Эротика еврея сентиментальна

Чувство потрясения ему незнакомо, но ему также чуждо и равнодушие. Ничто не является
для него очевидным и понятным, но он также не знает истинного удивления. У него нет ничего об-щего с Лоэнгрином, но нет никакого родства и с Тельрамундом, кото-рый живет и умирает с честью. Он смешен, как студент-корпорант, но он даже не настоящий филистер. Он не меланхоличен, но
он и не легкомыслен от всего сердца. Так как ему чужда всякая вера, он бежит в сферу материального. Отсюда и его алчность к деньгам: здесь он ищет
некоторой реальности, путем "гешефта" он хочет убедиться в наличности чего-то существующего. "Заработанные деньги" - это единственная ценность которую он признает как нечто действительно существующее.
И тем не менее он все же не настоящий делец: "неистинное", "несолидное" в поведении еврейского торговца есть лишь конкретное проявление в деловой сфере того же еврейского существа, которое и во всех остальных отношениях лишено внутренней тождественности.
Итак, "еврейское" есть определенная категория, и психологически его нельзя ни сводить к чему-либо, ни определить. С метафизической точки зрения оно тождественно с состоянием, предшествовавшим
бытию. Интроспективный анализ не идет больше известной внутренней многозначности, отсутствия какой бы то ни было убежденности, неспособности к любви, т.е. к беззаветной преданности и жертве. Эротика еврея сентиментальна, его юмор - сатира, но всякий сатирик
сентиментален, как каждый юморист - эротик наизнанку. В сатире и сентиментальности и заключается та двойственность, которая и составляет сущность еврейства (ибо сатира слишком мало замалчивает, а потому и является подражанием юмору).
Но им обеим присуща та усмешка, которая так характеризует еврейское лицо: не блаженная, не страдальческая, не гордая, не искаженная усмешка, а то неопределенное выражение лица (физиономический коррелат внутренней многозначности), которое говорит о бесконечной
готовности с его стороны на все соглашаться. Но это именно сведетельствует об отсутствии у человека уважения к самому себе, того уважения, которое может послужить основой для всякой другой "verecundia".
Изложение мое отличалось той ясностью, которая позволяет мне надеяться, что мой взгляд на сущность еврейства был правильно понят.
Если что и осталось неясным, то пусть король Гакон из "Претендентов на корону" Ибсена и доктор Штокман из "Врага народа" покажут, что остается навеки недоступным для настоящего еврея: непосредственное бытие, милость Божья, трубный глас,
мотив Зигфрида, самотворчество. Еврей поистине "пасынок Божий на земле", и в действительности нет ни одного еврея - мужчины, который испытывал хотя бы смутные страдания от своего еврейства, т.е. в глубочайшей основе своей - от
своего неверия. Еврейство и христианство составляют две самые крайние, неизмеримые противоположности: первое есть нечто разорванное, лишенное внутренней тождественности, второе - непреклонно-верующее, уповающее на Бога.
Христианство есть высший героизм, еврей же никогда не бывает ни единым, ни цельным. Поэтому еврей труслив.
Герой - это его прямая противоположность. Г. С. Чемберлен сказал много верного о поразительном, прямо ужасающем непонимании, которое еврей проявляет к образу и учению Христа, к борцу и страдальцу в нем, к его жизни и смерти. Но было бы ошибочно думать, что еврей ненавидит Христа, ибо еврей не Антихрист, он вообще к Христу никакого
отношения не имеет. Строго говоря, существуют только арийцы, которые
ненавидят Христа, - это преступники. В еврее образ Христа, не поддающийся его пониманию, вызывает чувство тревоги и неприятной досады, так как он недосягаем для его склонности к издевательству и шутке. Тем не менее сказание о Новом Завете, как о самом спелом плоде и высшем
завершении Старого, и искусственная связь первого с мессианскими обещаниями второго принесли евреям огромную пользу.
Это их сильнейшая внешняя защита. Несмотря на полярную противоположность между еврейством и христианством,
последнее все же вышло из первого, но это именно и является одной из глубочайших психологических загадок.
Проблема, о которой здесь идет речь,

есть ничто иное, как проблема психологии самого творца религий. Чем отличается гениальный творец религиозной догмы от всякого другого гения? Какая внутренняя необходимость толкает его на путь создания новой
религии? Здесь следует предположить, что этот человек всегда верил в того самого Бога, которого он сам возвестил. Предание рассказывает нам о Будде и Христе,
о тех неимоверных искушениях, которым они подвергались и которых никто другой не знал. Дальнейшие два - Магомет и Лютер были эпилептиками.
Но эпилепсия есть болезнь преступников: Цезарь, Нарзес, Наполеон - эти "великие" преступники, страдали падуй болезнью. Флобер и Достоевский, будучи
только склонны к эпилепсии, скрывали в себе много преступного, хотя они преступниками и не были. Основатель религии есть тот человек, который жил совершенно без Бога, но которому удалось выбиться на путь высшей веры. "Как это возможно, чтобы
человек, злой от природы, сам мог сделать себя Добрым человеком, это превосходит все наши понятия, ибо как может плохое дерево дать хороший
плод?", - вопрошает Кант в своей философии религии. Но эту возможность он сам принципиально утверждает. Ибо, несмотря на наше отпадение, властно и с неуменьшенной силой звучит в нас заповедь: мы должны стать лучшими,
следовательно, мы Должны и уметь стать таковыми... Эта непонятная для нас возможность полнейшего перерождения человека, который в течение многих лет и Дней жил жизнью злого человека, эта возвышенная мистерия нашла свое осуществление в тех шести или семи людях, которые основали величайшие религии человечества.
Этим они отличаются от гения в обыкновенном смысле: в последнем уже с самого рождения заложено предрасположение к добру. Всякий другой гений удостаивается милости и осеняется благодатью еще до
рождения. Основатель религии приобретает все это в процессе своей жизни.
В нем окончательно погибает старая сущность с тем чтобы уступить место новой. Чем величественнее хочет стать человек тем больше в нем такого, что должно быть уничтожено смертью. Мне кажется, что в этом именно пункте Сократ приближается к основателю религии (как единственный среди всех греков).
Весьма возможно, что он вел самую ожесточенную борьбу с злым началом в тот именно день когда он стоял при Потидее целых двадцать четыре часа, не двигаясь с места. Основатель религии есть тот человек, для которого в момент рождения не
разрешена была еще ни одна проблема. Он - человек с наименьшей
индивидуальной уверенностью. В нем всюду опасность, сомнение, он должен себе сам отвоевать решительно все. В то время, как один человек борется с болезнью и страдает от физического недомогания, другой дрожит перед
преступлением, которое заложено в нем в виде некоторой возможности. При рождении каждый несет с собою что-нибудь, каждый берет на себя какой-нибудь грех. Формально наследственный грех для всех один и тот же, материально же
он отличается у различных людей. Один избирает для себя ничтожное бесценное в одном месте, другой - в другом, когда он перестал хотеть, когда его воля
вдруг превратилась в простое влечение, индивидуальность - в простой индивидуум, любовь - в страстное наслаждение, - когда он родился. И этот именно его наследственный грех, это ничто в его собственной личности ощущается им как вина, как темное пятно, как несовершенство и превращается
для него, как мыслящей личности, в проблему, загадку, задачу. Только
основатель религии вполне подпал своему наследственному греху. Его признание - всецело и до конца искупить его: в нем все всебытие проблематично, но он все разрешает, он разрешает и себя, сливаясь со всебытием. Он дает ответ на
всякую проблему и освобождает себя от вины. Твердой стопой он шагает по глубочайшей пропасти, он побеждает "ничто в себе" и схватывает "вещь в себе", "бытие в себе". И именно в этом смысле можно про него сказать, что он искупил свой наследственный грех, что Бог принял в нем образ человека и человек всецело превратился в Бога, ибо в нем все было преступлением и проблемой, и все превращается в искупление - в избавление.
Всякая же гениальность является высшей свободой от закона природы. Если это так, то основатель религии есть самый гениальный человек. Ибо он больше всех преодолел в себе.
Это тот человек, которому удалось то, что глубочайшие мыслители человечества лишь нерешительно во имя своего этического миросозерцания, во имя свободы воли выставляли лишь как нечто
возможное: полнейшее возрождение человека его "воскресение", абсолютное обращение его воли.
Все прочие великие люди также ведут борьбу со злом, но у них чаша весов уже а priori склоняется к добру. Совершенно другое дело у основателя религии. В нем таится столько злого, столько властной воли,

Содержание раздела