Кольцова Е. - Производство новостей- скрытые механизмы контроля
...Во второй половине дня в пятницу корреспондентка информационного агентства Х. была обеспокоена тем, что ей надо отчитаться за прошедшую неделю и спокойно уйти на выходные. Обзванивая оперативные службы, она случайно наткнулась на Y., пресс-секретаря одной из них, с которым приятельствовала, и слезно попросила его что-нибудь ей подбросить. Пресс-секретарь сообщил, что на границе недалеко от города задержан гражданин Германии, который пытался вывезти из России кости ископаемого животного, являющегося археологической ценностью.
Так как похожий случай уже был за месяц до того, корреспондентка описала происшествие как одно в ряду других случаев расхищения исторических ценностей в регионе.
В тот же день информацию получил и прочитал редактор одной из столичных программ новостей. Посчитав это сенсацией, он связался с корпунктом телекомпании в том же городе и заказал сюжет к следующему утру.
В корпункте поднялся переполох, выражавшийся в одновременных звонках всех трех корреспондентов по разным ведомствам. Сотрудники таможни все отрицали, пока через знакомых журналисты не вышли на первичный источник информации, Y., ссылка на которого заставила таможенников сменить тактику: теперь они утверждали, что операция не закончена, и преждевременная информация могла бы повредить следствию.
Они просили отложить сюжет до понедельника. Так как к этому времени информация уже бы протухла, журналисты попытались связаться с антикварным отделом уголовного розыска. Они мотивировали его сотрудников тем, что для местного угрозыска это была бы хорошая возможность засветиться в Москве и продемонстрировать, как доблестная милиция города успешно борется с преступностью.
Но попытки оказались тщетными.
Понадеявшись добиться успеха в субботу утром, журналисты попросили московское начальство отложить их сюжет до вечера, и занялись поиском конфискованных костей. Через друзей они выяснили, что кости находятся далеко от города, на таможенном посту, куда репортеры не смогли бы успеть съездить на съемки. Готовой картинки ни у коллег, ни у оперативников не оказалось. Так как никого из антикварного отдела они также не поймали, журналистам, по выражению одного из них, пришлось лепи[ть] жуткий сюжет.
Его видеоряд был сделан из картинок месячной давности, содержавших кости и синхрон (ряд реплик) таможенника. Сам сюжет, в эксклюзивности которого репортеры заверили свое начальство, начинался словами: На стыке двух тысячелетий резко возрос интерес к историческому прошлому Земли. Международные контрабандисты особо заинтересовались палеонтологией.
Во второй раз за минувший месяц на границе задержаны ценности, имеющие историческое значение.
Резюмируя для меня смысл происшедшего, автор сюжета сказал: Если новости нет, ее надо придумать.
Свидетелем подобной истории может стать каждый, кто несколько дней поприсутствует в редакции практически любой программы новостей. Первое, что при этом бросается в глаза и сразу же переполняет исследователя материалом - это очевидная зависимость появления журналистских фактов от технически-производственных аспектов их индустрии.
Однако, так как примерно до середины семидесятых годов исследования средств массовой коммуникации (СМК) мало касались этапа производства, первые антропологические исследования процесса создания медиа-продукции стали в свое время открытием для социальной науки и породили взрыв подобных работ в разных странах мира. Было такое исследование и в Советском Союзе - проведенное западным социологом [1].
Такие работы, хотя и имели огромное влияние на все последующее развитие исследований массовой коммуникации (МК), часто были довольно описательны и как бы снимали верхний слой данных о производстве новостей. К настоящему моменту большое количество накопленного материала позволяет сделать вывод о том, что закономерности, которые выявляются таким способом, носят универсальный характер и повторяются в разных обществах.
Вот почему одной из главных задач моего исследования стало стремление выйти за рамки антропологического описания и попытаться выявить (а) закономерности, отличающие мой объект от исследованных ранее, и (б) закономерности, которые лежат под легко доступным верхним слоем и потому мало исследовались в прошлом.
Мое исследование позволяет мне считать, что главным отличием исследованного феномена является трансформирующийся характер института телевидения в России, что влечет за собой определенные особенности телепроизводства (см. ниже). Самыми малоизученными закономерностями, как показал анализ литературы, являются практики намеренного контроля над производством новостей.
На первый взгляд это звучит парадоксально, потому что тема контроля, окруженная нормативной напряженностью, всегда вызывала повышенный интерес исследователей, однако труднодоступность связанных с контролем практик предопределила слабую изученность этой проблемы.
Данная статья не включает всех материалов исследования, но организует их часть вокруг проблематики намеренного контроля. Последний понимается как осознанное действие агента, пытающегося навязать свою волю другим. Если взглянуть на приведенный эпизод с костями с этой точки зрения, то даже в нем мы увидим сложное взаимодействие, по крайней мере, трех типов агентов контроля, каждый из которых стремится подчинить ситуацию своим интересам: рядовых журналистов, их источников информации и их руководства.
То, каким образом этот эпизод вписывается в общую модель контроля, я постепенно проясню к концу статьи. Теперь же, прежде чем приступить к теоретической части, я хочу несколько подробнее охарактеризовать свою эмпирическую базу.
Участвующее наблюдение на одной из телестудий, визиты на две другие и 17 интервью с журналистами дают всестороннее и детальное представление о теме (thick description), но не содержат оснований для вывода результатов за пределы исследуемого города. Однако другие источники показывают, что эти данные не носят локального характера. Самым важным источником здесь является ежегодный мониторинг Фонда Защиты Гласности [2; 3], в котором за каждый год собирается несколько сотен случаев конфликтов в сфере СМК на территории всей России. Комментарии к этим случаям даются в нормативных категориях и мною не используются, однако сами описания случаев с удивительной последовательностью подтверждают мои наблюдения, расширяя географию примеров и демонстрируя, что те ситуации, которые в рамках одного города могли бы казаться единичными, оказываются встроенными в длинные цепи подобных случаев.
Так как в мои задачи не входит количественный обзор ситуаций, в это статье я привожу свои примеры. Но именно данные мониторинга помогли мне составить типологию агентов контроля, определить их место в отношении с другими агентами, охарактеризовать их интересы, ресурсы и стратегии.
Исследования производства новостей
Теперь я перехожу к анализу предыдущих исследований, отталкиваясь от которых я буду строить свою модель, и начинаю с исследований производства новостей. Это направление представлено только западными работами, причем в основном американскими. Чуть ниже я скажу об ограничениях, которые данный фактор накладывает на применение этой традиции к изучению российских СМК. Наиболее полный обзор этого направления дан в известном учебнике Дениса МакКуэйла [4], однако для целей настоящей статьи будет достаточно остановиться на более короткой классификации Майкла Шудсона [5].
Шудсон выделяет три традиции в исследованиях производства новостей: политэкономический подход [6]; социально-организационный Tuchman [7] и ее последователи; и культурный подход.
Существование последнего несколько сомнительно, да и сам Шудсон признает, что этот подход не оформился в отдельный поток работ; скорее, его элементы разбросаны по текстам, написанным в других традициях. Это кажется мне симптоматичным: зависимость производства новостей от культуры в широком смысле нельзя игнорировать, но в то же время культуру сложно вычленить в отдельный четко очерченный фактор.
Поэтому и в моей статье культурные детерминанты будут присутствовать как дополнительные объяснительные концепции.
О социально-организационном подходе, не называя его, я говорила выше. Для иллюстрации лишь перечислю некоторые универсальные факторы влияния на создание новостей, которые выделяет эта традиция: временные и технологические ограничения, коллективный характер производства, противоречие между регулярным производством новостей и нерегулярным потоком событий и др. Эти явления без труда можно увидеть в приведенном маленьком эпизоде с ископаемыми костями. Все они, однако, имеют отношение скорее к внутриорганизационным ограничениям, нежели к взаимодействиям с внешними агентами контроля.
Ценным в этом подходе является, прежде всего, метод, позволяющий выявлять неформальные практики, которые так важны для осуществления контроля вообще, и нелегитимного контроля в особенности.
Значение политэкономического подхода, вытекающего из критической традиции в социологии, в частности, из марксизма, трудно переоценить. Забегая вперед, скажу, что именно этот подход стал имплицитно одним из двух краеугольных камней в исследованиях пост-советских масс медиа. Однако основной недостаток этого подхода состоит в том, что в нем исследователи часто объясняют в политэкономических терминах то, что можно было бы объяснить иначе. Это происходит, прежде всего, потому, что данный подход изучает скорее не производство, а продукцию (так что не совсем ясно, почему Шудсон включает его в производственную традицию).
Типичный ход здесь - сравнение освещения одних и тех же или схожих событий в изданиях, принадлежащих разным экономическим или политическим силам, т.е. опять-таки изучение результата, а не процесса. Герман и Чомски [6] блестяще показывают разрыв между действительной ситуацией в Центральной Америке и ее освещением в СМК США, однако они не исследуют, каким образом создается этот разрыв. Авторы лишь намекают на возможные механизмы в самом конце книги, а именно эти механизмы являются предметом моего интереса.
Однако внимание к контролю за СМК как сознательному социальному действию (если оно не перерастает в идею всемирного заговора правящего класса) я считаю весьма релевантным для своих целей.
Исследования пост-коммунистических СМК: теоретические разрывы
При знакомстве с описанной выше литературой неизбежно возникает вопрос: а какое отношение эти исследования имеют к Российской действительности? Этот вопрос вполне оправдан. Дэвис, Хаммонд и Низамова в своей недавней статье [8] справедливо указали на разрыв между теориями глобальных изменений в СМК и исследованиями России (Russian studies).
Я бы расширила этот тезис: пропасть разделяет три области знания: теории социального изменения и transition (в т. ч. упомянутые глобальные изменения в СМК); Russian/Slavic/Post-Communist Studies; и общую теорию массовой коммуникации.
Последняя, включая исследования производства, создавалось на материале стабильного общества (чаще всего американского). При этом зачастую выявленным закономерностям приписывался универсальный статус, не обоснованный соответствующими исследованиями за пределами Первого мира. Важной характеристикой стабильного общества является его высокая структурированность. Отсюда - внимание социальных ученых к институтам и структурам, вполне оправданное для их объекта исследования, но далеко не всегда подходящее к российским реалиям.
Скажем, в работах социально-организационного подхода редакция предстает как отлаженная фабрика, но это достаточно далеко от организации работы в российских масс медиа.
В связи с тем, что западные общественные науки имеют более высокий символический статус и чрезвычайно активны в навязывании собственного формата незападному миру, не удивительно, что институциональный анализ стал основным направлением в исследовании пост-советских СМК. При скептическом отношении к теме независимости СМК в пост-советском пространстве структурный анализ оказался прочно спаян с политэкономическим подходом, что упоминалось выше.
К настоящему моменту уже достаточно подробно рассмотрены вопросы экономической принадлежности СМК, законодательства, формального государственного контроля и технологических инноваций/отставаний [9; 10]. Все это, безусловно, очень важно, однако мало что говорит о практиках контроля (и тем более соответствующих практиках сопротивления журналистов).
В тех источниках, где описываются практики, они либо предстают в виде отдельных историй, изложенных в хронологическом порядке [11], либо, даже если систематизируются, не подвергаются социологической интерпретации [3].
В тех случаях, когда западным теориям СМК не приписывается универсальный статус, основная теория, на которую опираются исследования масс медиа вне Первого мира, - это теория модернизации. Ее ключевое понятие - развитие - по определению предписывает всем народам и культурам одинаковый путь (от досовременного, докапиталистического, авторитарного к современному, пост-капиталистическому, демократическому). Отличающиеся случаи рассматриваются как девиантные, чтобы не сказать дисфункциональные. В этом контексте роль СМК оценивается в соответствии с тем, насколько эффективно они могут способствовать развитию в правильном направлении, а основной вопрос при этом - что следует делать, чтобы избежать их движения по неправильному пути.
Это значит, что от СМК постоянно ожидают, чтобы они стремились стать независимыми от нормативно нежелательных форм контроля (политический, экономический) и подчинились желательным (легальный, контроль общественного мнения).
Нетрудно увидеть, что такой подход по своей сути нормативен (чаще всего имплицитно). Он широко применялся к изучению различных частей света, включая Китай, Малайзию, Африку и Латинскую Америку [12-14].
Наряду со структурным анализом, этот западно-центричный подход быстро стал второй доминантой в исследованиях пост-коммунистических СМК.
Например, известный теоретик Восточноевропейских СМК Славко Сплихал [15] занимает открыто нормативную позицию, опираясь на понятия публичной сферы и гражданского общества. Российские масс медиа получили больше внимания, однако исследования их носят в основном описательный характер [напр., 16; 17], что, конечно, не ведет автоматически к освобождению от нормативных категорий; скорее, дескриптивность делает их имплицитными.
В наименьшей мере этому подвержена упомянутая книга Эллен Мицкевич Телевидение и борьба за власть в России [11] - самое полное исследование производства телепродукции и контроля над ним, охватывающее период с начала 1980-х до 1996 года. Однако и в ее книге вклад индивидуальных журналистов в историю телевидения оценивается в категориях хорошо/плохо, в зависимости от их приверженности реформам и идеалам свободы прессы.
Хочу оговориться: я не имею намерения отрицать права нормативных теорий на существование (тем более что социальная теория вряд ли может быть полностью свободной от норм). Однако нормативные категории, связанные с демократическим дискурсом, какими бы этически привлекательными они ни были, оказываются слабыми или даже иррелевантными, когда они используются как дескриптивные или объяснительные.
Я постараюсь доказать этот тезис ниже.
Теория практик и исследования СМК
Подводя предварительный итог, я бы сказала, что исследования пост-советских масс медиа опираются на мэйнстрим теории МК 60-70-х годов, таким образом упуская из виду некоторые интересные новые тенденции, от взаимодействия с которыми эти исследования могли бы выиграть. Говоря о новых тенденциях, я, прежде всего, имею в виду поток работ в сфере масс медиа, которые нашли опору в теории практик [18] - направлении социальных науках, акцентировавшем роль практик в противовес институтам и структурам.
Одной из ключевых книг здесь является Практика повседневной жизни Мишеля де Серто [19], которая дала толчок целой серии социологических исследований не только в области теории МК. Особо релевантным тематике своего исследования я нахожу его определение тактик и стратегий. Коротко говоря, стратегия - это поведение власть предержащих, которые сами могут изобретать правила и успешно навязывать их другим. Акторы, находящиеся в подчиненном положении, вынуждены принимать этот синтаксис, однако у них есть множество возможностей находить бреши в навязанном порядке и, в конце концов, почти полностью подменять его другим.
Этот тип действия де Серто называет тактикой, которая всегда временна и никогда не достигает результата, стабильного во времени. Весь пафос работы де Серто, сильно перекликающейся с идеями Ницше, направлен на то, чтобы выделить ранее недооценивавшуюся роль слабых агентов во властных отношениях и, таким образом, послужить дополнением и в какой-то мере противовесом фукианской концепции власти.
В теории МК идеи де Серто наиболее активно использовались Джоном Фиском ([20] и другие работы), который одним из первых подчеркнул активный характер потребления медиа-продукции аудиторией (слабым актором). Де Серто, конечно, - не единственный источник Фиска (кроме него, последний опирается на бахтинианскую традицию и нек. др.), однако идея силы слабых лежит в основе всех его трудов.
Хотя он подвергался серьезной критике за идеализацию автономии аудитории, нельзя не признать, что его работы оказали освежающее действие на исследования масс медиа, породив множество сторонников и противников.
Среди первых можно назвать целый ряд исследователей, работавших в сходном направлении, которое затем стало известно как новые исследования аудитории. Особое значение для моей темы имеет серия работ о потреблении продукции СМК в удаленных культурных контекстах, таких как Иран, Израиль, Китай, Япония и др. [21-23].
Эти исследования показывают, как восприятие сообщений СМК аудиториями разных культур может совершенно отличаться от того, которого ожидали от них производители и традиционные исследователи.
Такой подход, в частности, способен стать ключом для частичного объяснения неожиданного краха Советской идеологии. Переосмысление и альтернативное трактование сообщений масс медиа было обычной практикой в позднесоветский период, и по мере того, как журналисты все более и более осознавали это, идеологическая коммуникация постепенно превращалась в пустой ритуал, в который мало кто верил, но который сохранялся по другим социальным причинам.
Так как этот феномен не мог быть изучен с помощью институционального или контент-анализа, стремительное крушение Советской идеологической системы стало полной неожиданностью для западных исследователей.
В теоретическом плане в этой связи мне представляется важной работа Латиноамериканского исследователя Хесуса Мартина-Барберо [24], значение которой еще не в полной мере оценено. Находясь вне мэйнстрима теории МК, однако прекрасно в ней ориентируясь, Мартин-Барберо сумел избавиться от некоторых ее предпонятий и, тщательно отобрав релевантные концепции, соединил их с Латиноамериканской научной традицией. Хотя и не говоря об этом эксплицитно, Мартин-Барберо своей работой поставил под сомнение произведенное западными исследователями дихотомическое деление обществ на те, где воля народа выражается через демократические процедуры, и те, в которых народ считается полностью бессильным. Выявив отличные от демократических механизмы влияния масс на власть имущих, он подчеркнул, что решения властей не есть результат их чистой воли и включают в себя часть интересов слабых.
Наконец, Мартин-Барберо поместил масс медиа в самый центр этого противоборства сил и показал, как они не только изменяют популярную культуру по воле производителей, но и заимствуют многое из до-массовых, народных форм коммуникации. Таким образом, отсутствие того, что называют демократическим обществом, не означает автоматически существования сильного центра репрессивной власти, способной полностью контролировать масс медиа - эта идея Мартина-Барберо особенно ценна для моей работы.
Есть еще одна книга, которую следует упомянуть в этом ряду, хотя, в отличие от предыдущих, она не может быть ассоциирована с подходом культурных исследований (cultural studies) - Internationalizing Media Theory Джона Даунинга [25]. Цель Даунинга - преодолеть разрыв между политической теорией, исследованиями МК и теориями transition. Однако, так как Даунинг сильно расширяет понятие коммуникации, включая туда такие явления как повседневные интеракции и ритуал, он фактически смыкается с cultural studies. Подчеркивая, что западные теории были созданы для объяснения стабильного западного мира, он убедительно показывает иррелевантность понятий публичной сферы и гражданского общества применительно к пост-коммунистическим обществам, а также ограничения политэкономического подхода.
Вместе с тем, несмотря на многообещающую теоретическую схему, его эмпирическая часть, касающаяся России, с некоторой переоценкой роли общественных движений, несколько более скромная, и здесь еще большое поле для исследования. Тем не менее, его видение ситуации вокруг масс медиа в России как конкурентного плюрализма сил [25, p. 145] достойно внимания и заимствования с целью дальнейшего развития.
Особенности российских СМК и динамическая модель контроля
Суммируя сказанное об исследованиях СМК, связанных с теорией практик, следует отметить, что все они, к сожалению, имеют больше отношения к потреблению медиа-продукции, нежели к ее производству, хотя и для изучения последнего такой подход мог бы быть весьма плодотворен. Применение его только в сфере восприятия создает несколько одностороннюю картину, в которой хитрые зрители ловко обводят вокруг пальца простоватых производителей. Между тем, если, вернуться, например, к неожиданному коллапсу Советской идеологической системы, было бы наивно предполагать, что власти не имели никакого представления о восприятии их идеологических посланий аудиторией. Исследования потребления СМК начались в 70-е годы [26], выявив глубокую неудовлетворенность аудитории средствами массовой коммуникации.
Осознание элитой неэффективности ее пропаганды, в сочетании с сопротивлением журналистского сообщества, в значительной мере подготовило переход к политике гласности - стратегии, которая, в терминах Мартина-Барберо, была вынуждена частично учитывать интересы масс.
Сложное переплетение тактик и стратегий разных акторов хорошо видно и на микроуровне (в том же эпизоде с костями). Мои наблюдения и другие источники подтверждают, что редакции российских СМК меньше всего похожи на фабрики, описанные западными исследованиями.
Скорее, для них нормой является состояние почти постоянного аврала, где регулярные высокоструктурированные наборы правил оказываются почти неприменимыми. На этот счет я бы хотела высказать две взаимодополняющих объяснительных гипотезы, которые нет возможности доказать в данном исследовании, но которые послужат общим контекстом для дальнейших рассуждений.
Первая связано с разницей в уровнях стабильности между западными обществами и Россией. В трансформирующемся обществе место институтов и структур сужено.
Одно из моих главных наблюдений состоит в том, что решения принимаются не по правилам (которых иногда просто не существует), а ситуативно, в обстановке неопределенности и довольно высокой непредсказуемости. В каждом конкретном случае оценивается сиюминутный баланс сил.
Так, скажем, во время Чеченской войны НТВ оказалось неожиданно сильным агентом, чтобы правительство смогло подавить альтернативное освещение военных действий; поэтому пришлось потратить довольно много льгот и привилегий, прежде чем был достигнут приемлемый уровень лояльности.
Нормы, конечно, могут служить ориентирами для принятия решений, но их роль ограничена потому, что в обществе (в моем случае - в сфере производства СМК) нет консенсуса относительно многих базовых ценностей, а говорить о согласованной системе ценностей вообще не приходится.
