессах, в усиливающемся универсализме мирового развития. <.>

III. Мировой контекст

14. Существуют различные точки зрения относительно перспектив движения данного общества в мировом «историческом пространстве». Например:

— в главном и коренном это общество идет (будет идти) по самостоятельному пути, отличному от всех известных;

данное общество тяготеет (рано или поздно станет тяготеть) к какому-либо известному историческому образцу, варианту, типу развития («западному», «восточному», иному);

— в исторической перспективе весь мир (или его большая часть) приобретет те же типологические черты, что и данное общество.

Возможны и иные взгляды. Какова Ваша собственная точка зрения на этот счет?

Данное общество (как и все остальные) уже тяготеет (а с течением времени еще больше станет тяготеть) к «западному» типу развития. Ни одна другая социально-экономическая система не создала структур и общественных механизмов, способных противостоять (законсервироваться) демонстрационному и иному воздействию современной технологической цивилизации Запада: в экономике тоталитарная система не адекватна НТР; в политике — демократия в конечном счете дает более гибкие и жизнестойкие формы общественной организации; в идеологии — плюрализм и акцент на свободу и самоценность личности вытесняют культ общественной дисциплины и величия нации, как этот культ ни силен еще сегодня. Национально-государственная обособленность размывается, человечество все более осознает свое единство (к этому ведут многообразные объективные процессы).

Однако эволюция всех незападных обществ к «западному» типу

1) будет происходить различными путями и в течение значительного времени давать существенно отличные модели;

2) будет ориентирована с учетом тех изменений, которые претерпевает сам Запад; будет приближена к его итогу, а не пути;

3) будет длительной.

Альтернативой этому процессу может быть только мировая катастрофа (которую исключать нельзя).

IV. «Человеческий фактор» перемен: за и против

15. Каков бы ни был Ваш взгляд на ближайшее будущее данного общества, пожалуйста, укажите те общественные силы, которые Вы полагаете заинтересованными: а) в переменах к «лучшему» (в Вашем понимании); б) в сохранении (воспроизведении) нынешнего общественного состояния; в) в переменах к «худшему» (в Вашем понимании). <...>

А. В переменах к «лучшему»:

— те частично пересекающиеся общественные слои и группы, 1) чья профессиональная деятельность и общественная реализация личностных свойств сковываются условиями тоталитарного режима: часть интеллигенции, часть правящего слоя, часть непосредственных участников материального производства (от инженеров-новаторов до «огородников» и действительно квалифицированных и добросовестных шабашников);

2) кто ориентирован на западные нормы не только материального и духовного потребления (это относится к значительной части молодежи), но и труда, но и общественного поведения;

3) часть групп со значительным разрывом между их статусами в обществе (доход, престиж, национальная принадлежность) — все они более или менее сознательно,

— громадное большинство общества — объективно.

Б. В сохранении основ существующего положения:

1) те общественные группы, позиции и благосостояние которых были бы существенно подорваны демократизацией и введением подлинно соревновательного начала в экономике и политике:

— некомпетентные люди, занимающие высокие позиции (часть государственного аппарата, «чистые идеологи», «малограмотные ученые» и т. п.);

— лица, виновные в нарушении советских законов (часть работников репрессивных органов, казнокрады, использующие служебное положение, доносчики, сикофанты разного рода);

— люди, «ангажированные» прошлой активной деятельностью по защите и консервации существующего режима;

2) значительная часть населения, предпочитающая «спокойную жизнь» и гарантированный, хотя и сравнительно низкий доход, превратностям конкуренции и подлинно соревновательных процессов в экономике, политике, идеологии;

3) люди с ограниченным кругозором, прочно находящиеся во власти традиционных представлений, неспособные к идеологической перестройке, конформисты. <.. .>

В. В переменах к «худшему» (т. е. к своего рода «неосталинизму»):

— крайние элементы групп, обозначенных выше (Б1), люди авантюристического склада, узкие догматики, политические карьеристы и спекулянты, презирающие общепринятые моральные нормы и рассчитывающие использовать в своих целях предрассудки, низменные чувства (зависть, фобии разного рода) и тягу к «порядку» более или менее массовых слоев.

16. Если Вы считаете вероятными существенные перемены в жизни данного общества в обозримый период, то какие общественные слои (группы) и типы людей, по Вашему мнению, подтолкнут общество к этим переменам, какие — фактически их осуществят, какие — поддержат и закрепят? Каковы возможные конкретные формы их поведения? <...>

Подтолкнет перемены наиболее активная часть вышеуказанных трех групп, заинтересованных в переменах к лучшему. Граница между более и менее активными элементами определяется не столько социальным, профессиональным статусом, сколько типом личности. Это нонконформисты, «Гамлеты» и «Дон Кихоты», каждый из них в своей ситуации, но выпадающие из ценностных ориентаций, которые восходят к общинному строю и возводятся в доблесть партийным культом дисциплины. Численно преобладающая часть этих элементов находится сейчас среди «интеллигентной интеллигенции», но также среди «интеллигентного рабочего класса» и т. д. Формы их действия могут быть различны, но все они так или иначе сводятся к созданию «общественного климата перемен», к известному нагнетанию «социальных ожиданий», к выработке «проектов» будущего развития, к распространению высокого морального климата «микросред» на более широкие общественные круги, к воздействию на смену ценностных ориентаций. Первое место (и наиболее достойную позицию) среди них занимают диссиденты.

Начать осуществление перемен к лучшему — так, чтобы это не привело к катастрофе и ужасам гражданской войны, — могут в данном обществе только две силы: реалистически мыслящие и сознающие необходимость перемен элементы в партийно-государственном аппарате и (или) армии. Неразрывно связанное с оптимистической гипотезой обоснование возможности (не более чем возможности!) консолидации и подобных действий этих элементов (предпочтительно первых, поскольку это не разрушает существующую легальность) будет дано ниже. Здесь подчеркивается только, что иных, отличных от них сил, способных совершить поворот действительно к лучшему, нет.

По-настоящему закрепить перемены к лучшему может только власть, опирающаяся на демократически выраженное волеизъявление большинства и учитывающая (в рамках демократического строя) позицию и права меньшинства. Это может быть осуществлено, если в процессе перехода от одного общественного состояния к другому не наступит экономического развала, резкого ухудшения положения значительных социальных слоев, серьезной дезорганизации общественного порядка (условия, хотя и недостаточные, но необходимые). Узкие и слабо контролируемые снизу группы могут начать переход, но не могут утвердить демократический правопорядок — это непреложно вытекает из опыта многих стран... <.>

18. Замечаете ли Вы в данном обществе какие-либо нарастающие признаки общественной кристаллизации (направления, течения, оттенки мысли, культурные феномены и т. п.)?

Если да, то какие из них наиболее симптоматичны и значимы в свете Вашего представления о возможных переменах?

В сфере общественного сознания и поведения людей после 1953 г. произошли столь глубокие изменения, что трудно поверить, что все это приходится на срок меньший, чем жизнь одного поколения. Как кажется, умонастроения наиболее активной (и довольно широкой) части поколения 1930-х годов (во всяком случае, городской молодой интеллигенции) выразили комсомольские поэты, большинство которых позднее погибло на войне. Несмотря на известные события конца 1930-х и 1940-х годов, инерция идеологических и поведенческих стереотипов была еще велика. Комсомольская патетика, извергаемая сегодня газетами и журналами, повсеместно воспринимается как лживая (и хорошо оплачиваемая) риторика. Следует выяснить еще, сколь широко распространена была вера в идеалы коммунизма прежде, но едва ли можно спорить с тем, что сейчас вера рухнула: «Бог умер».

Официальная идеология, эклектичная, лишенная внутренней цельности и динамизма, более не выполняет ни познавательных, ни целеполагающих и почти не выполняет интегративных общественных функций. В своей основной струе (а не в модификациях, приспосабливаемых различными течениями для своих целей) она выполняет единственную роль — консервирующего устройства, закрепляющего некоторые предрассудки в народном сознании, барьера на пути к пониманию реального положения вещей. В сколько-нибудь полном виде набор догм, составляющих официальную идеологию, не признается за истину ни теми, кто ее разрабатывает (= приспосабливает к требованиям дня), ни теми, кто ее пропагандирует, ни теми, на кого она направлена. Еще менее она служит ориентиром, определяющим поведение первых, вторых и третьих. <.. .>

Хотя переход от монотеистического, высоко дисциплинированного и унифицированного во всех своих проявлениях общества к плюралистической политико-идеологической и поведенческой структуре в принципе представляет шаг вперед, распад общественных связей и крайне низкий уровень преобладающих норм сознания и поведения внушают серьезные опасения. <.> В своей преобладающей части общество и не осознает своих действительных, долговременных интересов, и тем более не готово их отстаивать на политическом уровне. Эти интересы выражают лишь численно незначительные и маловлиятельные группы меньшинства. Даже серьезные общественные потрясения не приводили пока к качественным изменениям в этой области. <.>

V. Время и ход перемен

20. Не могли бы Вы хотя бы приблизительно датировать начало предполагаемых Вами общественных изменений (пользуясь обозначениями типа: ближайшие год-два, середина 1980-х гг., 1990-е годы и т. п.). Возможно, эти перемены уже начались?

Какие-то перемены, конечно, происходят постоянно. Однако о начале перемен в том смысле, как это имеется в виду в данном вопроснике, говорить пока не приходится. Критерием действительно начавшихся перемен могли бы быть: к «лучшему» — необратимость процесса, утрата контроля государства над обществом; к «худшему» — утрата обществом того, что отличает период после 1953 г. от предшествующего времени. Решающие перемены могут и должны происходить в сфере политики, а эта сфера, несмотря на периодически повторяющиеся в ней «войны мышей и лягушек», остается наиболее стабильной. Перемены в политике приведут к цепной реакции изменений во всех иных областях общественной жизни.

Наиболее вероятное, как сейчас представляется, время начала цикла перемен — вторая половина 1980-х годов, когда мо-

жет скреститься действие объективных (ухудшение экономической и демографической ситуации, развитие обозначившихся международных процессов и т. д.) и субъективных факторов (уход поколения, сформировавшегося в годы войны; биологическая динамика в высшем эшелоне власти и др.). <.. .>

Такими виделись мне положение вещей и перспективы нашего развития за шесть-семь лет до того, как перемены начались. У меня нет оснований пересматривать эти оценки. Многое из того, что было сказано тогда, и по сей день стоит в центре споров, кипящих, слава богу, не только в тесных интеллигентских квартирах.

Не видеть, что противоречия, раздиравшие советскую экономику и общество, углубляются и распространяются на все сферы жизни, а средства, которыми их пытаются смикшировать, не годятся, мог только тот, кто ничего не хотел видеть. Не случайно почти все опрошенные эксперты ответили, что противоречия нарастают. Их мнения разошлись в другом: большинство посчитало состояние общества достаточно устойчивым, а запас прочности власти большим; примерно половина экспертов не захотела увидеть в происходящем проявления общего кризиса системы.

Вопрос этот имеет принципиальное значение. Что представляют собой крушение КПСС и распад СССР? Результат сцепления неблагоприятных для системы случайностей, подтверждение «теории заговора», как утверждают сегодня некоторые вчерашние «марксисты-ленинцы», или исторически неизбежное порождение объективных процессов? Довольно быстро выяснилось, что изобретенное академиком Варгой для пропагандистских нужд Сталина понятие общего кризиса общественной системы, который можно преодолеть лишь путем социальной революции, к капитализму неприменимо. Преподаватели-обществоведы, сохранившие научную честность, объясняли студентам, что под общим кризисом капитализма следует понимать постепенное изживание и преобразование тех форм общественных отношений, которые были типичны для капитализма XIX века, а не их созревание для революции в классическом смысле слова.

Однако оказалось, что это понятие неплохо работает, будучи отнесено к иной общественной системе — «социалистической» по самоназванию. Ее кризис, восходивший по меньшей мере к 1950-м годам, захватывал одну сферу жизни за другой⁷, не оставляя возможности для естественной трансформации несущих конструкций системы. Советский «социализм» оказался не-реформируемым. Конечно, агония правящего режима могла продлиться дольше, но тогда его преодоление было бы более кровавым и разрушительным. И трагедия, которую явила Югославия, могла оказаться не худшим из вариантов крушения. У меня нет уверенности в долговечности «китайской модели» реформ, которую не устают ставить в пример российским реформаторам их критики.

Несмотря на неоднозначность, противоречивость развернувшихся в России процессов, я и сейчас думаю, что соображения, вдохновленные оптимистической гипотезой, точнее схватывали суть дела, генеральную тенденцию развития. Существенные перемены, действительно, произошли во второй половине 1980-х годов, лишь на год-два запоздав по сравнению с датой, вынесенной Андреем Амальриком в заглавие его книги⁸, а к концу века (или даже раньше) свершились коренные перемены.

Как и предполагалось, изменения не были однонаправленными, а в обществе нет согласия по вопросу о соотношении между «лучшим» и «худшим». На самом деле прогресс во всемирном масштабе оказался сопряжен с потрясениями и жестокими испытаниями, выпавшими на долю нашего общества, с крушением его в прежних государственных границах. За избавление от тоталитарного коммунизма оно заплатило и продолжает платить высокую цену. И все же главный вектор перемен обозначил, как я тогда писал, «расширение степеней свободы, возможностей выбора и для каждого отдельного индивида, и для социальных групп, и для общества в целом». По Гегелю, в этом и есть суть прогресса⁹. Что же касается обозначенных в моих ответах признаков «перемен к лучшему» (п. 7), одни из них были сформулированы слишком расплывчато и реальные изменения пошли значительно дальше, а другие пока недостижимы.

Как показал опыт, слишком осторожно была обозначена цель перехода от командно-распределительной экономики к экономике «смешанной», в которой на равных сосуществуют «гибкий механизм централизованного регулирования» и «автономия хозяйствующих субъектов», а категория рынка была введена иносказанием «заинтересованность производителя в результатах своего труда, одобренного потребителем». Еще в годы перестройки стало очевидно, что универсальным регулятором общественного производства может быть только рынок¹⁰, а действительная автономия хозяйствующих субъектов возможна лишь при преобладании частной собственности.

Чрезмерно общим был и тезис о политической демократии на плюралистической основе: в тексте он не был доведен до ясного принципа разделения властей, на котором основано государственное право всех цивилизованных стран и вне которого немыслим современный парламентаризм. Никаких иллюзий относительно системы, именовавшей себя советской властью, у меня, конечно, не было. Однако размышления о непригодности (и нереализуемости) теоретической модели «государства типа Парижской коммуны», об ограниченной и кратковременной прагматической полезности лозунга «Вся власть Советам!», реанимированного

А. Д. Сахаровым и депутатами — членами Межрегиональной группы в 1989 г., были опубликованы позже¹¹. Столь же зашифрованным выглядит положение о «действительной международной разрядке». Принципиальное оздоровление международных отношений и сближение России с сообществом демократических государств могли начаться лишь на основе фактического и формально зафиксированного отказа от «доктрины Брежнева», предоставления свободы выбора путей развития странам Восточной Европы, демонтажа Берлинской стены, отказа от поддержки экстремистов и террористов, выступающих под флагами борьбы за «национальное и социальное освобождение». Разрыв с внешней политикой СССР, гораздо более последовательный и глубокий, чем с политикой внутренней, совершился еще в перестроечные годы, но вопрос этот не потерял актуальности, ибо влиятельные силы национал-державнического толка и поныне отвергают необходимость и благотворность горбачевского поворота.

В конце 1970-х годов ощущение необходимости и неотвратимости перемен захватывало и общество, и правящий класс. Однако последующие события показали, что ни граждане, ни эксперты, ни тем более люди в «комнате с кнопками» не имели ясного представления о содержании, последовательности и возможных сценариях перемен. Расхожий упрек реформаторам за то, что они начали перестройку, не озаботившись составлением программы перемен, может вызвать только улыбку. «Любых реформаторов — назовем так — не в лабораториях готовят, не из зародыша они вырастают. Они вырастают из самой жизни, все зависит от их умения услышать землю: как она? Гудит? Молчит? Шипит? Поэтому плана перехода из одного общественного качества в другое и быть не могло», — справедливо замечает Александр Яковлев¹².

Перемены надвигались. О них задумывались не только эксперты. Но впереди еще были афганская авантюра, расстрел южнокорейского самолета, андроповские попытки дисциплинировать общество по памятным образцам, безумие антиалкогольной кампании...

Примечания

¹ См.: Селюнин В., Ханин Г. Лукавая цифра // Новый мир. — 1987. — № 2. Результаты своего исследования Г. Ханин оглашал ранее на научных конференциях. Мне довелось впервые познакомиться с ними в 1976 г.

² Правда. — 1976. — 6 сент. И то сказать: средний возраст членов политбюро в 1982 г., когда умер Брежнев, составлял 68 лет.

³ См.: Левада Ю., Шейнис В. Погружение в трясину // Моск. новости. — 1988. — 13 нояб.

⁴ Авторами-составителями этого вопросника были ленинградский социолог А. Н. Алексеев, историк и философ М. Я. Гефтер, писатель и журналист А. С. Соснин, моя ученица, выпускница философского факультета ЛГУ Н. Я. Шустрова и автор этой книги. Методологический комментарий был написан А. Н. Алексеевым. В группе, обладавшей не только достоинствами, но и типичными недостатками интеллигентов, не всегда способных довести до конца с энтузиазмом начатое дело, он представлял собой главное профессиональное, организующее и дисциплинирующее начало. К нему стекались заполненные анкеты. Он же принял на себя удар, когда по неосторожно оставленным следам к нему пришли люди Андропова. В 1991—2003 гг. А. Алексеев опубликовал материалы экспертно-прогностической методики (план беседы, включавший 23 вопроса, и методологические указания к ее проведению), 36 записей ответов на анкету (из 45 имевшихся в его распоряжении и оказавшихся недоступными для сотрудников КГБ), а также рассказ о том, как проводилась работа, как на нее вышли «следопыты» из охранной службы и как партийные органы принялись искоренять «крамолу». См.: Ожидали ли перемен? (Из материалов экспертного опроса рубежа 70—80-х годов). — Кн. 1, 2. — М., 1991; Год Оруэлла (Из опыта драматической социологии). — СПб., 2001. — С. 258—264; Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. — Т. 1. — СПб., 2003. — С. 58—77; Т. 2. — С. 19—21, 233—238.

⁵ Архив автора. На три последние вопроса анкеты написать ответы к сроку я не успел. Поэтому мой незаконченный текст не был своевременно послан А. Алексееву и не вошел в его комплект, а потом и в публикацию 1991 г.

⁶ Текст публикуется без изменений, сокращения продиктованы исключительно недостатком места.

⁷ Впервые мне довелось сказать об этом публично на научной конференции в Академгородке Новосибирска в апреле 1988 г. См. гл. 1, с. 68, 150.

⁸ Амальрик А. Просуществует ли СССР до 1984 года? // Погружение в трясину: (Анатомия застоя). — М., 1991. — С. 642—683.

⁹ «Применение принципа свободы к мирским делам... внедрение и проникновение принципа свободы в мирские отношения является длительным процессом, который составляет самую историю, — писал Гегель. — Всемирная история есть прогресс в познании свободы...» (Гегель Г. Ф. Философия истории // Гегель Г. Ф. Соч. — Т. 8. — М.; Л., 1935. — С. 18—19).

¹⁰ В 1988 г. я опубликовал на эту тему статью «Капитализм, социализм и экономический механизм современного производства» (Мировая экономика и междунар. отношения. — 1988. — № 9). Она была отмечена как знаковая в начавшейся ревизии официальной идеологии и привлекла внимание американских издателей. См.: New Soviet Voices on Foreign and Economic Policy / S. Hirsch. — Washington.: The Bureau of National Affairs Inc., 1989).

¹¹ См.: Назимова А., Шейнис В. Выборы и власть: Придем ли мы к демократическому парламенту? // СССР: Демографический диагноз. — М., 1990. Фрагменты статьи воспроизведены в гл. 2, с. 157—192.

¹² Вечерняя Москва. — 2001. — 11 июля.

ПЕРЕСТРОЙКА

Свободен первый шаг, Но мы рабы другого. И. В. Гёте

Историю постсоветской России принято вести с 1991 г. В этом есть логика. Но демократическое возрождение России, как и некоторых других бывших советских республик, при всех противоречиях и разочарованиях пройденного с тех пор пути и дня сегодняшнего, восходит к перестройке¹. Без поворота рулевого колеса реформаторами в партийном руководстве и последовавшего затем взлета общественной активности наша история выглядела бы по-другому. Три вехи, на мой взгляд, наиболее значимы в истории страны в XX веке. 1917 и несколько следующих лет, когда Россию своротили на тупиковый путь. Отечественная война, когда мы почти чудом избежали самой страшной катастрофы за десять веков своей истории. Перестройка, которая — при всех оговорках — вернула страну в сообщество демократических государств.





Содержание раздела

---

---

Главная сайта

---