Пи-футбол и эном
Академик ее, надо думать, любил, но какой-то неоткровенной, подавленной, что ли, любовью - это часто бывает у мальчиков... Она, в свою очередь, была женщиной далекой от сентиментальности.
Я никогда не замечал между ними нежности.
Еще были у Клячко две сестры, намного старше его, стрекотливые девицы независимого поведения; они часто ссорились, на нас тоже покрикивали и вели,
насколько мы могли понять, напряженную личную жизнь; одна пошла потом по торговле, другая уехала на дальнюю стройку. А в самом темном закутке, на высоком топчане, лежала в многолетнем параличе "ничейная бабушка", как ее называли, неизвестно как попавшая в семью еще во время войны, без документов, безо всего, так и оставшаяся.
В обязанности Клячко входило кормить ее, подкладывать судно, обмывать пролежни.
- И он?..
- Справлялся довольно ловко, зажимал себе нос бельевой прищепкой, когда запах становился совсем уж невыносимым. Старуха только стонала и мычала, но он с ней разговаривал и убежден, что она все понимает.
Эту бабусю он, кажется, и любил больше всех. Под топчаном у нее устроил себе мастерскую, лабораторию и склад всякой всячины.
- А свои деды-бабки?
- Умерли до войны и в войну. Материнский дед, из костромских слесарей, самоучкой поднялся довольно-таки высоко: имел три высших образования - медицинское, юридическое и философское, был некоторое время, понимаете ли, кантианцем. От деда этого и остались в доме кое-какие книги.
В остальном влияния практически не ощущалось.
Главным жизненным состоянием Академика была предоставленность самому себе. Особого внимания он как будто бы и не требовал; до поры до времени это был очень удобный ребенок: неплаксивый, в высшей степени понятливый, всегда занятый чем-то своим.
Обзавелся еще и способностью ограждать себя от внимания, уходить не уходя,- защитным полем сосредоточенности...
Его мозг обладал такой могучей силой самообучения (свойственной и всем детям, но в другой степени), что создавалось впечатление, будто он знал все заранее, до рождения. Однажды мать, вызванная для внушения классной руководительницей - "читает на уроках посторонние книги, разговаривает сам с собой",- с горечью призналась, что он родился уже говорящим.
Думаю, это было преувеличение, но небольшое. Он рассказывал мне сам, и в это уже можно вполне поверить, что читать научился в два с половиной года, за несколько минут, по первой попавшейся брошюрке о
противопожарной безопасности. Выспросил у сестры, что такое значат эти букашки,- и все...
- Как маленький Капабланка, наблюдавший за первой в жизни шахматной партией?..
- Вот-вот, моментально. Писать научился тоже сразу сам, из чистого удовольствия, переписывая книжки, особо понравившиеся. Оттого почерк его так и остался раздельным, мелкопечатным, будто отстуканным на машинке.
Он не понимал, как можно делать грамматические ошибки, если только не ради смеха. Так и не поверил мне, что можно всерьез не знать, как пишется "до свидания"...
Во втором классе уверял меня, будто отлично помнит, как его зачинали (подробное захватывающее описание) и даже как жил до зачатия, по отдельности в маме и папе. "А до этого в бабушке и дедушке?" - спросил я наивно-материалистически. "Ну нет,- ответил он со снисходительной усмешкой,- в бабушек и дедушек я уже давно не верю, это пройденный этап. В астралы родителей меня ввела медитация из Тибета, знаешь, страна такая? Там живут далай-ламы и летучие йоги".- "А что такое астралы? Это самое, да?" - "Дурак Это то, что остается у привидений, понятно?" - "Сам дурак, так бы я и сказал. А мордитация?
Колдовство, что ли?" - "Медитация?.. Ну, приблизительно.
Сильный астрал может повлиять на переход из существования в существование. До этого рождения я был гималайской пчелой".- "А я кем?" - "Ты?..
Трудно... Может быть, одуванчиком".
- И о переселении душ успел начитаться?
- Книги работали в нем как ядерные реакторы. Очень быстро сообразив, что бесконечными "почему" от взрослых ничего не добьешься, пустился в тихое хищное путешествие по книжным шкафам. Скорочтению обучаться не приходилось, оно было в крови - ширк-ширк! - страница за страницей, как автомат, жуткое зрелище.
И пока родители успели опомниться, вся скромная домашняя библиотека была всосана в серое вещество. Впрочем, не исключено, что у Академика мозги имели какой-то другой цвет, может быть, оранжевый или синий (шучу, конечно)...
На всякого взрослого он смотрел прежде всего как на возможный источник книг и приобрел все навыки,
включая лесть, чтобы их выманивать, хотя бы на полчаса.
Тексты запоминал мгновенно, фотографически. "Пока еще не прочел, только запомнил,- сказал он мне как-то об одной толстой старинной книге по хиромантии,- пришлбсь сразу отдать".
Кто ищет, тот найдет, и ему везло. Подвернулась, например, высшей пробы библиотека некоего Небель-месова Ксаверия Аполлинарьевича, соседа по той же квартире. Одинокий очкастый пожилой дяденька этот не спал по ночам, был повышенно бдительным, писал на всех кляузы с обвинениями в злостном засорении унитаза и прочем подобном.
Притом страстный библиоман. Маленький Клячко был, кажется, единственным существом, сумевшим расположить к себе эту тяжелую личность.
Сближение произошло после того, как Академик подарил Небельмесову "Житие протопопа Аввакума" с неким автографом, извлеченное в обмен на ржавый утюг из утильной лавки.
- "Житие" за утюг?..
- Да, в те времена утильные лавки были что надо, и Кляча, не кто-нибудь, открыл это золотое дно... Сам-то он, как вы уже поняли, в приобретении книг не нуждался.
Они питали друг к другу обоюдную стыдливую нежность; на какое-то время Ксаверий вроде бы даже перестал склочничать. Но когда и этот источник питания был исчерпан, юная ненасытность обернулась неблагодарностью: Академик не только перестал посещать Небельмесова, но и написал на него сатирическую поэмку "Ксавериада", которую показал, правда, только мне, а потом спустил в унитаз и тем, конечно же, засорил...
- А кто вычистил?
- Я.
- ?..
- Академик руководил.
- То есть? Стоял над вами и давал ценные указания?
- Хотел сам, но я не позволил. Засорение-то, если уж вам это интересно, произошло по моей вине.
Пока он читал мне свое произведение, я давился от хохота, а потом вдруг мне стало ужасно жалко Ксаверия, и я заявил, что ничего более скучного в жизни не слышал. Кляча побледнел, замигал, бросился в коридор, я за ним, он распахнул дверь уборной, бросил в зев унитаза
скомканные на ходу листки, спустил воду, унитаз вышел из берегов...
ПИ-ФУТБОЛ И ЭНОМ
..Жаркий май позвал нас в Измайлово. Мы сбежали с уроков и валялись на траве, купая в солнце босые пятки; вогруг нас звенела и свиристела горячая лень.
- Нет, это еще не то... Это все только техника и слова,- говорил он с неправильными паузами, не переставая вглядываться в шебуршащую зелень,- а будещее начнется... когда люди научатся делать себя новыми... Менять лица, тела,- смотри, муравьи дерутся,- характеры, все-все-все...
Уже помирились, гляди, напали на косиножку... Сами, кому как хочется. Чтобы быть счастливыми. Эта жизнь будет смешной, будет музыкой...
А ты можешь быть счастливым, Кастет. Стрекозус грандиозус...
- Улетел твой стрекозявиус. Почем ты знаешь, буду или не буду?
- Ты можешь понимать. Смотри, а это богомол. Ты умеешь развиваться...
А это у него рефлекс такой на опасность... А кто развивается, на того обязательно находит какая-нибудь любовь.
- Ну и зачем, сколько времени он так проваляется? А может, я не хочу развиваться.
И никакой этой любви не хочу.
- Обморок, ложная смерть, вроде спячки. Притворяется неодушевленным... Мы тоже так, в другом смысле.
Ты не можешь не развиваться.
- А ты?
- Я?.. Я хотел бы свиваться.
- Свиваться?..
- Я имею в виду развиваться внутрь. Смотри, смотри, это тля...
Все, что он говорил, было забавно и по-детски прозрачно лишь до какого-то предела, а дальше начиналось: один смысл, другой смысл...
Как всем городским мальчишкам, нам не хватало простора и воздуха; зато мы остро умели ценить те крохи, которые нам выпадали. Окрестные пустыри и свалки были нашими родными местами - там мы устраивали себе филиалы природы, жгли костры, пря-
тались, строили и выслеживали судьбу; совершались и более далекие робинзонады: в Сокольники, на Яузу, в Богородское, где нас однажды едва не забодал лось... Клячко любил плавать, кататься на велосипеде, лазить по крышам, просто гулять. Но натура брала свое: гулять значило для него наблюдать, думать и сочинять, устраивать оргии воображения. Деятельный досуг этого мозга был бы, пожалуй, слишком насыщен, если бы я не разбавлял его своей жизнерадостной глупостью; но кое-что от его густоты просачивалось и ко мне. За время наших совместных прогулок я узнал столько, сколько не довелось за всю дальнейшую жизнь.
Из него сыпались диковинные истории обо всем на свете, сказки, стихи; ничего не стоило сочинить на ходу пьесу и разыграть в лицах - только успевай подставлять мозги...
